Рассказанная номенклатурщицей Валентиной. Это назидательная притча о том, что мстить бывает опасно, даже защищая Конституцию

Когда мы с мужем еще работали в райкоме комсомола, жили мы в доме с дровяным отоплением. По всему двору стояли поленницы дров, а между ними жильцы пробирались к своим подъездам. Сараев ни у кого не было, в подвалах почему-то всегда стояла вода, поэтому все держали дрова прямо во дворе. И, конечно, соседи порой крали дрова друг у друга, когда своих не хватало. К тому времени в большинстве ленинградских домов уже было паровое отопление, но с дровами все равно было туго. А еще находились такие ловкачи, что и вовсе собственных дров не имели, только краденными и топили. Ну, все терпели это положение на манер стихийного бедствия: не стоять же с ружьем возле своих дров, будь они неладны! Да и воры были осторожные: крали исключительно ночью и не грабили кого-то одного, а брали из разных поленниц. Потому-то все терпимо к этому и относились.

Но жила у нас во дворе некая Поликарпова, бывшая фронтовичка и ужасная зануда. Ходила она в мужском пиджаке с орденскими планками и постоянно твердила о своих боевых заслугах. Особенно, когда вела скандал с соседками. А скандалистка она была страшная, все боролась за соблюдение «социалистической законности». Нет, чтобы сказать: «Марья Ивановна, почему вы забываете свет в коридоре гасить?» Она же подбоченится и орет на всю квартиру: «Государство заинтересовано в экономии электроэнергии, а товарищ Петрова подрывает экономику страны, транжиря электроэнергию даром! А ведь Владимир Ильич сказал, что «коммунизм есть советская власть плюс э-ле-ктри-фи-ка-ци-я всей страны! Вот из-за таких мы коммунизма до сих пор и не можем построить!» Представляете, куда хотелось бежать при этом бедной Марье Ивановне?

И вот эта Поликарпова обнаружила раз и другой, что у нее крадут дрова. Новый скандал уже на весь двор: «Советская Конституция, самая передовая в мире, разрешает личную собственность. Следовательно, тот кто крадет дрова у граждан, нарушает конституционный закон о собственности, оскорбляет нашу советскую Конституцию!» На тему кражи дров она заставила жильцов провести общее собрание. Люди ей говорят: «Да бросьте вы шуметь по пустякам. Подумаешь, два полена!» А она кричит: «Мне дров не жаль, мне важен принцип! В Финляндии за воровство еще недавно сразу руки рубили!» Тут один пенсионер, тоже вояка, ей говорит: «Брось врать, Поликарпова. Я в финскую войну воевал, что-то немного видал я одноруких финнов. Да и сейчас вон они к нам в Ленинград каждое воскресенье приезжают водку пить: много ты видела одноруких? Стыдно тебе, фронтовичке, людям такого желать, чтоб они руки лишились из-за поганого твоего полена. Мало тебе дров — бери у меня! Все равно в будущем году паровое проведут. Хватит нам дров, еще и останутся». Но та не унимается: «Если наша домовая общественность в лице заслуженного пенсионера отказывается способствовать соблюдению законности, то чего же мы можем ждать от простых обывателей? Ну, ладно. Я одна буду бороться с преступниками, они у меня не уйдут от справедливого возмездия!» Тут не выдержала соседка Поликарповой, та самая Марья Ивановна, которую она больше всех допекала: «Да побойся ты Бога, Дарья Васильевна! Неужто ты за дрова мстить людям собираешься? Да может у человека топить нечем, достать негде? Ведь и всего-то он у тебя, как ты сама говорила, два раза только и попользовался. Плюнь и забудь, не трави себе душу-то!» Но Поликарпову было не остановить: «Я им устрою, ворюгам! Они у меня забудут, как руки к чужому тянуть!» Махнули люди на нее и разошлись по домам.

А Поликарпова повела войну по всем правилам. Поначалу она выслеживала воров ночами, в засаде даже между дров сидела. Никого не поймала. Зато воры, будто в насмешку, стали красть у нее дрова чаще, чем у других. Потом она такое придумала, что люди, когда все раскрылось, только дивились, сколько у человека может быть мстительной фантазии. Достала она где-то динамит, выдолбила собственноручно два березовых полена и начинила их этим динамитом. Отверстия аккуратно заделала деревянными затычками, а поленья те положила на свою поленницу сверху, чтобы вор именно на них и соблазнился. Сама же берет дрова на топку с другого края. Ходит она по двору спокойная, довольная, а соседям при встрече говорит: «Ну вот, скоро и у нас во дворе с ворами будет, как в Финляндии». А в чем дело, конечно, не открывает.

Только вышло совсем не так, как рассчитывала наша Поликарпова. Случай повернул так, что она сама осталась без руки, наказанная за свою пустяковую мстительность.

Кто-то из соседей привез себе грузовик дров. Разворачиваясь в тесном дворе, грузовик задел бортом поленницу Поликарповой и наполовину ее рассыпал. Соседи, зная ее сволочной характер, стремглав кинулись собирать ее дрова и складывать как было. Быстро все поправили, но поленья с начинкой положили на другое место. Аккуратно и ладно. В этот же вечер оба полена и попались Поликарповой под руку. Не ведая беды, она их засунула в собственную печку. И надо же было случиться такому, что рванули они как раз в тот момент, когда она протянула руку к дверце, чтобы поплотнее прикрыть ее. Разнесло печь, в комнате пожар начался, а самой Поликарповой правую кисть напрочь оторвало. И знаете, никто ее во дворе не пожалел!

 

Женщины, выслушав Валентину, тоже особой жалости к Поликарповой не проявили и повернулись к Альбине: всем уже не терпелось услышать, как же она отомстила своему насильнику.

История пятая,

рассказанная стюардессой Альбиной, повествующая о хитроумно запланированной мести, ее исполнителе и раскрывающая некоторые новые и неожиданные черты в характере самой Альбины

Начну я с того места, на котором остановилась в прошлый раз. Значит, следователь Анохин начисто отказал мне начать дело против того садиста, что меня изнасиловал, а соседи побоялись или не захотели идти свидетелями.

Погано мне стало жить. Днем и ночью об одном думаю, обиду свою и беспомощность переживаю. Хотела руки на себя наложить, но жаль стало не столько себя, сколько того, что от этого обидчикам моим будет ни холодно, ни жарко. Да и не узнают они о том, что в ленинградском крематории сожгут за государственный счет и без цветов какую-то никому не нужную и не известную Альбину Надеждину.

От смерти отказалась, а жизни тоже нет. Живу по инерции как-то. И тут вдруг появляется у меня неожиданный и незваный поклонник. Вот уж не вовремя! Парню двадцать шесть лет, работает прорабом на стройке. Познакомились случайно: старинная подружка зазвала меня на день рождения, а он в гостях у нее был и влюбился в меня по самые уши. А я и смотреть на мужиков не могу. Если б он приставать с ходу начал, я бы с ходу его и отшила. А он деликатничает: вечерами ждет у работы, провожает к дому, а у дома вежливо прощается и уходит. Я молчу, и он молчит. Месяц так ходит, другой. Я уже привыкла, что меня после работы ждет эта молчаливая тень, а потом тащится со мной до дому. Иду, о своем думаю, он мне не мешает. Уже и внимания на него не обращаю, как будто он и в самом деле моя тень.

Но однажды тень моя заговорила. Пришел он на свидание с цветами и пригласил в кафе: «Мне очень надо с вами поговорить». А на меня в этот день как раз такая тоска напала, что хоть с кем, хоть куда, хоть в кафе, хоть в воду вниз головой. Я и пошла в кафе. Сидим, едим мороженное, шампанским запиваем. Тут он и говорит: — Выходите за меня замуж, Альбина!

— Вот как? Замуж зовете Альбину? А вы эту Альбину знаете, жизнь Альбинину знаете?

— Расскажите. Я очень хочу узнать вас поближе.

И за руку меня берет, и в глаза мне глядит восторженно.

«Ах так, — думаю. — Ну, сейчас ты у меня услышишь сказочку про невесту!» И рассказала я ему все, от Каюра до садиста. Он слушает молча, не перебивает, только бледнеет по ходу дела и краснеет — смотря по сюжету.

Кончила я рассказывать и спрашиваю:

— Ну, что вы теперь скажете?

А он вдруг ручку мне целует и говорит:

— Страшные вещи вы мне рассказали, Альбина. Но вы не поверите, а я что-то такое о вас предчувствовал. Я знал, что вы женщина с необыкновенной судьбой, с трагической судьбой.

Тут я моему поклоннику в лицо расхохоталась и говорю:

— А вы прогуляйтесь вечерком к Московскому вокзалу, на уголок, где проститутки собираются. Там столько женщин с трудной судьбой по ночам пасется! Есть и такие, что куда мне до них!

А он смотрит на меня, дурачок, и слезы у него на глазах:

— За что вы меня-то обижаете? Я ни одной женщины не обидел.

— Ни одной? Что же вы, ни одну женщину не бросали, ни с одной не спали, девственник, значит?

— Спал. С женой. Я рано женился, нам по восемнадцати было.

— Что ж разошлись? Не сошлись характерами или она вас обижала?

— Нет, и она меня не обижала. Один раз только обидела, полтора года назад — умерла при родах, и ребёнок погиб.

А сам жалко так улыбается и лицо у него и впрямь обиженное стало.

Смотрю я на него во все глаза, девочки мои милые, и не понимаю: что же это за фрукт передо мной? Неужели и вправду на человека напоролась? И сама оттаивать стала, сама за руку его беру, хочу что-то доброе сказать, а слов добрых никаких припомнить не могу, какие можно мужчине сказать. Да и горло мне сдавило, будто мороженое ледяным комком остановилось и не проходит. И только я проглотила этот комок, хотела что-то путное выговорить, как меня ожгло все той же обидой: что же это? Топтали меня, топтали, а теперь я на первые же человеческие слова и клюну, как глупая рыба? Что я про него знаю, про этого Федю — его Федором зовут, — кроме того, что он мне сейчас сказал? Разве же кому из них можно верить? И тут появилась у меня веселая и страшная мысль. Бросила я его руку, в глаза ему уставилась и говорю:

— Ладно, Федя, ладно. Выйду я за вас замуж. Но при одном условии.

Он опять побледнел, видно, почуял неладное, но говорит:

— Я заранее согласен. Говорите условие.

— Вы должны отомстить и тому насильнику, и генералу, его соседу, который самую смачную оплеуху мне дал из всех этих горе-свидетелей.

— Согласен. Сделаю.

А сам еще больше бледнеет, хватает бокал с шампанским и пьет большими глотками, как воду.

— Только месть должна быть такая же серьезная; как и обида. Что вы морду им обоим можете начистить — так это мне неинтересно, на это я кучу других молодцов подбить могу.

Федя посидел, помолчал, а потом говорит:

— Давайте адрес.

Адрес я, конечно, хорошо помнила, сразу его выпалила. Он записал. Потом расплатился с официанткой, встал и говорит:

— Я не буду сегодня вас провожать, Альбина. Хочу сразу отсюда пойти на место и поглядеть, подумать. А к вам приду, когда все будет сделано. Позвоню и приду.

— Договорились!

Вышли мы из кафе и разошлись в разные стороны. Жутко у меня на душе было, девочки. Жутко и пусто. А вот обида моя наболевшая куда-то провалилась, будто и не лежала на сердце тяжелой железякой.

Проходит неделя, другая, звонка нет как нет. Я уже стала подумывать, что «мститель» мой сам струхнул и смылся. Но сердце мое чует, что нет, что ищет он и, может, нашел уже, как за меня отплатить.

И вот однажды вечером и вправду звонит телефон. Я иду на звонок, а сама уже знаю — он это, Федя! Снимаю трубку.

— Это Федор. Все уже сделано. Могу я приехать, чтобы рассказать?

Я еле просипела: «Жду» — так мне страшно вдруг стало. Пока ждала его, с места не могла встать. Он мигом явился, видно звонил из недальнего автомата. Приходит, весь бледный, садится на диван и за голову держится.

— Ну, рассказывайте!

Села я напротив и дрожу вся.

— Знаете, как я отомстил за вас, Альбина? Я следил там за всеми и выяснил, что вечерами ваш обидчик большей частью один: жена его работает в театре осветителем, возвращается около полуночи. А дочь генерала Васильева, Леночка, учится по средам и пятницам на курсах французского языка и возвращается в десять вечера. Догадываетесь?

Я почти что догадалась. Вернее, это мне сейчас думается, что я уже тогда догадалась.

— Ну? Говорите… — шепчу ему.

Я узнал телефоны и Васильева, и садиста Сенько. Осталось сторожить возле дома и звонить, чтобы поймать такой вечер, когда эта сволочь Сенько будет один, генерал будет дома, а Леночка уйдет на свои курсы. Сегодня было именно так. Выяснив, что они оба дома, я пошел в их парадное, вывернул лампочки на всех этажах, а потом сел на подоконник этажом выше и стал ждать. Когда я увидел, что Леночка вошла во двор и приближается к парадной, я спустился к дверям Сенько и приготовился. Когда внизу хлопнула входная дверь, я нажал звонок. Здесь было нужно только одно: чтобы Сенько открыл не слишком рано и не слишком поздно. Он открыл как раз вовремя: когда Леночка поднялась на площадку и, не заметив меня — я прижался к стене и замер, — стала рыться в сумочке, ища ключ. Как только дверь Сенько отворилась, я сзади схватил Леночку за плечи и втолкнул ее в дверь Сенько, прямо на него самого. Она налетела на него, он отступил вглубь квартиры, а я сразу же захлопнул за ними дверь. Некоторое время ничего не было слышно. Когда раздался первый крик Леночки, я повернулся и пошел к вам. Все.

Мы оба сидели и молчали. Потом я все делала как во сне.

— Дайте телефон генерала!

Он достал записную книжку и протянул мне, раскрыв нужную страницу. Я как в бреду набрала номер.

— Мне генерала Васильева. Это ваша соседка говорит. Я тут по лестнице проходила и видела, как вашу дочку сосед по площадке затащил в свою квартиру. Спасайте дочь, пока не поздно!

На том конце провода раздалось какое-то рычание, потом грохот и наступила тишина. Я поняла, что генерал бросил трубку просто на пол и побежал спасать дочь. Тогда и я положила свою трубку на рычаг.

Федор смотрел на меня во все глаза, а потом вдруг кинулся ко мне лицом в колени и заревел, как малое дитя. И все приговаривал: «Спасибо, спасибо, что позвонила ему! Я не смог бы с этим жить!»

— Погоди радоваться, чудик. Может, он уже успел ее трахнуть.

— Хотите, я поеду и послежу с улицы, чем там кончится?

— Сиди. Ты и шагу шагнуть не сможешь.

Уложила я его спать, Федю. С собой, конечно. Но у нас ничего не было, не до того нам было. Лежали всю ночь, не сомкнувши глаз, утра ждали. Утром я велела ему оставаться у меня, а сама кое-как оделась и отправилась к тому дому. Повезло мне: подхожу, а перед воротами та самая дворничиха, что туфельку мою мне тогда вынесла, тротуар метет. Подхожу к ней и заговариваю:

— Здорово, мать! Не помнишь меня?

— День добрый. А кто такая, жила что ль у нас в доме? Что-то вроде знакомая личность, а не припоминаю.

— Жила я у вас в доме одну ночь только, пока меняв семнадцатой квартире ваш жилец насиловал. Туфельку красную замшевую помнишь? Ты же ее во дворе подобрала и мне потом отдала. Вспомнила?

Та аж метлу бросила и обеими руками замахала:

— Ой, девонька! Так ведь повязали твоего насильника-то вчера вечером, увезли в тюрьму, родимого! Он чуть генеральскую дочь не снасильничал. Хорошо отцу кто-то позвонил, что видел, как он ее в квартиру затаскивал, а то бы плохо пришлось девке. Уж всю избитую отец ее вырвал. А гаду этому чуть башку не отвинтил. Соседи на шум выбежали, отняли. А то бы и милиции было забирать некого. Увезли, увезли его, судить будут!

— Ну, спасибо тебе, тетенька… А генералу кланяйся и скажи, что порядочных девушек не насилуют.

— Да Бог с тобой, кто ж такие слова генералу выговорит?

Засмеялась я с облегчением и пошла домой.

На суд мы с Федей не ходили. А замуж я за него так пока и не вышла, да и не знаю, выйду ли. Ребенка вот родила, а замуж… Тяжело нам с ним после той истории, особенно ему тяжело. Я вижу, что его совесть гложет, и себя виню — я ведь его на это толкнула. Так и маемся, не знаем, что и делать. Вон он передачи присылает, а я назад отсылаю. Сволочь я, все-таки…

 

Только теперь женщины поняли, от кого получает Альбина передачи и кому отправляет их обратно. Ее стали упрекать за жестокость, уговаривать. И только Галина сказала:

— А я понимаю твоего Федора. Тяжело ему жить, зная, что он другую девушку чуть не поставил в твое положение. А вот тобой я просто восхищаюсь, Альбина, и больше всего тем, что, как ты сама говоришь, спасала ты эту Леночку «как в бреду». Это значит, что в тебе хорошая душа и большая совесть. Как ты ухитрилась сохранить это в себе, несмотря на такую страшную жизнь?

— Ну, уж и страшную. Я в своей жизни достаточно повеселилась и много чего видела такого, что тебе, Галка, никогда сквозь свои очки не увидеть!

— Уймись, пожалуйста! Что за манера у человека все доброе сразу опошлить?

— Причем тут «доброе», когда я о себе рассказывала? Еще скажи «святое»…

— Дурочка ты! Когда святой святое дело делает, в этом и удивительного ничего нет. А вот то, что ты сделала — это и есть самая настоящая святость, если хочешь знать.

— Ну, много ты про святость понимаешь, ты же не боговерующая!

— Кто тебе сказал? Я крестилась несколько лет назад и в церковь хожу, и в Бога верю.

— Ты? Диссидентка?!

Другие женщины тоже с удивлением поглядели на Галину. Та немного смутилась под их взглядами, но продолжала:

— Христианство теперь тоже стало диссидентством. Многие из моих друзей веруют в Иисуса Христа.

— Так что же, по-твоему, ваш Христос тоже был диссидентом?

— Если говорить современным языком — да, конечно. Но оставим это. Я вам хочу рассказать про настоящую святую женщину, про мою покойную свекровь. Как она однажды отомстила сопернице. Хотите послушать?

— Рассказывай!

И Галина начала рассказ.

История шестая,

Рассказанная диссиденткой Галиной и повествующая о самом, может быть, необычном способе мести, очень трудном, но зато стопроцентно продуктивном, который автор очень рекомендует испробовать всем женщинам, попавшим в аналогичное положение

Мне жаль, что я эту историю узнала не от самой Анны Николаевны, а от ее сестры, Александры Николаевны. И рассказала мне ее Александра Николаевна в день похорон моей свекрови на поминках.

История такая. Перед самым концом блокады Анне Николаевне удалось выехать из Ленинграда в деревню и вывезти Славика и еще двоих своих племянников. Она повезла их в деревню, откуда сама была родом. Спасла, прокормила. А после блокады вернулась в Ленинград, как только муж прислал ей вызов и она получила пропуск на возвращение. Очень многим эвакуированным ведь так и не удалось больше вернуться: кому-то было нужно поменять состав населения в Ленинграде, и в город пропускали кого угодно, только не коренных ленинградцев.

Ну вот, вернулась она, а тут соседи ей и нашептывают, что без нее муж нашел себе любовницу, медсестру из военного госпиталя, и что живет она неподалеку. И адресок ее тут же раздобыли для Анны Николаевны услужливые соседки. Анна Николаевна расстроилась, поплакала, как уж водится у жен, а потом стала осторожно у мужа выспрашивать, как он жил без нее. Он рассказал, что уже через три месяца после начала блокады у него открылся старый туберкулезный процесс, начал он кровью харкать. На работу ходить не мог, карточки стал получать самой низкой категории и совсем умирал. «Но потом я чудом попал в больницу, и меня там подлечили и подкормили. Так и спасся». Сказал он это, а сам смутился и прекратил разговор. Подумала моя Анна Николаевна несколько дней — она вообще неторопливая была, особенно в важных делах, а потом отправилась к сопернице. Пришла. А той уже те же добрые люди сообщили, чтобы готовилась к визиту оскорбленной жены. Открывает она дверь Анне Николаевне, смотрит на нее с испугом — догадалась, кто к ней пожаловал. Красивая женщина, годами намного моложе Анны Николаевны и хорошо выглядит, хоть и пережила блокаду. Анна Николаевна все это видит, и надо думать, не сладко ей от этого.

— Зачем вы пришли ко мне? — спрашивает разлучница.

— Поклониться, — отвечает Анна Николаевна.

— Что-о?! Как поклониться?

— А вот так, по-русски.

И Анна Николаевна низко поклонилась ей, прямо так вот, стоя перед дверью.

— Не понимаю… — Та действительно не понимает, ждет подвоха.

— Я тому кланяюсь, что ты мужа моего спасла от верной смерти. Не офицера с пайком нашла, не снабженца с продуктами, а чахоточного, кровохаркающего. Понимаю я, что ему без тебя жить немного бы осталось. Не знаю, останется он со мной или к тебе, молодой, уйдет, а вот сыну ты отца сберегла, сына он не оставит. И человека спасла, чей он там муж ни будет. За то тебе и поклон. А теперь прощай и зла не жди. Как все сложится, так и будет.

Поклонилась еще раз Анна Николаевна сопернице и повернулась, чтобы уйти. Но та бросилась к ней, за руки схватила, потянула в дом. А дома уж они обе, как положено, выревелись, друг дружке все про себя рассказали. Та женщина, медсестра, нашла мужа Анны Николаевны случайно, увидела, что он совсем плох, и в больницу его с большим трудом устроила. А любовь у них после началась, когда он поправился.

Знаете, чем все у них троих кончилось? Сунулся было как-то Славин отец к своей бывшей любовнице, а та его погнала прочь: подружками они стали с Анной Николаевной не разлей водой. Потом и он утих и тоже стал принимать бывшую любовницу как подругу семьи. Только он вскоре умер, потому что и после войны туберкулезникам несладко приходилось, мало кто выживал из них.

 

Подивились женщины мудрости и благородству Анны Николаевны, свекрови Галины. А Ольга спросила:

— Она откуда родом была, свекровь-то ваша?

— С Волги, из-под Рыбинска. А что?

— А то, что в городах таких женщин немного осталось. В толчее не до святости, смотри, как бы пуговицы не оторвали, если не мужа.

— Это верно, — вздохнула Валентина. — Я вроде большой путь наверх проделала, а как вспоминаю свою сестру младшую, Любу, так сама себе удивляюсь: сколько я на этом-то пути хорошего в себе потеряла! Если хотите, завтра о ней расскажу. И вообще, давайте завтра будем говорить только о хороших людях, и мужчинах, и женщинах!

— Хороший человек — понятие относительное, — усмехнулась Лариса. — Один мой знакомый считал, что хороший человек начинается с кандидата наук, а до этого он мелкая сволочь.

— Раззнакомилась с таким знакомым? — весело спросила Эмма.

— Конечно! Так что давайте завтрашнюю тему определим немного старомодно, зато точнее: о великодушных поступках женщин и мужчин.

— Вот именно! — засмеялась Ольга. — Бывают ведь и среди мужиков люди. Но это завтра посмотрим. А сейчас я вам расскажу, как у нас один мужик своей бабе за ревность ее беспробудную отомстил так, что она, бедная, с собой покончить хотела.

История седьмая,