По принципам «ли» и «фа» (Китай)

 

«Жена, на которой женился, и лошадь, которую купил, — это чтобы ездить на них и плеткой учить», — гласит старая китайская пословица. А если кому-то не нравится сравнение с лошадью, то есть и другое: иероглиф «семья» в китайском языке состоит из сочетания знаков «крыша» и «свинья». Вот так: свиньи, живущие под одной крышей. Свинья, конечно, животное полезное и даже симпатичное. Но отношения человека и свиньи, как правило, лишены романтики. Точно так же отношения китайца с его женой традиционно лишены не только романтики, но и обычного человеческого тепла. По крайней мере, внешние отношения, продиктованные традицией и ритуалом. В старом Китае считалось абсолютно неприличным, если муж публично или даже в среде родственников оказывал жене какое-либо внимание. Предполагалось, что любовь к жене умаляет его преданность родителям.

Китайская литература редко говорит о любви. В ней, как правило, нет ни страсти, ни флирта. А уж если любовь в виде исключения и возникнет, то исход ее будет печален. Впрочем, любви, как правило, просто негде было возникнуть. Конфуцианская мораль, которая в течение двух с половиной тысячелетий господствовала в китайском обществе, практически запрещала общение между посторонними мужчинами и женщинами.

Хорошо ли поступил человек, протянувший руку утопающей женщине? Вопрос, с точки зрения конфуцианца, весьма спорный: ведь спасатель коснулся ее руки. Далеко не все одобряли такую безнравственность.

Предание гласит, что Конфуций (2-я половина VI — начало V века до н. э.) не рекомендовал мужчинам и женщинам сидеть за одним столом. Если женщина встречала на улице мужчину, то должна была перейти на другую сторону. Конфуций говорил: «В доме труднее всего иметь дело с женщинами и слугами. Если их приблизить, они становятся дерзкими, а если отдалить — озлобляются».

Понятно, что в таких условиях романтические влюбленности в Китае были редкостью. А вот жениться любой китаец считал своим долгом перед семьей: ведь жена — это работница. Поговорка китайских крестьян гласит: «Женщина сильнее мужчины». И эта женщина, попав абсолютно бесправной в новую семью, действительно должна была трудиться как рабыня, беспрекословно подчиняясь свекрови и мужу. Кроме того, китайцу нужны были сыновья: ведь только сын может заботиться о духе отца, когда тот умрет. Поэтому китайские юноши охотно вступали в брак. Впрочем, их согласия никто особенно не спрашивал: все решали родители.

Девушки тоже стремились замуж. С самого детства девочка чувствовала себя чужой в родном доме. В Книге Песен, древнейшем литературном памятнике Китая, который начал складываться еще в XI веке до н. э., говорится: «Когда рождается мальчик, его кладут на постель и дают ему играть с яшмой; когда рождается девочка, ее кладут на пол и дают ей играть с черепками». Девочке запрещалось играть с мальчиками, даже с родными братьями. Но ее приучали повиноваться этим братьям, закладывая основу грядущего повиновения мужу. Китайцы не воспринимали дочерей как членов своей семьи: ведь им все равно предстояло эту семью покинуть. От дочерей часто скрывали секреты семейного ремесла, чтобы они не передали их семье мужа. Если девушка умирала, не успев выйти замуж, ее поминальная табличка не могла стоять на семейном алтаре в родительском доме: ведь в этом доме дочь была лишь временной гостьей. И родители иногда выдавали ее замуж «посмертно», перенеся табличку с ее именем в дом «мужа».

Если девушке не удавалось выйти замуж, ее положение становилось еще печальнее. Женщины без семьи были в Китае изгоями. Не принятые родительской семьей, они часто оканчивали свои дни в специальных «приютах для старых дев» или вынуждены были становиться проститутками. Поэтому, несмотря на то что жизнь замужней китаянки была полна, по крайней мере поначалу, унижений и тяжелой работы, китайские девушки стремились к замужеству.

Государство (до 70‐х годов XX века) тоже поощряло своих подданных к вступлению в брак. Еще во второй половине I тысячелетия до н. э., по свидетельству книги «Чжоу ли», специальный чиновник вел списки мужчин и женщин, которые приближались к предельному с точки зрения добрых конфуцианцев брачному возрасту — двадцать лет для женщин и тридцать лет для мужчин — и принимал меры по их скорейшему обзаведению семьей.

В китайском мире духов тоже имелось лицо, ответственное за то, чтобы жители Поднебесной не оставались холостяками и старыми девами. Его звали Юэ-ся-лао-жень (Старик-под-луной). Старик владел волшебной книгой, зеркалом и красным шнурком. Сам он, согласно преданию, рассказывал о себе следующее:

 

Я устраиваю брачные союзы в Поднебесной; из этой книги узнаю судьбу каждого человека; зеркало сказывает мне будущее; этим красным шнурком, чьи ноги я свяжу — те раньше или позже, но непременно будут принадлежать друг другу, то есть будут муж и жена, хотя бы находились, когда я их связываю, в непримиримой вражде…

 

Имелись у Старика и весы, на которых он взвешивал предполагаемых супругов, дабы узнать, составят ли они счастливую пару. Случалось так, что мнение родителей жениха и невесты не совпадало с мнением Старика-под-луной, но это можно было поправить. Если семья терпела неудачу в сватовстве, люди приходили в кумирню, где стояла его статуя. Жрица устанавливала по обе стороны статуи две палки, символизировавшие юношу и девушку, и связывала их красным шнурком. Считалось, что после этого сватовство должно завершиться свадьбой.

 

История Китая насчитывает больше четырех тысяч лет. Но китайцы привержены традиции, поэтому можно с уверенностью сказать: свадебный обряд, каким его застали этнографы начала XX века, уходит корнями в далекое прошлое. Примерно так создавались семьи сотни, а может быть и тысячи лет назад.

Иногда жившие неподалеку два клана испокон века обменивались невестами, но инициатива исходила обычно от семьи жениха. Его многочисленные родственники собирались на семейный совет. Особо значимым было мнение брата матери, существовала даже поговорка: «На небесах Небесный владыка, на земле — дядя по матери». Родня подробно обсуждала потенциальных невест. Очень важно было, чтобы фамилия невесты не совпадала с фамилией жениха. При этом степень родства не имела значения, в некоторых местностях было принято жениться на двоюродных сестрах. Но брак между однофамильцами был категорически запрещен, и запрет этот, хотя и был юридически отменен в 1911 году, на уровне традиции сохраняется по сей день. Китайцы верят, что его нарушение грозит и семье, и потомству страшными несчастьями.

На юге Китая девушка считалась созревшей для замужества в пятнадцать, а на севере — в шестнадцать-семнадцать лет. Когда подходящая кандидатура была найдена, прежде чем засылать сватов, надо было получить согласие умерших предков. Предкам приносили положенные жертвы, и если они давали согласие на брак (что подтверждалось гадателями), то отец жениха посылал родителям невесты дикого гуся — символ брачного предложения. Это предложение было лишь предварительным. Гусь гусем, но нельзя же вводить в дом невесту, не зная ее гороскопа. Да и семья невесты обычно не сразу принимала предложение. Впрочем, отвергала она его, даже если жених оказывался совсем неподходящим, тоже не сразу: спешить в этом вопросе считалось невежливым. Поэтому сваты бегали туда и сюда и носили подарки, пока, наконец, родители девушки не выдавали им документ, удостоверявший год, месяц, день и час рождения невесты. Тогда родители жениха составляли аналогичный документ, отдавали обе бумаги гадателям, и те выносили окончательный вердикт.

Теперь наставала пора для обмена брачными поручительствами. В них записывали не только сведения о молодых, но и имена, ранги и должности глав обоих семейств на протяжении трех последних поколений; перечислялись проживавшие с ними родственники; обнародовался список всего семейного имущества. Со стороны невесты прилагался еще и список приданого. Здесь же указывали размеры выкупа за невесту. Выкуп этот назывался чайными деньгами, потому что чай считался символом плодородия и супружеской верности. Так что жених как бы давал семье невесты «на чай», но размер выкупа, конечно, был несоизмерим с «чаевыми».

Поручительства писали на листках «счастливого» красного цвета с изображениями дракона и феникса. Вообще красный цвет в Китае, до того как он стал цветом революции, был цветом свадьбы. Недаром эта церемония называлась хун-ши, что значит «красное дело». Красными были и одежда невесты, и паланкин, в котором ее приносили к дому будущего супруга, и свадебные свечи… Наверное, свадебная процессия в средневековом Китае напоминала первомайскую демонстрацию.

Но до этой процессии еще надо было дожить. А пока что и невесте, и жениху, и их семьям предстояло еще немало церемоний. Впрочем, выражение «надо дожить» не совсем корректно — после подписания контракта жить было уже не обязательно. В случае смерти одного из брачующихся брак мог все равно состояться. Случалось, что невеста становилась вдовой еще до свадьбы, но она все равно переходила в дом умершего жениха. А если умирала она сама, то поминальную табличку с ее именем приносили в дом ее супруга, и его дети от других браков должны были почитать умершую как покойную мать.

Но не будем о грустном. Обычно и жених, и невеста были живы-здоровы и семья жениха посылала невесте дары: серьги, браслеты и отрезы материи — естественно, красной. В специальные красные короба были уложены лакомства: дорогой рис, чай, соль… Обязательно присутствовали несколько парных предметов: две бараньих ноги, выпеченные из теста фигурки кролика и крольчихи, две рыбы… Согласно обычаю, семья невесты половину подарков возвращала обратно, добавив к ним свои дары: одежду, обувь, и письменные принадлежности. Конечно, состав и качество этих даров, как и пышность самой церемонии, зависели от благосостояния брачующихся.

Очень часто случалось, что жених впервые мог увидеть невесту только на свадьбе. Но в некоторых районах Китая существовала традиция предварительной встречи молодых. До этого момента от брака еще можно было отказаться, хотя это и случалось очень редко. Но если жених на смотринах втыкал невесте в волосы золотую шпильку, хода назад не было. Если же невеста вместо шпильки получала две штуки шелка, это значило, что шелком она будет утешаться вместо свадьбы… Впрочем, еще во времена династии Мин смотрины были отменены, и теперь молодые впервые встречались, когда невеста в разгар свадебных торжеств переходила в дом жениха.

 

Но вот день свадьбы назначен гадателями. Тем временем церемонии продолжались. Продолжался и обмен подарками. Семья жениха посылала невесте золотых рыбок (символ плодородия), круглые лепешки из риса или пшеницы. А за три дня до свадьбы девушка получала зажаренную свинью, барана, петуха и курицу и туалетные принадлежности. Родители невесты тем временем отсылали в дом жениха приданое: мебель, постельное белье, личные вещи… В XIX веке было принято перед свадьбой одаривать не только непосредственных участников церемонии, но и предводителя местных нищих — он должен был проследить, чтобы его «коллеги» не беспокоили гостей и не воровали.

Невеста в эти дни должна была еще строже, чем обычно, соблюдать затворничество. Ей надлежало сидеть на женской половине дома и плакать. Плакать помогали приглашенные для этого подружки. А когда плакать надоедало, разрешалось петь песни, поносящие сватов, жениха и даже его родителей. Жених в этих песнях именовался «алчным псом» и «волосатым насекомым». Но употреблять такие выражения по отношению к своему благоверному женщина могла один-единственный раз в жизни. Пройдет совсем немного времени, и законная жена не будет сметь даже глаз поднять на новых родственников. А за ругань в адрес мужа по Танскому уголовному кодексу (с VII века) жена могла схлопотать до года каторжных работ.

Излив в последний раз душу, невеста угощалась ритуальной трапезой из присланных женихом свиньи и петуха. Накануне свадьбы ей полагалось также съесть куриную шейку, крылышко и два вареных яйца.

Жених тем временем пировал в своем доме. Главной фигурой для него сейчас был брат матери, которого он должен был угостить «четырьмя большими блюдами», в том числе обязательной просяной кашей с мясом.

Одновременно в доме жениха готовились к встрече невесты: делали косметический ремонт, белили стены. Впрочем, сам жених в этом обычно не участвовал: готовить дом к свадьбе могли только люди, имеющие детей. Над супружеским ложем они развешивали четыре небольших свертка с вареным рисом и один, центральный, — побольше. Он почему-то назывался «матерью». Под кровать клали пять монет, выпущенных при пяти разных императорах. На кровать ставили деревянную мерку с рисом, сверху клали ножницы, маленькие весы, зеркало и лук со стрелами.

В день свадьбы невеста облачалась в красное платье (иногда его заменяли зеленым) и красный халат. К ее одежде прикрепляли два мешочка, в которых лежали персик и собачья шерсть. Мать вручала девушке кусок шелка или холста — на этой ткани молодая жена должна была представить семье мужа свидетельство своей непорочности. Сложный головной убор невесты напоминал корону императрицы. Это был металлический каркас, украшенный птичьими перьями, стеклянными подвесками, шелковыми помпонами и медальонами, крепившимися на пружинках. Лицо невесты скрывала красная фата с вышитым драконом. А под фатой девушка была густо набелена, нарумянена и накрашена. Косметика — не дань кокетству, а дань ритуалу. И даже самая строгая свекровь не осудит невесту за выщипанные брови и подбритые на лбу волосы, за слой пудры и румян, за пунцовые, нарисованные кружочком губы — так повелось испокон веков. А еще повелось, чтобы это лицо, скорее напоминающее маску, оставалось бесстрастным, подобно маске. И уж конечно, на нем не должна была появляться улыбка: улыбаться, а тем более смеяться и обнажать зубы на людях считалось крайне неприличным.

Впрочем, в день свадьбы невесте было неприлично не только улыбаться, но даже ходить и разговаривать. Когда за ней в определенный гадателем час присылали паланкин, она продолжала неподвижно сидеть на стуле и единственное, что ей дозволялось, это плакать под своей фатой. Хотя плакать она, скорее всего тоже не могла: несмываемой косметики тогда не существовало, а слезы могли нарушить тщательно нанесенную ритуальную раскраску. Так что дозволение плакать, скорее всего, носило символический характер. Но плачущую или не плачущую, неподвижную невесту вместе со стулом загружали в паланкин, вокруг взрывали хлопушки, разбрасывали зерна, и свадебный кортеж отправлялся к дому жениха.

Выглядело это, наверное, достаточно внушительно. Если жених с невестой принадлежали к правящему классу, церемония обязательно проходила ночью. Перед паланкином шли факельщики, за ними — музыканты. Кто-то обязательно нес красный зонт и чайник, цветы, красные свечи…

Когда процессия прибывала к дому жениха, он и его родня были готовы к встрече — но не с невестой, а со злыми духами, которых она могла привезти с собой. Конечно, невесту провожали и несли со всяческими предосторожностями, да и в паланкине у нее кроме мешочков с талисманами, пришитых к платью, лежало бронзовое зеркало, которого, как известно, духи не переносят. Иногда это зеркало вешали ей на грудь. И тем не менее лишний раз подстраховаться никогда не помешает. Поэтому, когда паланкин с невестой вносили во двор, жених прежде всего обстреливал его из лука, дабы поразить тех злых духов, которые не испугались собачьей шерсти и зеркала. Родня помогала ему фейерверками. Потом паланкин проносили над огнем, вокруг раскидывали бобы и орехи — символы плодородия. Иногда паланкин окропляли петушиной кровью, это должно было окончательно добить злых духов, недостреленных женихом. Ну а для духов добрых тут же накрывался маленький столик с яствами. После чего разборки с духами на время прекращались и внимание присутствующих наконец обращалось к невесте.

Паланкин опускали на землю, обратив его дверцу в «счастливую» сторону, и девушка выходила наружу. Ей подносили символические дары: кусочек сахара, сладкие лепешки и два вареных яйца, красное и синее. Были и дары более весомые: еще одно зеркало, гребень и кувшин с драгоценностями — подарок жениха.

И вот наконец невеста направлялась к дому, в котором ей предстояло встретить свою новую семью. Эта семья была огромной, ведь в ее состав входило много поколений и живых, и мертвых. Причем мертвым она должна была представиться в первую очередь… Путь невесты был устлан циновками или ковром неизменного красного цвета. А иногда ее вносили в дом, но делал это не жених (в Китае мужчины не носят женщин на руках — ни в прямом, ни в переносном смысле), а одна из женщин. В дверях невеста переступала через седло, потому что слово «седло» созвучно словам «покой» и «мир», и выходящий ей навстречу жених мог, наконец, впервые разглядеть свою суженую. Впрочем, видел он пока только фигуру, укутанную поверх платья в халат, и лицо, закрытое фатой. Жених подносил девушке два отреза красной ткани и календарь, и молодые шли к алтарям, где стояли таблички с именами умерших предков жениха. Девушка преклоняла колени перед каждым, причем новые родственники подталкивали ее сзади, это символизировало их власть и покорность невесты.

И вот, наконец, после того как молодые поклонились Небу, Земле и предкам, брак считался свершившимся. Теперь невеста могла скинуть фату, и жених, иногда впервые, видел лицо той, с которой он навеки связал свою судьбу (если, конечно, он мог разглядеть что-нибудь сквозь бесстрастную нарисованную маску).

Поскольку за время общения новобрачных с добрыми духами духи злые могли активизироваться, жениху снова надлежало принять против них некоторые меры. Он вел невесту в предназначенную для новой семьи комнату и выпускал в каждый угол по стреле. После чего начинался свадебный пир. Молодым подносили связанные красной нитью бокалы с вином или чаем. На перевернутый вверх дном таз ставили миску с пельменями, символизирующими многочисленное потомство. Иногда жених и невеста обменивались туфлями, это означало, что они хотят дожить вместе до старости. Гости подносили молодым подарки, чаще всего это были конверты с деньгами, причем сумма в каждом из них обязательно была кратна сорока.

Пир длился трое суток. А жених с невестой, завершив необходимые обряды, удалялись в спальню. К этому времени невеста изменяла свою девичью прическу на женскую. Молодые успевали отведать специальную «лапшу долгой жизни», невероятная длина которой должна была способствовать их долголетию. На постель новобрачных стелили полотенце, которое утром предстояло предъявить свекрови. Но исполнить свои супружеские обязанности и должным образом запятнать полотенце молодым было не так-то просто. Демоны, как известно, не дремлют, и для борьбы с ними друзья новобрачных устраивали так называемый «переполох в брачных покоях». Ведь если «переполох» не создадут друзья, его могут создать демоны, а это гораздо опаснее. Впрочем, добросовестные гости творили в рамках «переполоха» такое, что невеста, возможно, предпочла бы демонов, ведь они хотя бы молчат… Друзья же отнюдь не молчали. Они бесконтрольно входили в спальню к молодым, обсуждали внешность невесты, отпускали непристойные шутки, распевали скабрезные песенки. Невеста не вправе была реагировать на это, а молодой супруг мог откупиться от незваных посетителей, но они заявлялись снова и снова или устраивали кошачьи концерты под окном у молодоженов.

На третий день после свадьбы молодые наносили визит родителям жены. К этому времени вступал в силу этикет, согласно которому муж не должен был публично обращать никакого внимания на супругу. Поэтому ехали они каждый в своем паланкине. Вернуться надлежало в тот же день, потому что первый месяц после свадьбы молодой жене не дозволялось ночевать вне дома. Впрочем, в ее интересах было не отлучаться по ночам и постараться как можно скорее забеременеть. Ведь только после того, как жена рожала мужу мальчика-наследника, она начинала пользоваться в своей новой семье хоть какими-то правами. А пока что ей предстояло беспрекословно подчиняться мужу и его родителям, прежде всего свекрови, в непосредственное распоряжение которой она поступала.

Помимо собственно жены мужчина мог ввести в свой дом и наложниц, которые тоже становились членами семьи, своего рода женами, но более низкого ранга. Брак с такими женщинами оформлялся вполне официально: заключался контракт, передавались подарки и «чайные деньги». Играли свадьбу, но по упрощенному обряду. Причем, если жена бывала только одна, наложниц можно было брать «без счета». Иногда невеста, входя в дом мужа, сразу приводила с собой младшую сестру или племянницу.

Положение этих женщин было бесправным и во многом унизительным. Наложница должна была называть главную жену госпожой. Наложница носила траур по главной жене, а главная жена по наложнице траура не носила. Муж тоже не носил траура по своей наложнице, если она не успела родить ему сына. Танский уголовный кодекс за все проступки мужа или чужого человека против наложницы предусматривал наказание на одну-две ступени ниже, чем за проступки против жены. Например, если раб насиловал наложницу хозяина, его наказание было на ступень ниже, чем за изнасилование жены. Муж за убийство собственной наложницы получал наказание на две ступени меньше, чем за убийство постороннего человека. А законная жена и вовсе могла прикончить наложницу без всяких уголовных последствий для себя: ей достаточно было доказать, что убийство совершено непредумышленно. Если же бедная наложница, не вынеся своего бесправного положения, осмеливалась обругать мужа, то ей грозило до полутора лет каторги (жене в аналогичной ситуации — «только» один год).

 

Все, о чем мы говорили до сих пор, касается обычной китайской семьи. Но была в Китае и особая «семья», где количество жен и наложниц исчислялось порою тысячами. Это — императорский гарем.

Первым в Китае гаремом владел сын Хуан-ди (Желтого Императора — мифического основателя Китая, жившего в III тысячелетии до н. э.). У него была одна главная жена и три наложницы. Вчетвером они символизировали четыре стороны света, а вместе с императором составляли число пять, которое считалось священным. Потом число женщин стало меняться, но это объяснялось не прихотью владыки, а требованиями вселенской гармонии.

В правление древнейшей династии Ся число жен и наложниц было увеличено до двенадцати, в правление династии Инь — до 39. В эпоху Чжоу, начавшуюся на рубеже II и I тысячелетий до н. э., у правителя Поднебесной, кроме главной жены (хоу), имелись три дополнительные жены (или наложницы первого ранга, фужэнь) — их число означало мощную мужскую потенцию. Девять жен (наложниц второго ранга, пинь) символизировали своим количеством изобилие. 27 жен третьего ранга (шифу) были избраны потому, что это число получится, если девять умножить на три. Если же умножение повторить, то получим восемьдесят один — именно столько наложниц (юйци) полагалось императору.

Каждый раз увеличение количества жен объяснялось символическим значением чисел: жен разбивали на группы и разряды, и число женщин в каждом из них было исполнено высшего смысла. Правда, когда император Сюань-цзун (712–756 годы н. э.) довел число обитательниц и служительниц гарема до 40 тысяч, объяснить это нумерологией было уже трудно. Впрочем, в эту же эпоху гарем приобрел законченную структуру. В нем содержались главная жена, четыре младшие жены, девять прислужниц императрицы, девять «ученых девушек» и три группы по двадцать семь «младших девушек».

С точки зрения современного человека, ограничение сексуальных потребностей Сына Неба таким количеством женщин нельзя назвать чрезмерно строгим. Но дело в том, что с многочисленными обитательницами собственного гарема император не мог давать волю своим страстям. Сексуальный союз мужчины и женщины, с точки зрения китайцев, повторял в миниатюре взаимодействие полярных сил природы; недаром облака считали яичниками Земли, а дождь — небесной спермой. Император был фигурой чрезвычайно значимой, олицетворяющей священный порядок мироздания, и дабы в мироздании царила гармония, ей надлежало царить и в личной жизни Сына Неба, в противном случае Поднебесной грозили стихийные бедствия и прочие катаклизмы. А гармонию в сексуальной сфере китайцы порой понимали весьма своеобразно.

В эпоху Чжоу (1045–221 годы до н. э.) для контроля за интимной жизнью императора при дворе появились специальные дамы, «нюйши». Они следили за тем, чтобы с наложницами низших рангов Сын Неба соединялся чаще, чем с высшими, соблюдая при этом надлежащий порядок. Совокупление с высокопоставленными женщинами могло происходить только после того, как император вступит в достаточное количество связей с наложницами попроще (все это, разумеется, в дозволенных рамках гарема). С точки зрения китайцев, во время каждого акта жизненная сила императора (как, впрочем, и любого мужчины) питалась за счет женской энергии, присутствующей в вагинальных выделениях. Умножив таким образом свои достоинства с простыми наложницами, владыка переходил на следующую ступень своего гарема. С главной женой он мог встречаться только раз в месяц, но этот сакральный акт, к которому приложили свои предварительные усилия десятки женщин, должен был дать жизнь достойному наследнику и поддержать мировую гармонию. Таким образом, императрица имела весьма ограниченные права на внимание своего законного мужа. Но зато ей дозволялось оставаться в августейшей спальне всю ночь — наложницы были обязаны покидать Сына Неба до рассвета, что со всей строгостью контролировали нюйши. Для этого дамам, осуществляющим секс-контроль, вовсе не надо было ломиться в неурочный момент в императорскую опочивальню — они ее попросту не покидали. Сверившись со списками очередности и удостоверившись, что день благоприятен, нюйши надевала на правую руку избранной женщине серебряное кольцо, препровождала ее к императору и присутствовала при том, как Сын Неба исполнял свои супружеские, они же государственные и сакральные, обязанности. Потом она перемещала кольцо с правой руки избранницы на левую и делала запись специальной красной кистью в соответствующих документах. Если наложница оказывалась беременна, нюйши выдавала ей золотое кольцо.

Видимо, ритуал этот настолько удачно поддерживал священную гармонию мироздания, что по крайней мере за тысячу с лишним лет он не претерпел принципиальных изменений. Известно, что в VIII веке н. э. каждой женщине, удостоенной высочайшего внимания, вместо кольца ставили на руку печать со словами: «Ветер и луна вечно остаются новыми». Кожу натирали благовониями из корицы, после чего удалить печать было невозможно. Впрочем, едва ли в Поднебесной нашлась бы женщина, которая пожелала бы уничтожить след высочайшего благоволения, — скорее это делалось для того, чтобы исключить притязания самозванок, уверяющих, что печать стерлась.

Под «ветром и луной» имелись в виду сексуальные забавы; китайцам, конечно, виднее, но авторы настоящей книги позволили себе усомниться в том, что услады, которым предавались императоры средневекового Китая, были достойны столь романтического наименования. Дело в том, что со временем дела высочайшего гарема из ведения дам-нюйши перешли в сферу ответственности евнухов, а евнухи — не лучшие наставники в любовных делах.

Правда, у императора было право выбирать одну из рекомендованных ему евнухами женщин: после ужина камердинер подносил повелителю поднос — на нем лежали зеленые карточки с именами жен и наложниц, которым звезды и состояние здоровья позволяли ублаготворить своего владыку. Сын Неба вытягивал одну из карточек, после чего избранницу готовили к ночи любви. Но поскольку евнухи ведали не только любовью, но и охраной императора, то основное внимание они, естественно, уделяли вопросу, в котором больше понимали. Прежде всего надо было удостовериться, что красавица не покушается на жизнь владыки Поднебесной. Для этого ее раздевали догола, осматривали, потом заворачивали в безопасный с точки зрения охраны плед из птичьих перьев, и камердинер на спине относил женщину в августейшую спальню. С этого момента начинался отсчет времени. В отличие от нюйши, евнух не наблюдал за сакральным действом лично, но далеко от подконтрольного ему императора тоже не отлучался. Стоя за дверью, он вел отсчет времени, поскольку во имя мировой гармонии затягивать половой акт не следовало. Надо полагать, что Сын Неба в этой нелегкой ситуации тоже посматривал на песочные часы, прикидывая, сколько времени у него осталось на выполнение сложных сексуальных предписаний, созданных даосскими мудрецами. Но никакие ссылки на мудрецов не могли предотвратить роковой возглас за дверью: «Время истекло!» После третьего возгласа камердинер входил в спальню и извлекал женщину из постели. Если император успел свершить свои «государственные» обязанности и сообщал, что желает иметь ребенка, время свидания заносилось в протокол для дальнейшего рассмотрения астрологами. Если же император по каким-то причинам ребенка не желал, то евнухи принимали соответствующие меры.

 

Китайская эротическая традиция вообще на удивление лишена романтизма. С одной стороны, она сложилась под влиянием конфуцианства, которое считало женщину существом низшего порядка, а смысл жизни видело в нравственном самосовершенствовании и соблюдении ритуалов. В конфуцианской модели мира эросу места практически не оставалось, разве что в той мере, в какой он вынужденно необходим для деторождения. Сам Конфуций был рожден от брака семидесятилетнего старика по имени Шулян Хэ и шестнадцатилетней девушки. Первая жена Шулян Хэ родила ему восемь девочек. Вторая, на которой он женился на седьмом десятке, родила хромого мальчика, а калеки не могли приносить жертвы душам усопших. Для того чтобы обеспечить себе загробное благополучие, старик женился в третий раз, на этот раз более чем успешно. Он родил не только великого мудреца, но и человека, страстно приверженного ритуалу. Уж кто-кто, а Конфуций исправно заботился о душе усопшего родителя. Но сам Конфуций, рожденный от бесстрастного вынужденного союза, унаследовал и заповедал своим ученикам холодное отношение к женщинам.

С другой стороны, китайцы находились под влиянием даосизма, который придавал большое значение сексу. Даосы верили, что сексуальные техники способствуют здоровью, долголетию и в пределе — бессмертию. Но и здесь отношение к женщине всегда было чисто функциональным, лишенным не только романтики, но даже и простого любования. Даосы называли сексуальные техники «искусством внутренних покоев» и отводили им соответствующее место между гимнастикой, дыхательными упражнениями и использованием разнообразных снадобий из киновари. Живший в IV веке н. э. философ и ученый Гэ Хун, прозванный Баопу-цзы (Мудрец, объемлющий первозданную простоту), сказал:

 

Хотя вкушение снадобий и является основой продления жизни, можно одновременно с ними заниматься и регуляцией пневмы[51], и польза от такой практики быстро возрастет. Если же нет возможности достать снадобья, тогда достаточно заниматься регуляцией пневмы, и, исчерпав эти методы до конца, можно достичь долголетия в несколько сот лет. Хорошо вкупе с этим знать и искусство внутренних покоев, поскольку те, кто не знают искусства инь и ян, часто терпят истощение сил и им трудно почерпнуть силы из занятий регуляцией пневмы.

 

В постели конфуцианство и даосизм вступали друг с другом в непримиримое противоречие. Ведь добрые граждане-конфуцианцы исполняли супружеский долг прежде всего для того, чтобы иметь детей (желательно мальчиков). А даосы, напротив, призывали жителей Поднебесной не завершать половой акт выбросом спермы с целью ее сохранения. Они категорически настаивали на задержке семяизвержения и ставили его во главу угла в своих бесчисленных сексуальных техниках, обещая в награду все радости жизни, от здоровья до бессмертия. Запрет на «расход» спермы был одним из основополагающих в даосском «искусстве внутренних покоев».

Кроме того, конфуцианцы вообще стояли за порядок и умеренность во всем, включая половую жизнь. В тексте «Цзо-чжуань», созданном на рубеже IV и III веков до н. э. и входящем в состав канонического конфуцианского «Тринадцатикнижия», говорится: «У женщины есть семья, у мужчины есть опочивальня. И он, и она не оскверняют их. Отклонение от этого означает хаос».

Даосы же, напротив, призывали сограждан вступать в максимальное число связей, как законных, так и незаконных. Вышеупомянутый Гэ Хун считал, что мужчины «извлекают тем большую пользу и благо, чем с большим количеством женщин они общаются». Традиция утверждает, что Пэн Цзу, легендарный долгожитель, которого называют «прародителем китайской нации», ставил своим ученикам в пример Желтого императора, мифического основателя Китая, жившего в III тысячелетии до н. э. Пэн Цзу утверждал: «Желтый император имел сношения с тысячью двумястами женщинами и потому взошел в обитель бессмертных».

Считается, что сам Пэн Цзу имел девятнадцать жен и девятьсот наложниц; это позволило ему прожить более 800 лет и стать одним из подручных бога долголетия. О своих менее продвинутых согражданах мудрец с сожалением говорил: «Обыкновенные люди имеют лишь одну женщину и потому губят свою жизнь».

Чтобы китайцы не губили свою жизнь, даосские мудрецы рекомендовали ученикам за одну ночь вступать в связь с десятью женщинами. Законы, царившие в Поднебесной, это в принципе позволяли: жена китайцу полагалась одна, но количество официальных наложниц не ограничивалось до начала XX века. Кроме того, к его услугам были рабыни и жительницы «веселых кварталов». Тем не менее сексуальные рекомендации даосов категорически противоречили заветам Учителя Куна. А поскольку даосизм и конфуцианство как в стране в целом, так и в жизни каждого отдельно взятого китайца очень часто сосуществовали бок о бок, то этому китайцу приходилось метаться между взаимоисключающими запретами и рекомендациями.

Можно только удивляться, что китайцы, следовавшие наставлениям своих даосских мудрецов, стали самым многочисленным народом на земле. Видимо, в постели конфуцианство одержало над даосизмом убедительную победу.

 

Даосские сексуальные практики стоят того, чтобы остановиться на них подробнее. «Искусству внутренних покоев» даосы всегда уделяли исключительное внимание, благо, искусство это отнюдь не считалось чем-то запретным, предназначенным для непутевого юношества или эпикурействующих эстетов. Его разрабатывали мудрецы, о нем спорили ученые, им должны были в совершенстве владеть императоры… Почтенные седовласые наставники писали о нем трактаты для своих учеников, мечтающих о духовном подвижничестве, причем употребляли такие выражения, от которых краснеют иные продвинутые европейцы эпохи победившей сексуальной революции (краснели и авторы настоящей книги).

Даосизм как философское учение начал складываться в Китае во второй половине эпохи Чжоу. Его основополагающий трактат, «Дао дэ цзин», о сексе как таковом ничего не говорит, проповедуя лишь отказ от страстей и принцип «недеяния». Лао-цзы, которому традиция приписывает авторство этой книги, жил в VI веке до н. э., был современником Конфуция, но, в отличие от Учителя Куна, вопросами взаимоотношения полов не увлекался. В его великой книге есть лишь упоминание о том, что совершенный человек владеет «животворящей способностью», «не зная союза двух полов». Кроме того, некоторые исследователи считают, что описанные Лао-цзы взаимоотношения великого царства, названного «самкой Поднебесной», и маленького царства, из которых первое ставит себя ниже второго («Великому полагается быть внизу»), в метафорической форме представляют классическую сексуальную позу. Но нам эта трактовка кажется несколько надуманной, и мы решительно не видим в «Дао дэ цзин» никаких сексуальных аллюзий. Впрочем, даже если таковые и имеются, ни запретов, ни советов о том, как вести себя в постели, великий даос в своей книге не дает.

Однако последователи Лао-цзы с и<