К вопросу о полезности соблюдения определенных традиций (R с натяжкой)

*

 

Потом было много разного. Страх, и боль, и нежность, запредельная нежность, накрывающая обоих. И желание большего, и острая невозможность о нем попросить, еще более острая и невозможная оттого, что вообще-то ничего невозможного в ней больше не было. И чужая растерянность, когда…

 

— Ангел!

 

— Кроули?

 

— Кончай слюнявить мой сосок!

 

— М-м-м?.. Тебе не нравится?

 

Азирафаэль отстраняется — и сразу становится как-то зябко, и хочется потянуться за одеялом или (что куда лучше) потянуть обратно ангела. Но Кроули не привык отступать, и если уж он чего решил...

 

— Я хочу... традиционности, ангел.

 

Ну вот. Сказал.

 

— Э-э-э, дорогой?..

 

Азирафаэль моргает. Улыбка его становится неуверенной, в широко раскрытых глазах стынет небо. Он молчит, смотрит вопросительно.

 

— Сделаешь?

 

Голос у Кроули почти равнодушный, почти веселый, почти ехидный. И это «почти» — ломкое, словно весенний лед, и такое же ненадежное.

 

— Дорогой?.. — Неуверенно и все еще не понимающе. — Ты хочешь, чтобы я... поменял пол? Или…

 

— Нет. Я хочу, чтобы Рай был сверху. Как ему и положено. Рай в твоем лице, ангел. Вернее... Ну, ты понял.

 

Ведь понял же, да? Ведь не настолько же ты... ангел.

 

И почти нервная гримаса, то ли оскал, то ли ухмылка. И короткий смешок, такой же естественный и натуральный, как асбестовый снег на искусственной елке в витрине дешевого бара на рождество.

 

И растерянный вздох в ответ.

 

— Ох, Кроули…

 

— Сделаешь? — Теперь уже точно оскал. И короткая пауза. Черт, черт, черт... Не надо было. Ладно, не очень-то и хотелось, еще не поздно свести все к шутке...

 

— Конечно, дорогой! — И сияние его улыбки, единственной в мире такой, светлой и солнечной, когда улыбается все, и даже ты сам улыбаешься, не замечая. И глаза... Кто сказал, что голубой — холодный цвет? Наверное, тот, кто так сказал, никогда не видел, как улыбается ангел, смущенный и возбужденный ангел, самый прекрасный в мире ангел, уютно устроившийся у тебя между бедер. — Для тебя — что угодно, Кроули. Ты же знаешь...

 

Лед ломается, тает, уходит в черную глубину.

 

*

 

А потом был страх. Вернее, ужас.

 

Дикий ужас в глазах Азирафаэля, из голубых ставших черными, с распахнувшимися во всю радужку зрачками, когда он не сумел сдержаться. Ну, когда исполнял функцию Рая. И, так сказать, нисходил в.

 

И его паника, такая милая и трогательная, когда он пытался сграбастать Кроули в охапку и буквально на руках оттащить его в ванную, чтобы немедленно сделать промывание кишечника и прочие медицинские процедуры, жизненно необходимые человеческому телу демона, пораженному ангельской спермой по самые гланды. Он ведь и на самом деле был уверен, что Кроули сейчас разорвет на куски или развоплотит навсегда, как от святой воды.

 

А Кроули ржал и отбрыкивался, зарываясь в простыни и швыряясь подушками в разных пернатых недоумков. И говорил, чтобы Азирафаэль не путал его с мартышкой, а себя со слоном. И делал вид, что слезы у него тоже только от смеха.

 

Да, жгло. Да, сильно. Да, очень сильно, если совсем уж начистоту. Но...

 

Но это не повод, чтобы пугать ангела, тем более — своего ангела, теперь уже точно своего. Во всех смыслах. К тому же по сравнению с собственно линькой ощущения были вполне терпимыми. Ерунда.

 

Кроули никогда не понимал того спартанского мальчика с лисенком (ПРИМЕЧАНИЕ* С адскими горностаями хотя бы все понятно, традиционные методы девятого круга, пытки они и есть пытки, для того и придуманы. А с тем лисенком... ну сами подумайте, что за глупость? Кому и что могут доказать выгрызенные кишки?). Но ради спокойствия ангела — своего ангела! — был готов повторить подвиг того лисолюбивого идиота хоть десять раз. Метафорически говоря и в приложении к. И…

 

И ну… Если ангел, конечно, захочет.

 

*

 

Следующий день прошел... странно.

 

Вот именно: странно, лучшего определения Кроули ему подобрать не смог.

 

Сериал они так и не досмотрели, хотя и честно пытались, — он слишком отвлекал. Снова делали вид, что играют в настолку — вернее, как раз таки уже почти не делали вида, что играют. Кроули мог бы поклясться, что Азирафаэль и сам не помнит не только ни единого правила, но даже и названия игры. Ходили почти наобум, даже не глядя на брошенный кубик, зато каждый раз открыто и сладострастно зависая, когда случайно (о да, конечно же, чисто случайно!) соприкасались руками. И пальцы сплетались словно сами собой, и... ой, да кому там какое дело до несчастного кубика?!

 

И кормили друг друга блинчиками, черешней, острой фасолью из случайно обнаруженной в холодильнике банки, солеными фисташками и сладкими сливочными орешками — не важно чем, важно, что с рук. Каждый раз ласково трогая пальцами губы (или губами пальцы). И зависая снова.

 

Тискались на диване, и за кухонным столом, и среди книжных полок. и у колонн, и на прикрытой ковром пентаграмме Небесной связи, и в ванной — не с какими-то серьезными намерениями, а просто потому, что было приятно лишний раз прижаться, обнять, ткнуться носом в ухо или яремную ямку, пощекотать волосами чужую шею или взъерошить чужие кудряшки горячим выдохом.

 

Спорили, что будут смотреть, и боролись за пульт — не потому, что действительно хотели посмотреть что-то конкретное, просто было приятно еще немного потискаться.

 

Опомнились они, когда часы пробили полночь.

 

Вернее, опомнился Азирафаэль, у него даже лицо вытянулось, а глаза потемнели. Опять.

 

— Ты как? — спросил он с тревогой, заламывая светлые бровки домиком и разворачиваясь на диване боком, чтобы оказаться к Кроули лицом.

 

Через секунду дошло и до Кроули.

 

Он поморщился и прислушался к собственным ощущениям, ожидая, что вот-вот начнется обычный вечерний приступ. Давно пора. Отвлеклись, забыли, да, потому затянулось, и это хорошо, но линьку никто не отменял, еще дней пять при самом лучшем раскладе ломать будет, а по ночам всегда ломало сильней и уже должно начать накрывать. Пора бы. Вчера намного раньше накрыло…

 

И вдруг понял, что симптомов приближения приступа нет и в помине.

 

Нет, сама линька никуда не делась, жжение и зуд под кожей оставались, время от времени прокатываясь по телу жаркими волнами, и голова порою кружилась, но… Но это были вполне терпимые волны, зуд и прочее. Такие, о которых можно было даже забыть, увлекшись более приятными вещами. Например, ангелом, сидящим рядом с тобой на диване и испуганно тискающим твое колено.

 

— Знаешь, — сказал Кроули, стараясь выдержать серьезное лицо, — похоже, что ангельская клизма — лучшее средство при линьке. Снимает основную симптоматику и блокирует приступы. Ты можешь открыть салон скорой помощи для линяющих демонов, выгодное дельце!

 

И заржал, видя, как у Азирафаэля багровеет и вытягивается лицо.

 

— Я бы попросил, — чопорно поджал губы ангел, — не шутить на подобные темы. И вообще никому об этом не рассказывать. Знаешь ли, мой дорогой, ты не единственный демон, плохо переносящий линьку, а мне не хотелось бы…

 

Кроули резко оборвал смех.

 

Не хотелось бы ему. Вот, значит, как...

 

А вот Кроули как раз очень хотелось. Очень-очень. Задать один прямой и простой вопрос: «Кто он?», хотя бы просто: «Кто он?», без всех этих пафосных: «Кого мне теперь ненавидеть?» и так далее. И кому мне теперь смертельно завидовать, если уж на то пошло. Потому что когда-то рядом с тобой был он, а не я, ну или ты был рядом с ним, какая разница, главное, что не со мной, вернее, даже не так, главное — кто он?

 

Кто?..

 

Конечно же, он не спросил.

 

— Но линька же не могла закончиться так быстро? — поинтересовался вдруг Азирафаэль с какой-то странной надеждой, ковыряя пальцем свободной руки диванную обивку и бессознательно сжимая вторую на... на том месте, куда он ее пристроил ранее. Тоже, конечно же, совершенно не осознавая, что делает. — Она ведь обычно неделю длится, а то и две...

 

Кроули пожал плечами, старательно делая вид, что ему все равно, откуда ангел так много знает о линьке. Все равно, ясно? Не спросил. И не спросит.

 

Вот рука — это, пожалуй, дело совсем другое. Рука — это далеко не все равно.

 

— Она и не прошла. Но стала вполне сносной.

 

— Ну что ж, это очень здорово. Поздравляю… — протянул Азирафаэль таким несчастным похоронным тоном и вздохнул так горестно, что Кроули чуть снова не расхохотался.

 

Но вместо этого он потянулся, чтобы завалить на диван эту глупую ангельскую морду и действием ей объяснить, что некоторые удовольствия можно получать не только в процессе лечения.

 

 

К вопросу об ассоциативном мышлении... (NC-17 за ксенофилию и возможный сквик)

**

 

— Это… что? — осторожно спросил Азирафаэль, еле заметно отстраняясь. Голос у него был… странный.

 

Кроули замер. Уставился на свою руку, которой опирался на спинку кровати, — красиво очерченную руку идеальных пропорций, скульптурную такую, словно отлитую из бронзы… Прекрасной старинной бронзы, черно-зеленой и с выпуклыми чешуйками. А еще, даже не глядя на Азирафаэля, он твердо знал, что тот смотрит вовсе не на его руку. Он этот его взгляд буквально чувствовал...

 

Не смотри. Не надо.

 

За шесть тысяч лет человечество придумало массу самых разнообразных способов выхода из неловких ситуаций, от банального и редко пользующегося успехом: «Ой, а что это там за окошком?» до куда более интригующего и перспективного во всех смыслах: «А вы в курсе того, с кем ваша жена посещает массажный салон определенного рода по четвергам?» Люди — они очень продуманные и изворотливые.

 

Демонам с этим сложнее.

 

(ПРИМЕЧАНИЕ *Хотя бы уже потому, что демонам редко приходит в голову блажь оценивать любую сложившуюся вокруг них ситуацию с какой бы то ни было точки зрения, в том числе и проверять ее на наличие ловкости или же отсутствие оной, а также ее удобства или, опять же, отсутствия оного.)

 

(ПРИМЕЧАНИЕ **К тому же обычно от существования в непосредственной близости демона бывает неудобно окружающим этого демона персонам, а вовсе не наоборот).

 

Но если до демона каким-то чудом (или вмешательством Всевышнего) и доползает мысль о неловкости момента, он просто оказывается неспособен в нее поверить — в силу традиций, ничего личного. Смущенный демон нарушает гармонию мира (ПРИМЕЧАНИЕ* — во всяком случае — с точки зрения самого демона), а значит, такого просто не может быть, потому что не может быть никогда. А если вдруг и случается, то ненадолго и можно спокойно делать вид, что ничего вовсе и не было. (ПРИМЕЧАНИЕ* — смутившийся демон обычно убивает всех возможных свидетелей своего позора — и таким образом мир и на самом деле тут же возвращается в свое идеальное состояние, в котором демоны и неловкие ситуации не пересекаются).

 

— А ты что — не знаком с анатомией змей? — Кроули усилием воли сложил в ухмылку онемевшие губы, в как можно более развязную и наглую ухмылочку. Медленно выпрямился, чувствуя, как каменеют плечи. Очень хотелось зажмуриться, но он разглядывал узор на обоях, потому что надо же было что-то разглядывать, а ни на свою руку, ни на Азирафаэля (тем более на Азирафаэля!) смотреть просто не мог. Судорожно нашаривать брошенные у кровати брюки (а потом нелепо и лихорадочно прыгать на одной ноге, путаясь в штанинах) он не собирался. Это было так же глупо и жалко, как и пытаться прикрыться ладошками, словно кокетливая селянка, изображающая застенчивость.

 

Нет уж. Погибать надо стильно.

 

— Но… два? В самом деле? Зачем?

 

— Это, знаешь ли, была не моя идея! — Кроули мотнул головой, по-прежнему глядя в стену. Спокойно, спокойно. Улыбка. Стиль. Вот так.

 

Больше всего ему хотелось отвесить самому себе хорошего пинка. Или засветить прямой в челюсть. Справа. А потом, может быть, добавить и слева, по обстоятельствам. За то, что так по-человечески расслабился — и в итоге потерял эту самую человечность, причем потерял в самый неподходящий момент, когда ничего невозможно скрыть. И исправить тоже уже невозможно. И говорить больше не о чем: нет таких слов, которые могли бы что-то исправить.

 

«Не смотри, не надо!» он уже не сказал. Есть вещи настолько омерзительно-притягательные, что не смотреть на них попросту невозможно. И есть слова, которые лишь привлекают к ним дополнительное внимание. Так вот, «не смотри» — как раз из таких.

 

Сейчас Кроули удержался от того, чтобы сказать: «Забудь». Есть вещи, забыть которые невозможно. (ПРИМЕЧАНИЕ* —например, лицо вагоновожатой несущегося на тебя трамвая, особенно если сам ты при этом лежишь на рельсах, ощущая шеей холодок одного из них и размышляя о вечном или о том, кто же такая эта Аннушка и зачем ей потребовалось столько масла?) И судорожно размышлял над тем, чего бы еще не сказать. «Надеюсь, мы сможем остаться друзьями?» или не менее жалкое: «Я тут вспомнил — у меня срочное дело в столице Австралии, в этой, как ее, ну ты же помнишь…»

 

И возвращать себе человечность бессмысленно, даже если бы и получилось: ангел никогда не забудет увиденного. Не сможет забыть. И всегда при одном только взгляде на тебя будет вспоминать, каждый раз, при одном только взгляде...

 

Не смотри. Не надо. Пожалуйста...

 

Азирафаэль молчал, словно в оцепенении. И Кроули не выдержал, понимая, что зря, что его заносит, но не в состоянии ничего с этим поделать:

 

—У нас, у змей, знаешь ли, всегда так. Сам не знаю — зачем. Кстати, ты мог бы и поинтересоваться у Всевышнего, ты же к ней ближе — какой в этом был глобальный замысел? Чтобы можно было сразу двоих, да? Или один запасной на случай, если вдруг второй потеряется? Хотя мне кажется, что Она просто могла посчитать это удачной шуткой и никакого особого смысла не закладывать.

 

— Но почему они… такие?

 

Кроули захлопнул рот на полуслове. Сжал губы, не собираясь ничего уточнять.

 

Но через секунду не выдержал:

 

— Какие?

 

Ты мазохист, Кроули!

 

— Такие…

 

Скажи! Ну?!

 

Давай, скажи это. И, может быть, тогда тугая острая боль, что свернулась под ребрами, все-таки лопнет. И можно будет дышать. Конечно, демонам дышать вовсе не обязательно, но за шесть тысяч лет Кроули как-то привык.

 

Скажи!

 

— Они похожи на…

 

…На комок недоваренных склизских макарон, вываленных мимо вашей тарелки косоруким официантом из дешевой забегаловки? На клубок покрытых слизью дождевых червей, белесых и жирных, вывороченных на свет божий из своей теплой влажной уютной норки безжалостной лопатой садовника? (ПРИМЕЧАНИЕ *да, они у них именно такие. И да, их на самом деле два.)

 

Да от одной мысли о таком, шевелящемся вблизи (не говоря о том, чтобы внутри!) собственного тела, стошнит любого. Мерзость как она есть. Позволить такой себя коснуться или коснуться ее самому... губами... ощутить вдруг под ними эту дрянь, почти что у себя во рту — причем ощутить совершенно неожиданно, вот только что все же было нормально и... И кое-кто не сдержался.

 

Испытание не для слабонервных.

 

— На Пеньяаблюзию... Ох, нет... наверное, все-таки больше на Ксиренбелькониз.

 

Звучало как ругательства. Изысканные такие, ангельские. Но Азирафаэля хотя бы не вырвало сразу, это давало надежду. Нельзя. Нет ничего опаснее надежды, она делает слабым, ты уже попадался на это, и только чудом тогда все кончилось хорошо. *

 

— Ксиренбелькониз Пышноплюмажная или Пеньяаблюзия Многоростковая... — Голос у ангела таял, словно мороженое в жаркий августовский полдень. — Право, даже не знаю, какую из них твои цветы больше напоминают.

 

Кроули так растерялся, что совершил невозможное — невероятное, немыслимое еще полсекунды назад — повернул голову, чтобы взглянуть Азирафаэлю в лицо.

 

Поймать взгляд ангела ему не удалось — тот смотрел ниже. Намного ниже. И смотрел так, что у Кроули мгновенно пересохло во рту, а тело бросило в жар. И стало окончательно ясно, что втянуть с глаз долой (и от греха подальше) так некстати явившие себя миру органы не получится. Во всяком случае — не в ближайшее время и не без определенных манипуляций.

 

Кроули сглотнул.

 

— Цве…ты?

 

— Ну да.

 

Азирафаэль поднял на него сияющие глаза. Лицо его буквально светилось (да что там — оно и на самом деле светилось явственным перламутровым сиянием), зрачки дышали, голос плыл:

 

— Два прекрасных цветка… чудесных, восхитительных... у кактусов такие бывают, но редко… очень редко. И оба они расцвели для меня… Ох, Кроули! Это такой подарок, такой… ты даже не… Ох, Кроули, я сейчас разрыдаюсь!

 

— О-о-о бо-о-оже! — простонал Кроули сквозь рваное хихиканье, откидываясь на подушку и прикрывая глаза ладонью за неимением очков. — Азирафаэль, ты невыносим! Когда-нибудь ты меня вконец доконаешь своими чертовыми ангельскими пафосом и эгоцентризмом! Ладно, ладно, если тебе так хочется, считай, что весь мир только ради тебя и вращается! И закаты только для тебя, и рассветы, и вообще, и… ну и это вот… тоже. Если тебе так нравится.

 

Азирафаэль не сдержал своего обещания: рыдать он не стал. Вместо этого он через некоторый промежуток времени придвинулся к Кроули поближе с довольной усталой улыбкой, крепко обнял свое сокровище обеими руками, умостил белокурую голову между коварным плечом и суровым подбородком и заснул — совершенно счастливый. Но это было уже потом.

 

А сперва он, конечно же, как истинный и увлеченный своим делом садовник, отдал должное двум великолепным и почти что не хищным актиниям, распустившимся ради него. И ухаживал за ними так тщательно, отдаваясь этому занятию со всей страстью и пылом, что заставил их хозяина и повелителя содрогаться в пароксизмах удовольствия, рвано дышать, поджимать колени и выгибаться снова и снова, а также стискивать постельное белье судорожно сжимаемыми пальцами и впиваться зубами в угол подушки в тщетной попытке не скулить — ну или хотя бы делать это не слишком громко и пошло.

 

Потом, правда, Кроули опомнился — и настала очередь Азирафаэля часто-часто дышать, розоветь всем телом, дрожать, стонать, выгибаться и выкрикивать имя своего дорогого демона снова и снова, до полного изнеможения. Должен же он был доказать, что является ничуть не менее опытным и ретивым садовником. К тому же у него имелось существенное преимущество — ему не приходилось трудиться на два фронта. И стоит, пожалуй, отметить, что ангел в полной мере оценил эти его труды, отметив их бурным салютом, продолжительным и многократным.

 

Уже совсем засыпая, Азирафаэль думал о том, что он очень счастливый ангел. Действительно, редко кому может так повезти, чтобы целый демон с двумя восхитительными (и, как выяснилось опытным путем — чрезвычайно чувствительными) цветами — и в полном его, ангельском, распоряжении! И можно теперь любить его, сколько душе угодно (ну это если бы, конечно. у ангелов была душа). И ничуть не бояться, что от этой любви с Кроули может случиться что-то плохое: Кроули не грозило стать кактусом, он и так уже им был, так сами подумайте, чего же еще бояться?

 

К тому же Кроули был первым кактусом, расцветшим ради него, Азирафаэля!

 

 

* * *

 

 

(ПРИМЕЧАНИЕ* — полагая, что днем ранее все завершилось благополучно не без вмешательства некоего чуда, Кроули и сам не догадывался, насколько же он был близок к истине. Поскольку если бы он спросил Азирафаэля, зачем (а главное когда) тот купил для гостевой спальни толстый пушистый ковер... и вообще зачем он ее устроил, эту самую гостевую спальню, ведь редкие гости (и даже тот один, который последнее время был вовсе не редким) никогда не задерживались у него на ночь... — ангел вряд ли сумел бы ответить что-то вразумительное).

 

(ПРИМЕЧАНИЕ** — никогда не играйте в карты с той, что крапила их до начала проектирования вселенной).