Рассказанная бичихой Зиной, представляющая собой повесть о самоотверженной материнской любви

Я вам про одну женщину расскажу, которая села за сына и досрочно освободилась.

Я в зоне работала на стройке. Лагерь наш расстраивался, потому как уже не вмещал заключенных — бараки были деревянные, гнилые, еще аж с тридцатых годов. Вот и строили вместо одноэтажных деревянных бараков каменные двухэтажные, в которые уже вчетверо больше народу помещалось.

Работа мне досталась хорошая, хоть и тяжелая. Механизация у нас, сами понимаете, была никакая. Мастерки да лопаты, носилки, да руки наши зэковские, бесплатные. Да еще моя лошадь Чайка, на которой я цемент возила. С утра, как выводили нас строем на работу, приводили и мне из конюшни мою Чайку. Запрягу я ее в телегу с ящиком для цемента и еду на склад. Загоню лошадку задом в сарай и накидываю лопатой телегу цемента. Пыль цементная как туман стоит, обе мы с Чайкой от нее серые: цементом дышим, цементом обе кашляем. Я хоть рот платком обвязывала, а Чайке-то совсем плохо приходилось. Нагрузим, значит, телегу-то и везем на стройку. Ну, там другие зэчки помогут разгрузиться, а мы опять назад, к сараю. Пока едем, немножко и отдышимся. Так вот за день десять-пятнадцать ездок сделаем. Руки отваливаются, кашель грудь рвет, а я за свою работу держусь, никому не уступаю. Напарница у меня уж больно хороша: ни матерщины, ни скандалов, да и с кем и поговорить-то по-человечески, как не с лошадью? Припрет тоска к сердцу, я Чайку свою обниму за шею да все ей в ухо и нашепчу. Поймет не поймет, а доносить не пойдет, ежели не так про начальство выскажусь. А еще то хорошо, что начальства над нами, пока мы с ней туда-обратно едем — одно чистое небо. А как и не чистое, а в тучах, или снег-дождь на голову падает, так ведь и то лучше криков бригадиров да охранников.

Как-то раз привезли мы с Чайкой цемент, разгружаемся. Тут подходит охранник и говорит: «Ты, Иванова, как разгрузишься, так телегу-то вымети и подгони к больничке. Освободилась там одна ваша досрочно, на Красную Горку повезешь». А Красная Горка — это кладбище наше зэковское. Большое уж разрослось, с тридцатого-то года, как сажали кулаков, работящих крестьян то есть.

Сделала я как он сказал, подъезжаю к лагерной больничке. А там женщины стоят кучкой, ждут чего-то.

— Не знаете, кто умер-то? — спрашиваю.

— Казакова из четвертого отряда.

— Казакова?! Так ведь она ж не болела. К ней сын вот-вот на свидание приехать должен.

— Да, слава Богу, не мучилась. С вечера легла, а утром не проснулась.

Поняла я, что женщины побросали работу и пришли к больничке, проводить Казакову-то. У зэков ведь ни похорон, ни поминок: отвезут да закопают, да столбик с номером поставят, вот-те и весь обряд, Зэчки поглядят, как гроб за ворота вывозят, скажут «Вот и еще одна освободилась досрочно» — отвернуться и забудут поскорее. Каждая ведь знает, что завтра то же и с ней случиться может, дело привычное. На Красной-то Горке уж вся земля с костями перемешалась: то ли в землю зарывают, то ли в кости, не разберешь. Но Казакова — особый случай. Ее женщины с риском для себя провожать вышли. Недалеко, конечно, до лагерных ворот только, а всё — проводы. Такая это была женщина, что и нельзя было не проводить ее хоть так-то.

Сидела Казакова за сына. А история у них вышла такая. Муж ее зверь был. Пил он диким манером и нрав имел дикий: напьется и давай за женой с топором гоняться. Она, как водится, ребенка хвать на руки да к соседям бежит спасаться. Те ее спрячут и подержат у себя сколько надо. В милицию сколько раз на него жаловалась, а там известно что отвечают: «Дело семейное!» Стишок даже про такие дела есть: «Убивает? Что вы, тетя! Вот убьет, тогда придете». Однажды он ее с топором достал все ж таки. В больнице отлежалась да и домой пришла. Сама пожалела, не дала дела против него завести. Он поначалу-то испугался, попритих. А потом видит, что не выходит ему никаких репрессий — и опять за старое. Тут сын подрос, уж пятнадцать лет мальчишке. Жалеет он мать, а с отцом справиться не может, сил еще нет. Тот в пьяной злобе хоть кого с дороги своротит, коли поперек станет. Зашибал сколько раз и мальчишку.

И вот раз, как отец начал мать-то избивать и убить грозиться, мальчишка вырвал у отца топор и обухом ему по голове и вдарил. Тот упал. Мать подбежала, пощупала — мертвый. Много ли пьяной голове надо! Мальчишке она про то не сказала, что мертвый, а соврала: «Без памяти. Отлежится и снова бузить начнет. Ты вот что, сынок. Собери-ка быстро вещички свои да езжай к тетке. Я письмо тебе к ней дам, чтобы пожил ты у нее, пока в школе каникулы. А то отец очнется, так он тебе отплатит. А как месяц пройдет — возвращайся. Он к тому времени уж и все забудет». Мальчишка мать послушался и тут же пошел на станцию, к тетке ехать. А мать часок обождала и тут же сбегала к одной соседке, к другой. Спрашивает у одной соли, а к другой — будто с солью шла назад да заглянула поговорить. И обеим соседкам говорит, что сына к сестре на каникулы отправила, а муж все где-то пьет, вот-вот вернется — так надо ему обед поскорей сготовить, чтобы меньше он злобствовал. С тем вернулась домой. А потом кричать начала, будто скандал идет в доме. После выбежала во двор, там покричала. И в дом вернулась. Топор подержала, чтобы след от ее рук остался. И как это она все так продумала насквозь, удивляюсь! А уж после всего с криком к тем же соседкам бросилась: «Соседушки! Зовите милицию — убила я своего, кажись…» Одна соседка ее утешает, а другая за милицией побежала.

А через месяц парнишка возвращается от тетки и узнает, что отца уже похоронили, а мать сидит в тюрьме под следствием. Сунулся он к следователю признаваться, что не без него все это было, а тот его и слушать не желает: у него уже дело все распутано, свидетели опрошены, подследственная во всем призналась. И показания все сходятся так-то красиво. А парнишка-то и вправду в это время, про какое соседи и сама мать показывали, уже в поезде ехал. Ну и дали Казаковой пять лет. А сынок у нее хороший был. Чем взрослее становился, тем больше он понимал, что мать для него сделала. В лагерь ездил на каждое свидание, посылки ей хорошие слал. Зэчки, которые в одно время с ними на свиданиях были, в соседних комнатах, рассказывали, что все-то свидание мать с сыном за стеной плачут, один другого уговаривают. Он говорит: «Мама! Я теперь уже взрослый стал. Пусти меня свое отсидеть, иди домой! Давай напишем вместе заявление как все было!» А мать ему: «И меня, сынок, не выпустят, чтоб не признать, что дело неправильное было, и тебя сгубят. А мне ведь уж и сидеть немного осталось. Ты учись, сынушка, а главное не пей, не пей как отец!» Так-то они плачут, уговаривают один другого, а кончается все одинаково: конец свиданию приходит, сын домой возвращается, а мать — в лагерный барак, свое досиживать. И вот она уже четыре года отсидела и подала прошение о помиловании. Ждали-пождали они с сыном ответа из Москвы несколько месяцев. Да и вся зона ждала. Всякие у нас там женщины сидели, иные и вовсе уж каменные сердцем, а вот Казаковой все желали освободиться, все ее жалели. И потому, что историю ее сидения за сына все давно поняли, хоть и молчала она сама, и потому, что хорошая она была — спокойная. А это на зоне редкость, люди-то все задерганные. Она же придет вечером с работы в барак, так вроде и в бараке светлее станет. Душевная была женщина. А как из Москвы ей отказ пришел, так она не плакала, как другие, в озлобление не вошла. Да, видно, сердце не камень. Человек-то все выдержать может, сердце его не всегда выдерживает. Вот она и померла, Казакова-то наша.

Ну, вынесли нашу горемычную в простом деревянном гробу, некрашеном, из бракованных досок со стройки сколоченном. Проводили ее женщины до ворот, лязгнули ворота за нами, и поехали мы на Красную Горку. Я везу гроб, а два солдатика рядом с лопатами идут, да еще мелкий начальничек с бумажками: надо же заприходовать, оформить этот ее последний этап. Закопали ее солдатики, начальничек в бумажке что полагается отметил, столбик поставили с номером, и поехали мы с Чайкой обратно цемент грузить.

А через несколько дней сын Казаковой приехал, отбили ему телеграмму. Просил он тело матери, чтобы в родной деревне похоронить — не дали. Не положено до конца срока. «Вот конец срока придет, тогда приезжай и забирай!»

 

Притихшие женщины дослушали рассказ Зины. Потом Альбина повернулась к Наташе:

— Ну, кто обещал удивить нас мужским благородством и великодушием? Давай, Наташенька, удивляй! А то не видать тебе французской помады.

Наташа улыбнулась и начала свой рассказ.

История третья,

Рассказанная инженером Наташей с целью завладеть тюбиком парижской губной помады. Это история о действительно редком проявлении мужского великодушия. Впрочем, читатели сами могут определить, часто ли встречаются подобные истории в жизни

Эта история случилась с моей подругой Беллой. В школе мы учились в разных классах, она была на три года старше, но вместе ходили на гимнастику, там и подружились. Так эта дружба у нас на всю жизнь и сохранилась.

Когда Белла училась на первом курсе, влюбилась она насмерть в одного парня, старшекурсника. Это в Политехническом было. Девочек там мало учится, большинство парней. И надо же было Белле из всех выбрать именно этого! Эгоист он был страшный. Любил ее, но как-то в полсилы. Год у них все хорошо было, а потом начал он с другими студентками встречаться. Белла от него не отходит, а он ее не гонит, но и любовь ее почти не замечает. Словом, история обычная: сколько я таких пар знаю! Кто бы научил женщин любить чуть поменьше, а мужчин чуть побольше?

Тянется у них волынка год, другой, четвертый, пятый. Оба уже институт закончили. Белла отлично защитила диплом, пошла в аспирантуру, еще через два года кандидатскую защитила. Я ею восхищаюсь, а она мне говорит: «Это я, Наташка, все ради Кирилла. Может, он хоть через это меня оценит?» А Кирилл еще над этим ее старанием ему угодить посмеивается: «Ты думаешь, что если ты станешь мировой знаменитостью, так я сразу и растаю? Я все равно жениться не собираюсь, и ничего с этим не поделаешь. Довольствуйся тем, что я тебе могу дать». А давать он мог все меньше и меньше. Годы ведь идут, а с годами только вон деревья в парке хорошеют. Ну, подошел тот момент, к которому все такие пары приходят: объявил Кирилл, что женится на молоденькой девушке. Она спорить не стала. Больше того, пожелала Кириллу счастья и даже на свадьбу пошла, поздравила молодых. Я ее потом спрашиваю: «Что же ты чувствовала во время этой свадьбы?» А она говорит: «Покой. Освобождение. Вот теперь уже действительно все. Жаль, что столько лет, столько чувств ушло в энтропию, а что поделаешь?»

И началась у Беллы одинокая жизнь, уже даже и без редких встреч с Кириллом. Изредка он ей звонил, спрашивал, как жизнь, а она неизменно отвечала, что жизнь идет прекрасно. А сама угасала, как свечечка. И вот узнаем мы, что положили Беллу с легочным кровотечением в больницу, внезапно открылась у нее скоротечная чахотка. Прямо дореволюционный роман какой-то!

Как-то встречаю я Кирилла в одной компании, чей-то мы день рождения справляли или юбилей какой, не помню уже. Оказались мы за столом рядом. Среди прочей болтовни он меня спрашивает и о Белле: как она? Услышал он, что произошло и побледнел: «Как, почему? Она же была всегда такая здоровая, даже гриппом не болела, спортом занималась». Клянусь, я ему ни слова не сказала, что Белла стала хиреть сразу после его свадьбы. Зачем же человека травить? Ничего ведь уже не исправить, думаю. Да и не поверит, ведь уже два года прошло со свадьбы этой… Кто вообще в такую смертную любовь теперь поверит? А Кирилл расстроился, сидит мрачный такой, ни со мной, ни с молодой женой больше не разговаривает. А в конце этой вечеринки вдруг и говорит мне: «Я завтра, Наташа, к вам утром приеду. Поедем к Белле, хорошо?» Тут я себя, то есть Беллу, немного и выдала: «Стоит ли? Может, ей еще хуже станет, если она вас увидит».

Но уговорил он меня, что если Белла расстроится, он сразу же уйдет.

Назавтра он явился и поехали мы в Пушкин, где Беллина больница. Август еще был, больных в сад гулять выпускали. Нашли мы Беллу в аллейке укромной. Сидит на скамеечке, маленькая такая, как девочка. А лицо румянцем горит, и глаза — как блюдца стали. Подошел к ней Кирилл, сел рядом, обнял за плечи, смотрит в ее усохшее личико и спрашивает: «Что же ты, воробушек, надумала? Куда ты от меня собралась улетать? Не пущу!» Я под каким-то предлогом ушла, чтобы им не мешать, подождала Кирилла у ворот больницы.

А дальше началось что-то совершенно невообразимое. Вдруг узнаем мы, что Кирилл оставляет свою молодую красивую жену, забирает Беллу из больницы и везет ее в какой-то замечательный санаторий в Крым. Там ее подлечили. Вернулись они в Ленинград, Кирилл оформил развод с женой. Потом они с Беллой поженились и даже зачем-то обвенчались. Я была на этом венчании. Невеста еле на ногах держалась, а жених ее поддерживал за спину. Но, видно, он знал, что делал, потому, что такого счастливого лица, как во время этого грустного венчания, я у моей подружки Беллы никогда не видела.

Мы все думали, что кончится у них тем, что Белла все же умрет, только что умрет счастливой. Но вышло иначе. Кирилл работал как вол, стучался во все двери, и Беллу нашу лечили лучшие профессора. Возил он ее и за границу и даже на Филиппины к каким-то знахарям. И ведь вылечил! Даже без операции обошлось. И так он ее укрепил, что Белла родила абсолютно здорового ребенка и сама при этом осталась здоровой. А сам он теперь среди наших общих знакомых знаменит как прекрасный специалист по легочным заболеваниям — изучил все что нужно и не нужно во время лечения Беллы.

Как-то мы сидели у нас, Белла с моим мужем разговаривала о фотографии, он ей новые работы свои показывал. И тут я тихонько спросила Кирилла, как он догадался, что может спасти Беллу? А он мне ответил: «Ничего нет в этом странного, я же авиаконструктор. Чего же проще было определить, что Белла — не планер, что не летать ей об одном крыле? Вот она и пошла в штопор, когда у нее второе крыло отняли. Я ничего особенного не сделал, я только вернул ей то, без чего она не могла дальше летать. Чисто техническое решение проблемы». А о первой его жене я никогда Кирилла не спрашивала. Может, и ей летается не очень, не знаю. Знаю только, что не бывает так, чтобы счастья на всех хватало.

 

— Вот вам и технократы! — воскликнула Эмма. — А говорят, что решение эмоциональных проблем им не по зубам. «Чтобы летать об одном крыле, надо стать планером» — в этом что-то есть! Они переглянулись с Ларисой и улыбнулись друг другу понимающе.

— А что Альбина скажет? — спросила Наташа.

— Нетипичный случай, — пожав плечами, ответила Альбина, со вздохом открывая сумку. — Ты просила не типичный, а великодушный случай. Помада моя?

— Твоя, твоя!

— Отлично! Мои коллеги на работе от зависти поумирают.

— Ну, когда ты еще на работу теперь выйдешь! Год-то с ребенком будешь сидеть, помада как раз и кончится.

— Что?! Парижскую помаду израсходовать за год? Да за кого ты меня принимаешь! Это только по самым большим праздникам. У меня есть еще тушь для ресниц из Англии, так я ею уже четвертый год пользуюсь. А еще есть у меня жидкая пудра загарного цвета, из ФРГ. Считайте, полный комплект буржуазного разложения!

— Да, разлагаться они умеют!.. — вздохнула Иришка. — У меня есть американские тени для глаз, так я всегда взвешиваю, когда в гости иду: тот случай или не тот, чтобы их употребить? Одного я не понимаю, почему наши совершенно не то, ну абсолютно не то закупают на Западе! Я ведь в порту работаю, так я знаю, что от нас за границу идет, а что к нам. Наши все волокут машины да машины, а туда почти один сплошной лес идет. Ну, еще икра и прочая деликатесина. А вот нет чтобы закупить косметики для нас! Мы же тоже хотим красивыми быть. Помните, как года три назад ни в Ленинграде, ни в Москве вообще не было губной помады, даже в газетах об этом писали. Объяснили, что одна фабрика закрыта, а вторая не может обеспечить страну. Неужели Запад не продал бы нам губной помады? У них там, поди, завалы ее, стены можно расписывать.

— Техника для нас важнее губной помады, особенно электронная. Это же все закупается на оборону, — возразила Иришке Валентина. — Можно обойтись и без помады, лишь бы не было войны! Ты же знаешь, что если бы не политика нашего правительства, то на нас давно бы уже напала Америка или Запасная Германия. В 68-м году они, западные немцы, чуть было уже не перешли границу Чехословакии. И теперь, если ослабить оборону, на нас немедленно нападут.

— Да, это верно, — вздохнула Ольга. — Не понимаю, почему эти фашисты никак не могут успокоиться? Все равно же Германия нас не завоюет! Я, помню, сколько раз это Петеру объясняла. Но даже, хоть и любил меня, а врал, что никто в Западной Германии на нас нападать не собирается. Хоть и гэдээровский, а все же немец. Это ж ясно, что нельзя им доверять, немцам! Нет, пусть не будет ни мяса, ни молока, только бы не было войны!

— Ой, девочки, прекратите этот бред, а то я сейчас быстро напишу листовки и начну среди вас распространять! — взмолилась Галина. — Невозможно слушать.

— Ну да, ты, Галина, вражеские голоса слушаешь, ты по-другому думаешь. Неужели ты думаешь, хоть где-нибудь в мире радио Правду говорит? — отрезала Ольга. — Я вот никому давно не верю! А что на нас все вокруг напасть хотят — в это я верю. Иначе зачем бы нашему правительству столько оружия? Вот у нас судостроительный завод, и мы-то знаем, сколько там для войны всего делается. Хоть и считается, что продукция у нас мирная.

А Неля вздохнула:

— Я, женщины, войны больше всех вас боюсь, наверное. И потому, что пережила страшное, и потому, что от природы трусиха. Я тоже так думаю, что и продовольственные наши трудности, и нехватка жилья — это все из-за империалистов. Тут, Галина, вы меня никакими рассуждениями о демократии не переубедите. Ольга права: пусть не будет самого необходимого, мы все выдержим, но пусть нас от войны защитят. А все же одну вещь я бы хотела получить из-за границы: непромокаемые трусики для малышки! Правда, мне обещали в одной семье: они тоже у кого-то взяли, где ребенок подрос. А сейчас у них мальчику уже год, так что скоро они нам их отдадут. Это такая удобная вещь особенно для прогулок! Одного я только не пойму, у них там за границей все есть, зачем им-то на нас нападать?..

Разговор перешел с политики на трусики для детей и возникшее было напряжение спало. Когда же все успокоились по поводу отсутствия в стране пластиковых трусиков, сосок, детского крема и выяснили, что крем можно с успехом заменять кипяченым растительным маслом, а хороших сосок полно в Таллинне и можно за ними съездить в выходные дни по недорогой туристской путевке, настроение опять у всех поднялось.

Тут повела рассказ Валентина.

История четвертая,