Попытка на мысль #28: Писанина

Как видно, я немножко потрудился для того, чтобы собрать в одном месте все Попытки. К удивлению, получилось более трёхсот страниц, из которых, даже если отбросить двести семьдесят страниц добросовестно перекопированных цитат, останется ни много ни мало пятьдесят страниц оригинального текста, что вполне неплохо.

Очередной уходящий год склоняет к тому, чтобы подводить некоторые итоги, вот и я решил. Предлогом сделать это послужили слова моего доброго знакомого: «Вижу, ты записываешь свои мысли» и далее: «Насколько я знаю для мыслей есть другая социальная сеть, здесь это уже как будто записки сумасшедшего». Это, конечно, большой комплимент. Не то, что человек через год заметил, что я «что-то записываю» (хотя и это), а то, что «записки сумасшедшего». Ведь гоголевские «Записки сумасшедшего» невольно отсылают мысль к достоевским «Запискам из мёртвого дома» и «Запискам из подполья», а тут уже безусловная сила и благородство. Впрочем, не об этом.

Почти все (где «все» — аудитория до пяти человек) при виде моих записей в первую очередь с искренним недоумением интересуются: «Зачем ты делаешь это (пишешь их)?», а те, которые не интересуются, нужно думать, делают это из чувства большого такта, чтобы не оскорбить меня, что в свою очередь не мешает им про себя думать — «чем бы дитя ни тешилось..».

Но даже при всей силе читательской поддержки как-то интуитивно, подспудно, порой вопреки явному убеждению (в тайне от себя) прежде всего ищешь опоры, одобрения у людей, которые с самого твоего рождения были для тебя авторитетными образцами жизненной мудрости и состоятельности — у родителей. И она, между прочим, имеется в достатке. С воодушевляющей сердечной радостью вспоминаются укрепляющие слова моей дорогой матушки: «Валентин, ну вот спроси себя, зачем ты это делаешь? кому нужна эта твоя писанина? отдавай же себе отчёт, ты ведь взрослый уже в самом деле!».

Что же тут скажешь — всё по делу.

И переломил бы уже, кажется, напополам захудалое перо своё, если бы не учёные мужи.

К примеру, вот толстовское наставление: «Думаю, что писать надо <..> тогда, когда мысль, которую хочется выразить, так неотвязчива, что она до тех пор, пока, как умеешь, не выразишь ее, не отстанет от тебя.»

Знакомо ли нашему дорогому читателю подобное чувство?

Или, ко второму примеру, оруэлловский Уинстон Смит, неоднократно задающий себе вопрос: «Для кого же он пишет дневник?» и приходящий к следующему: «Он почувствовал себя одиноким призраком, говорящим правду, которую никто никогда не услышит. Но пока он говорит свою правду, связь времён странным образом не прерывается. Не потому, что кто-то может услышать тебя, а потому, что ты остаёшься в здравом уме и наследуешь всё, что создали люди до тебя.»

Абсолютно так.

Нельзя сомневаться в том, что через героя автор делится своими личными, интимными переживания.

Сопоставим два отрывка из этого же бессмертного «1984»:

«Для кого, вдруг пришло ему в голову, он пишет этот дневник? Для будущего, для тех, кто еще не родился. Уинстон снова задумался над сомнительной датой, выведенной на странице, и тут ход его размышлений натолкнулся на «двоемыслие» — словечко из новояза. Только теперь он осознал масштабы начатого им дела. Как можно обращаться к будущему? Это невозможно. Если будущее станет таким же, как настоящее, оно не захочет его услышать, если же оно будет отличаться от сегодняшнего дня, все его беды потеряют смысл.»

«— Гляди! — прошептала Джулия. Метрах в пяти, почти на уровне их лиц, на ветку опустился дрозд. Наверное, он их не видел. Он был на солнце, они в тени. Дрозд расправил крылья и снова сложил их, на мгновение наклонил голову, как будто поклонился солнцу, и запел. В полуденной тишине его пение было поразительно громким. Уинстон и Джулия, завороженные, прижались друг к другу. Птица пела и пела, минута за минутой, с бесчисленными вариациями, ни разу не повторяясь, как будто нарочно демонстрировала всю свою виртуозность. Порой дрозд останавливался на секунду-другую, расправлял и складывал крылья, раздувал свою пеструю грудку и снова начинал петь. Уинстон наблюдал за ним со смутным благоговением. Для кого, для чего поет птица? Эту песню не слышали ни подруга, ни соперник. Что вообще заставляет птицу сидеть на ветке на окраине леса и заполнять округу своей музыкой?»

Это, конечно, очень трогательно. И любопытно.

Оставим вопрос, насколько правомерно со стороны романиста сравнивать себя с виртуозной певчей птицей. Думаю, вполне.

Сейчас интересует другое — сродство взглядов на писательство двух всемирно известных мастеров.

«Писать нужно тогда, когда нельзя не писать», — говорит Толстой, подразумевая, что для некоторых писательство — суть.

«Для иного потребность писать, всё равно как для птицы потребность петь», — художественной аналогией указывает Оруэлл, подразумевая, что писательство — суть.

Попробуем теперь в этом свете взглянуть на вопрос: «Зачем ты пишешь?».

По Толстому/
Великая нужда привела измождённого странника в далёкий уголок земли, оказавшись в котором, он, наконец-то, обрёл покой. И мы говорим ему: «Ух, далеко забрался! Нет бы дома сидеть?»

По Оруэллу/
Заливаясь зычной песней канарейка встречает новый день. Мы подходим к ней, показываем ладонью знак «стоп!» и начинаем: «Ты вообще отдаёшь себе отчёт, для кого ты поёшь? Ты ведь уже взрослая птица в самом-то деле!..».

Весьма комично, конечно.

Даст Бог, следующий год в плане писанины окажется куда более богатым!