Почтальон, уходящий в закат и разбрасывающий письма

Слал подметные письма от лица любимых мертвых и просил денег, выступая Амуром-рэкетиром и осквернителем праха. В почтальоне Лейкине не умер дух авантюризма, из всех видов мошенничества бередило струны его романтичной души мошенство на доверии, когда рычаг любви переворачивает Землю голенастым плечом.

«Клавдия! Я удрал из лабиринта загробного царства, откуда не возвращался никто, и испытываю материальные затруднения, костюм мой истлел, есть нечего, прошу выслать мне 10 рублей до востребования, прилагаю лоскут пиджака моего в доказательство реальности моего воскрешения. Люблю, целую, твой Коля!»

Почтальон Лейкин был искусным каллиграфом, бросив последний удовлетворенный взгляд на подделанный почерк, он провел языком по клейкой полоске конверта.

Лопата скрипела во влажном песке свежезакопанной и разрываемой могилы. Апрель проталинами роднил Урал с боками пёстрой коровы.

Ее белое платье. Бедняжка, осталась семнадцатилетней, танцевала на коньках и провалилась в полынью, рыбаки спасли ее, но переохлаждение дало двустороннюю пневмонию с осложнениями. Друг, рокер в косухе лазал к ней в больницу по водосточной трубе с шипастой розой в зубах. Нянечки в коридоре, вяжущие носки и идущую чередой слежку, от умиления сочились как берёзы.

Получив розовый рюш с её платья, насколько он расщедрится? 25. Сэкономит на ящике портвейна или продаст байк.

«Никита! Я воскресла, всё-таки у Снежной королевы есть сердце, и она отпустила меня на каникулы. Воскресать так тяжело. Словно я выпила жидкого азота, а затем узнала, что вражина-отчим попал под самосвал. Срочно нужны деньги на духи, колготки и пласт «Jefferson Airplane». Твоя Марго! ЗЫ. Отрезала от подола розовый рюш, чтобы ты знал, что я легко одета».

Авантюрист Лейкин не был мистиком и не ратовал за всеобщее воскрешение и бессмертие, как статус, подобающий человеку, он был материалистом: салатовый трояк, сукровица-реалист-червонец, свекольный четвертак, извлекаемые из писем спонсоров, были тем винегретом, питающим чресла спрута, опутавшего маленький городок.

Первое письмо его озадачило. Словно ладони незнакомки на глазах. Давно забытая любовь писала ему с того света, из Америки, из Атлантиды, Офелия, утопленная им, когда они катались на лодке в пруду под сенью ив. Он ударил ее веслом и оглушенную бросил в омут, как Стенька Разин персиянку кормить раков.

Дальше больше, каждый день он стал получать на свой домашний адрес, в почтовый ящик с тремя дырками со свежей прессой письма, в два раза больше, чем накануне от любимых и убитых им женщин. К письму присовокуплялся клочок пояска от зеленого шелкового платья, он задушил ее в выпускной вечер после круиза на трамвайчике по Каме, цвела черёмуха и голову кружило от первой любви, она сопротивлялась, кричала не надо, я себя берегу для, он изнасиловал ее и чтобы замести следы задушил зеленой шелковой лентой. Труп закопал в ольшанике.

Прошлое обвиняло, уличало, устыжало. Наш Лейкин оказался Синей бородой. За убийство не бывает срока давности. Все убитые и зарытые им девушки каким-то образом слали ему письма с того света и разрывали сердце на куски чаячьими жалобами.

Он созрел. Чирей горя лопнул гноем вины.

Серо-зеленая шинель в пол, бурая ушанка, наплечная сумка как сума сеятеля, он уходил в закат, разбрасывая компрометирующие письма, как банкноты на следующий день после денежной реформы. Лазурные чайки почтальона Лейкина, обмахивающиеся оранжевыми веерами заката. Он шел в закат как Лазо в топку. Он шел, куда глаза глядят. Впереди сквозь марево слез маячил осинник.

Почтовик

В советское время процессы авантюристов шли при закрытых дверях. Нет такого преступления, которое бы в своей гнусности могло задумать только самое извращенное воображение, что не было бы исполнено каким-нибудь подонком. Он работал на почте, с рассветом солнца бегая по замкнутой кривой, разнося прессу и письма. В бородатом анекдоте масон, служащий почтальоном, вскрыл письмо старушки кремлевскому генсеку с просьбой одолжить 100 рублей, и, по доброте сердца, сам из своего кармана шлет бабуське, попавшей в тяжелую жизненную ситуацию, 50 рублей. Бабуська получает письмо, якобы из Кремля, достает 50 рублей и восклицает: «Масоны на почте украли остальные 50 рублей!» Почтальон Лейкин не был масоном и не горел стремлением осчастливить страждущее человечество, наоборот, он как бычий цепень сосал соки из трудового народа. Он вскрывал письма горожан, распаривая клей над бурлящим чайником, и находил души экзальтированные и склонные к мистицизму, короче, тех, кого можно облапошить, наивных и простодушных.

В маленьком городе он знал всех жильцов. И когда кто-то умирал он навострял ушки своей ушанки, смекая был ли ушедший родственник любимым и бесценным или обычным, таким как все, а смерть обычного человека несет облегчение для близких, рассчитывающим на жилплощадь и наследство имуществом и на сберкнижке. Авантюрист Лейкин верил в любовь после смерти, когда жертва надувательства готова отдать всё лишь бы увидеть вновь любимого человека, гуляет же молва о погребенных заживо, или убедиться, что он жив, хотя и уехал в командировку, помочь, ведь дарить приятней, чем получать.

«Катерина, пишу тебе с того света, не пугайся, я жив, хотя и чувствую себя не важно, сигареты дороги, а в кармане дыра, костюм мой истлел, к тому же, неудобно появляться на людях с пуговицами на спине, ночую пока под мостом, но надеюсь переселиться к тебе, бомжи – люди простые, считают меня за своего. Вышли 10 рублей до востребования. Твой любящий муж, Пётр». Почтальон Лейкин специально раскапывал могилы, чтобы лоскут из гроба был доказательством чуда воскрешения. Вдова Катерина читала письмо, вытирая слезы платком, и, ведясь на удочку мошенника, слала ему очередной транш.

&&&

Крановщица. Крапивница села ей на родинку слева над губой. Он сплел ей венок из ромашек.

Он принес ей лукошко с клюквой.

Когда она сидела в кабине своей большой буквы Г, а строители кричали «вира» и «майна» почтальон Лейкин пресмыкался ужом в чертополохе строительной зоны, пытаясь подобраться поближе, чтобы получше ее рассмотреть. А в воскресенье он пригласил ее в лунапарк и они катались на чертовом колесе, когда, по мере подъема наверх, город приобретает объем, словно азбука Буратино, раскрывающаяся гармошкой, плоские как клопы здания становились на четвереньки словно слоны на манеже.