Культура и предрассудочные формы сознания

Полученный вывод о символической природе эталона имеет принципиальное значение для разрешения ряда логических парадоксов, связанных с чисто объективной интерпретацией измерительных процедур, не учитывающей субъектную природу символической функции эталона. Известное определение единицы измерения, которое приводится во всех книгах по метрологии, содержит в себе логический круг: всякая величина равна множеству соответствующих единиц измерения[192]. Например, если длина определяется как число единиц длины, вес — числом единиц веса и т. д., то, как видно, здесь определяемое и определяющее содержат одни и те же термины, что логически некорректно. Если же рассматривать с этих позиций определения производных величин, то возникают явные логические противоречия. Например, определяя скорость через число единиц скорости, можно прийти к выводу, что скорость не равна самой себе: скорость С равна а*С, где «а» — любое неравное нулю число[193]. Нарушено правило рефлексивности для отношения типа равенства, лежащего в основе измерения. Столь же некорректно, например, определение плотности вещества как массы в единице объема. Здесь масса определяется через саму себя.

Таким образом, объектная интерпретация величины эталона, которая имеет место в определениях величин через численное отношение к единице измерения, логически некорректна. Вместе с тем нередко в работах физиков утверждается, что иначе определять физические величины и нельзя. Это проявляется, например, в том, что Макс Планк отвергал определения силы через ускорение, тепла—через изменение объема, цвет — через длину волны и т. п.[194]. Или, по свидетельству Л. А. Сена, на вводной лекции по курсу физики в Петербургском университете О. Д. Хвольсон говорил: «В школе вас учат, что скорость есть путь, проходимый в единицу времени, а я вам скажу, что скорость есть скорость, путь есть путь и ничего общего между ними»[195]. Приведенные мнения отражают точку зрения на физическую величину как на нечто отличное и качественно несводимое к комбинации других величин. Эта точка зрения соответствует так называемому основному уравнению измерения, согласно которому измеряемая величина Р равна произведению ее числового значения «а» на единицу измерения (Р): Р=а*(Р). Как уже отмечалось, такое понимание является логически некорректным. Конечно, сила есть сила, а не просто ускорение, умноженное на массу, скорость есть скорость, а не чисто числовое выражение частного от деления пути на время. Но в то же время сила, температура, скорость и другие величины должны иметь предикаты существования, обнаруживаемые в опыте. Поэтому определяемому понятию величины необходимо приписать какие-то предикаты: «скорость есть путь (проходимый в единицу времени)» и т. д. Приведенные мнения Планка и Хвольсона означают в нашем контексте игнорирование знакового характера эталона и единицы измерения. Когда мы говорим, что «скорость есть путь...», то путь в данном случае есть знак скорости. Точно так же, как изменение объема (градусника) есть знак температуры. Стоит заметить, что отождествление знака и значения — характерная черта первобытного мышления. Так Леви-Брюль приводит массу примеров, когда имя числа означает одновременно и число, и предмет, которым считают[196]. Проводимое позже различие между обозначаемым и обозначающим может доходить до другой крайности: до отрицания знакового отношения и рассмотрения обозначающего и обозначаемого как независимых самостоятельных реальностей. Но знаковый характер эталона измерения дает о себе знать, например, в том, что рассудок стремится всякое количество мыслить экстенсивно. На это обратил внимание Гегель, когда писал: «Это именно происходит в физике, когда в ней, например, объясняются различия удельного веса тем, что тело, удельный вес которого вдвое больше удельного веса другого тела, содержит в себе вдвое больше материальных частиц (атомов), чем другое тело. Это смешение (интенсивных и экстенсивных величин. – И.Н.) происходит также и в учении о тепле или о свете, когда объясняют различные степени температуры или яркости большим или меньшим количеством тепловых или световых частиц (молекул)»[197]. Неслучайно в естествознании экстенсивные величины имеют фундаментальное значение. Благодаря тому, что рассудок мыслит экстенсивностями, стало возможным применение математики в естествознании. Экстенсивные величины возникают в результате нормировки эталонной формы. Интенсивная величина (плотность, температура, энтропия и др.) сводится к экстенсивной, если задана шкала и масштаб измерения. Экстенсивности являются продуктами деятельности, которые приобретают характер превращенных знаковых форм[198]. Например, отмеченное Гегелем понимание удельного веса вытекает из следующего. Возьмем какое-то тело, например железо объема, равного единице. Его удельный вес выражается количеством эталонных единиц веса, например количеством кубических сантиметров воды. Данный кусок железа по весу содержит в себе идеально восемь «вод», т. е. восемь единичных объемов воды. А, например, кусок меди содержит также идеально «пять вод». В этом примере объем воды есть превращенная (экспонентная) форма величины веса. Но «вода» содержится в железе или меди идеально, а рассудок мыслит себе вес как сумму частей воды, поэтому он и «видит» удельный вес как сумму образующих его «атомов-вод». Здесь предметный образ величины мыслится как сама эта величина.

Превращенные формы количества сказываются в том, что действия со знаками понимаются как действия с представляемым им количеством. Этим можно объяснить появление таких выражений, как «разделим скорость», «удвоим вес», «вычтем силу», «температура данного тела вдвое выше, чем у другого» и т. д. Субъект может отрефлсксировать, что вес и объем — это не одно и то же. Но «объемный» образ веса приобрел устойчивую форму предрассудка. Нашему сознанию присуще представление о том, что чем больше объем тела, тем больше его вес. Когда мы сталкиваемся с ситуацией, когда меньшее тело весит больше того, которое имеет больший объем, то приходится прибегать к помощи третьего понятия - понятия удельного веса. Но и удельный вес тоже имеет экстенсивное выражение и представление. Сознание продолжает двигаться в формах объективной видимости, сложившейся в практике измерения.

Действие превращенных форм постоянно обнаруживается в естественнонаучном мышлении, при этом синкретизм объекта и его знака может явным образом и не осознаваться. В этом важнейшая черта превращенных форм. Поэтому число приложенных к телу эталонов - единиц измерения — мыслится не просто как число единичных предметов, репрезентирующих измеряемую величину, но как величина измеряемого тела. Здесь обратим внимание на замечательное обстоятельство: то, что в природе существует как связь одного с другим (например, веса и объема тела), в превращенной форме дано как одно (объем) вместо другого (вес). В превращенной форме объем есть вес или вес есть объем — то, что фиксируется в определении физической величины.

Превращенные формы задают специфическое «видение» действительности. Представляя действительность опосредованно, они в то же время создают впечатление непосредственной данности действительности. Физик, например, говорит, что он видит треки движения элементарных частиц в камере Вильсона. Подобно тому, как, присутствуя на спектакле, мы видим не просто актеров, их костюмы, декорации оцепы, само сценическое действие (все это лишь формы языка), но видим коварство и любовь. Для нас мыслимое, воображаемое есть непосредственно данное и переживаемое. Этим определяется эмоциональная и интеллектуальная реакция на спектакль. Здесь также проявляется действие превращенных форм, каковыми выступают условности, символы, «призраки» театра. Не понимая смысла и значения знаков, мы оказываемся в сфере неговорящей предметности мира, в области атрибутов театра, но не самого театра. Живопись, литература, музыка, религия и другие феномены культуры являются примерами действия в нашем сознании квазипредметных образований — превращенных форм, посредством которых нам открывается смысл видимого, слышимого, осязаемого и т. п.

Превращенные формы представляют собой объективные мыслительные формы[199]. Мы мыслим не о них, но мыслим ими о чем-то ином. Они являются объективно данными воплощениями этого иного в нашем сознании. Эта объективная видимость может исчезнуть, если мы начнем рефлексировать и рассматривать ее как объект. Интересной особенностью превращенных форм является то, что их рефлексирование может быть источником возникновения антиномий-проблем и началом познания.

Возьмем конкретный исторический пример, связанный с проблемой измерения времени. Леонард Эйлер впервые ввел формулу скорости, где скорость определялась как частное от деления пройденного пути на истекшее время. Посмотрим, как Эйлер обосновал возможность такой формулы скорости. Проблемой здесь было прежде всего то, что не имело смысла деление друг на друга качественно неоднородных величин. Эйлер рассуждал следующим образом. Пусть точка в своем движении прошла линию APQB. «...Время, за которое точка проходит от А до Р, меньше того времени, за которое она проходит от А до Q, а последнее, в свою очередь, меньше того времени, за которое она проходит от А до В. Отсюда ясно, - пишет далее Эйлер, - что время есть величина, делимая и поддающаяся измерению, причем мы можем не только одно значение этой величины назвать большим или меньшим, чем другое, но мы в состоянии указать части ее, которые будут либо равны между собой, либо будут неравны, находясь в некотором определенном отношении»[200]. И сейчас в силу устоявшейся привычки это рассуждение может не вызвать удивления. Единственное, возможно, сомнение связано с тем, как мы можем знать, что время имеет равные части и вообще делимо. Ответ кажется очевидным: равные части времени проходит тело, движущееся с постоянной скоростью на равных участках пути. Но как определить, что скорость постоянна? Галилей отвечал бы так: если тело за равные промежутки времени проходит равные отрезки пути. Таким образом, возникает логический круг, и вопрос о делении времени остается открытым. Но почему мы попадаем в этот логический круг? Тут сказалось действие превращенной формы. Она состоит в представлении времени как длительности, данной в форме длины (не случайно, видимо, совпадение корней этих двух слов). На этом представлении построены рассуждения Л. Эйлера. Здесь длина — и предмет, и символ. Мы мыслим об отрезках пути, и одновременно мы мыслим отрезками о времени. Время как бы видится в делимых отрезках пути. Так что мы думаем вслед за Эйлером, что чем дальше уйдет предмет от начального пункта, тем дольше он двигался. Но попробуем допустить, что пространственная протяженность не имеет смысла формы репрезентации времени. Обращая внимание на такую логическую возможность, Эйлер замечает: «Если бы время представляло собой не что иное, как последовательность наступающих друг за другом явлений, и если бы вне нашего сознания не существовало никаких средств для измерения времени, то нам ничего не мешало бы при всяком движении считать равными те части времени, в течение которых проходятся равные пути, так как они кажутся следующими друг за другом через равные промежутки. Следовательно, мы могли бы с одинаковым основанием рассматривать любое движение как равномерное»[201]. В данных рассуждениях можно заметить попытку объективного эмпирического обоснования пространственности движения как безусловной формы представления длительности времени.

Пространственность времени проявляется и в апориях Зенона Элейского. Возьмем для примера апорию «Стадии» в интерпретации С. А. Яновской[202]. С противоположных концов отрезка движутся друг к другу две точки. За неделимое - по предположению - время они должны пройти неделимые пути. Это означает, что движение неделимо. Но встреча точек на середине пути делит время пополам. Данный вывод получается лишь при условии, что деление пространства мыслится как деление времени. Само это условие не обсуждается, ибо считается само собой разумеющимся. Но эта очевидность есть результат действия в нашем сознании превращенной формы. Она является условием представления движения, средством мыслить движение и, вместе с тем, - как это видно из приведенных выше рассуждений Эйлера - пространственность времени мыслится как производное и обусловленное самим движением. У Эйлера этот момент выражен еще так: «...Равенство времени имеет под собой определенное основание, находящееся вне нашего сознания; и, по-видимому, мы скорее познаем его извне - из наблюдения над равномерным движением»[203], которое с очевидностью (!) отличается от неравномерного. Из этого видно, что превращенная форма совершает определенные циклы в движении мысли. Она то показывает себя как нечто безусловное и выступающее условием понимания движения, то — как нечто обусловленное, вытекающее из нашего понимания движения. Реальные связи пространства, времени и движения многообразны и сложны. Но в опыте объективно складывается «подстановкам одних величин вместо других. Так, в апориях Зенона время мыслится, например, как переход из одного «теперь» в другое «теперь». Представление о временной протяженности предполагает возможность деления непрерывного течения времени на части, каждая из которых существует как бы сама пo себе, подобно отрезку длины. В своей критике апорий Аристотель пытался преодолеть те ограничения мысли, которые накладываются на нее (мысль) использованием превращенной формы в понимании движения. Он стремится, в частности, преодолеть понимание времени как линии, состоящей из точек «теперь», показывая, что в «теперь» нет ни покоя, ни движения[204].

Аналогичные парадоксы возникают в связи с применением других превращенных форм. Рассмотрим пример, который будет использован в нашем дальнейшем анализе. Как уже отмечалось, одной из превращенных форм веса является объем. Наличие такой превращенной формы просматривается в одном из фрагментов диалога Платона «Тимей». Более тяжелое тело понимается Платоном как состоящее из большего числа частиц или тождественных частей, а более легкое – из меньшего числа частей. Отталкиваясь от такого представления, Аристотель показывает, что «...тяжесть не может состоять из частей, не имеющих тяжесть»[205]. Доказательство опирается на «очевидное» положение, что если более тяжелое тело имеет большее количество тождественных частей, чем более легкое с меньшим числом частей, то лишний вес связан с лишней частью. Объем мыслится как показатель тяжести. Но такая форма репрезентации приводит к парадоксу. Прежде чем определить его, обратим внимание на основания платоновской позиции. Вес мыслится в образе множества однородных частей — единиц измерения. Поэтому хотя, например, свинец имеет меньший объем, чем некий кусок дерева, но весит он больше, так как «вопреки тому, что кажется, вес тела состоит из неких тождественных частей и единой материи»[206], а этих частей идеально содержится в куске свинца больше, чем в куске дерева. Во всем этом можно легко убедиться, положив сначала тот, а потом другой кусок на весы и сравнив затем объемы эквивалентов: для свинца он будет больше, чем для дерева.

Аристотель трактует понятие тяжелого (и легкого) в абсолютном смысле, стремясь ответить на вопросы «что такое тяжелое?» и «что такое легкое?» безотносительно к сравнению весов. Аристотель пытается определить «тяжесть» и «легкость» как нечто обусловленное. Если же оставаться на точке зрения Платона, то, как считает Аристотель, будет не ясно, почему более тяжелое тело имеет меньший объем, чем тело более легкое. Но в том-то и дело, что оба мыслителя правы. Действительно, если объем есть превращенная форма веса, то Платон прав. Но прав в том смысле, что тело идеально состоит из одинаковых частей. Поэтому не прав Аристотель, ибо он отождествляет части объема, из которых реально состоит тело, с идеально присутствующими «первоэлементами», определяющими вес тела. Однако Аристотель, безусловно, прав в том, что объяснить факт большей тяжести при меньшем объеме, исходя из превращенной формы веса, невозможно. Таким образом, Платон и Аристотель не понимают друг друга постольку, поскольку для каждого из них объем имеет разный смысл: «объем есть вес» и «объем есть объем». В первом смысле равнотяжелые тела должны быть равны по объему (понимаемому как репрезентация), а во втором смысле тела могут и не иметь равенства по объему (как объему).

Отрицая платоновскую связь тяжести с тождественными частями, Аристотель пытается дать такое определение абсолютной тяжести и абсолютной легкости (безотносительно к объему), в котором первая связывается со стремлением тела «естественно двигаться вниз», а вторая — с «движением вверх». Абсолютный верх как периферия, а абсолютный низ как центр мира определяют различные степени тяжести и легкости[207]. Аристотелево объяснение природы тяжести не способно, однако, дать рецепт измерения степеней тяжести в условиях реального опыта. Отсутствие операционального значения понятия тяжести привело к тому, что такое понимание тяжести осталось в естествознании невостребованным.

Нами были рассмотрены примеры, из которых видно, что в основе понимания и эмпирического применения понятий о физических величинах лежат представления, которые связаны с репрезентирующими эталонными формами. Эти представления можно было бы назвать пред-рассудочными, если исходить из того значения этого термина, которое дано, например, в словаре В. И. Даля: пред-рассудок есть «твердое понятие, мнение, убеждение о деле, которое не довольно знаешь»[208]. В таком определении пред-рассудок рассматривается как знание особого рода, отличное от трактовки предрассудка как общепринятого заблуждения. Пред-рассудок есть дорефлексивное образование сознания, определяющее понимание действительности. Пред-рассудок – это не знание «о». Сам субъект знания определяется пред-рассудочнымн формами. Субъект не распоряжается этим знанием как объектом. Это знание есть данность нашего эмпирического сознания, которая не может быть оценена как истинная или ложная: она такова, какова есть. По своей природе пред-рассудки являются некими «сцеплениями» сознания и обстоятельств опыта, в которых неразрывно связаны обозначаемое и обозначающее, представление о величине и форма этого представления. Проведенный анализ происхождения превращенных предметных форм говорит о том, что такие «сцепления» или «связки» сознания возникают бессознательно, без участия рефлексии. Деятельность рассудка в осмыслении опыта неявно обусловлена действием пред-рассудка. Как правило, действие этих форм приводит к обнаружению противоречий в описании и объяснении опыта. В актах рефлексии мышление способно делать данные пред-рассудочныс формы объектом осмысления. Это является необходимым условием разрешения указанных противоречий. Противоречия возникают в процессе применения пред-рассудочных форм к предметам опыта, когда нерефлектирующий рассудок отождествляет способ представления предмета с самим предметом. Критическая рефлексия не разрушает, однако, наличные пред-рассудочные формы, но, как мы увидим дальше, может привести к возникновению нового знания.

Накопив определенный эмпирический материал, мы можем теперь перейти к общей характеристике культуры науки, связанной с функционированием предметных норм.

Типы культуры в науке

Анализ генезиса эталонов как предметных норм показал их символическую функцию, признание которой необходимо для понимания роли предметных норм в отношениях человека к миру. Речь шла о предметных нормах как форме выражения и представления количественных сторон действительности. Предметные нормы функционируют в практике научного исследования и как средства организации опыта, благодаря чему задаются количественные соотношения объектов в опыте. Таким образом, предметные нормы играют существенную роль в определении форм бытия субъекта познания в познаваемой действительности. В данном параграфе мы рассмотрим некоторые существенные определения того слоя культуры науки, который образован предметными нормами и их применением.

Мы полагаем, что сама по себе природа нам ничего не сообщает, если мы не выработали и не усвоили специальный язык, на котором возможно «общение» природы и человека. Уже на ранних стадиях развития человека мы обнаруживаем наличие такого языка. Частично мы говорили об этом в начале данной главы. Но обратим внимание на любопытные результаты психологических экспериментов, в которых изучалось образования начальных количественных представлений у детей[209]. Перед детьми были расположены кучки риса, каждая из которых может состоять из еще более мелких кучек. На вопрос о том, где больше риса, дети чаще всего отвечали, что больше там, где больше количества мелких кучек. Если же количество зерна разбивалось на одинаковые порции, но одна куча лежала «горкой», а другая имела форму «блина», то по оценкам детей больше риса оказывалось там, где его порция занимала большую площадь на столе, т. е. имела форму «блина». Из серии наблюдений выявилось, что признак занимаемой кучей риса площади на столе был доминирующим при определении количества зерна. Дети мыслят, представляют количество риса занимаемой им площадью. Не владея достаточно развитым языком, дети не могут однозначно и верно оценить количество. Их восприятие количества взрослому кажется неправильным. Их язык отличается от норм восприятия взрослого. Подобные опыты вряд ли можно объяснить различиями между перцептивными возможностями взрослого и ребенка.

В этой связи обратим внимание на концепцию М. Вартофского о функциях и природе репрезентации. Продукты человеческой деятельности, или артефакты, являются одновременно репрезентациями, которые «...отражают, представляют, репрезентируют те формы деятельности, в которых они производятся или применяются»[210]. Внешняя предметная форма является, по М. Вартофскому, основой образования формальных знаковых репрезентаций. Он показывает необходимость признания репрезентаций, образцов в качестве условия интерпретации действительности. Специфика человеческого восприятия, например, различных проекций круга связана с существованием единства восприятия, которое задается образцом - кругом. М. Вартофский обращает внимание на то, что перцептивные артефакты не являются предметом восприятия, мы их «не воспринимаем, но посредством которых мы воспринимаем реальные объекты»[211]. Но более интересно другое соображение: восприятие не является просто внутренней деятельностью, но есть форма внешней деятельности, находящейся в неразрывной связи с предметными формами. Так что «органы» чувств, каковыми являются репрезентативные формы, являются формами бытия человека в мире. Наблюдение не есть просто отношение «со стороны». И чувства, и мысли могут существоватьв мире. Формой такого бытия в мире являются артефакты, культурные формы в целом. Такое понимание артефактов как «тела» мысли в мире разрабатывалось в работах П. Флоренского[212], М. М. Бахтина[213], М. К. Мамардашвили[214].

Амплификации, артефакты, квазипредметы являются предметными нормами - нормами восприятия, нормами понимания и осмысления. Предметные нормы являются не только формой мысли в мире, но и рациональной формой мира. В этом смысле вполне рациональным представляется понимание природы как Книги, которая «написана» определенным языком. Важнейшим элементом этого языка являются предметные нормы. Идея природы-книги родилась в рамках пантеистического мировоззрения. Николай Кузанский говорил о природе как раскрытой книге бытия (подобно Книге Бытия в Библии), в которой заложен божественный смысл. Галилей представлял природу как книгу, которая написана на языке математики: «Философия записана в грандиозной книге, постоянно раскрытой перед нашими глазами (я разумею Вселенную), но которую нельзя понять, не выучив прежде ее языка и букв, какими она написана. Язык этой книги - математика, а буквы - треугольники, окружности и прочие геометрические фигуры»[215]. Подобная метафора использовалась и Марксом, когда он говорил об истории промышленности как развернутой «книге человеческих сущностных сил». В современной методологии науки активно обсуждается вопрос о понимании природы, о смысле природы[216].

Вопрос о текстуальном характере познаваемой реальности природы связан с вопросом о смысле наблюдаемого, измеряемого с помощью приборов. Показания физических приборов имеют в глазах наблюдателя смысл, поэтому стоит задача «прочитать» смысл наблюдаемых событий, фактов. Говорится даже о герменевтике естественнонаучного эксперимента. Так, П. Хилэн считает, что в основе восприятия лежит способность «читать» соответствующие оптические структуры в материальном мире - мире «текстов». Вещи понимаются, опознаются и именуются не только герменевтикой литературного, графического или математического языка, но и герменевтикой эксперимента. С этой точки зрения, температура, например, трактуется как теоретическая сущность, связанная с «чтением» термометра. По образному выражению П. Хилэна, термометр как бы «одевает» температуру в воспринимаемые формы, «читаемые» и понимаемые субъектом наблюдения[217]. Однако П. Хилэн ограничивает свой анализ отношениями «текст-читатель», не включая их в контекст отношений «автор-текст-читатель-действительность». Это ограничение не позволяет понять диалогический характер отношений человека и природы. Как показано, например, М. А. Розовым, условием понимания инструментального «текста» является наличие нормативной системы, функционирующей лишь на базе субъект-субъектных отношений, в которые включен и субъект, и объект наблюдения[218].

Как только предмет социализирован, он как инструментальная норма может уже определять перцептуальные проявления сущностей в рамках определенной культуры выражения, сохраняющей идеальные связи обозначаемого и обозначающего. С помощью таких предметных норм, как эталоны, мы способны «прочитывать» информацию о количественных сторонах действительности. Эталоны как единицы количественного языка выражают информацию о величинах измеряемых объектов. Совокупность эталонов составляет символический язык природы. Разумеется, субъектом языковой деятельности выступает общество. Своей деятельностью люди «пишут книгу» «второй природы». Человек создал такие предметности, которые служат средствами познания и мышления. Вместе с тем эти средства являются и «органами» мышления. Мы мыслим этими предметами так же, как музыкант мыслит звуками, ритмом, художник - изображенным и т. п. Предметный язык эталонов возникает на основе совместного действия и общения индивидов. Эталон является предметом, которым обмениваются информацией о предметах природы. Благодаря эталонам предметный мир перестает быть «немым». Язык эталонов субъективно представляется естественным, природным, поскольку он не был результатом специальной целенаправленной деятельности. Строго говоря, совокупность отдельных эталонов и их образцов, соответствующих ряду освоенных в опыте свойств физических объектов, представляет лишь элементы, «буквы» языка. Для того чтобы можно было говорить о языке природы, о тексте природы, необходимо иметь также правила связи этих элементов, которые позволяют образовывать «слова» и «тексты». Сейчас нам важно фиксировать наличие определенной культуры выражения, которая образована предметными нормами, эталонами. В рамках этого типа культуры эталоны выполняют только функцию измерения. Предметные нормы наличествуют в нашем опыте как «априорно» данные формы представления действительности. О них мы не можем сказать, правильны они или нет. Они имеют, так сказать, прецедентный характер.

Описанный выше тип культуры представляет лишь одну из разновидностей культуры. Согласно Ю. М. Лотману и Б. А. Успенскому, если рассматривать культуру как знаковую систему, то в зависимости от отношения к знаку можно выделить два типа культуры, которые они определяют как культуру текстов и культуру грамматик. Их различие вытекает из того, «рассматривается ли отношение между выражением и содержанием как единственно возможное или произвольное (случайное, конвенциональное)»[219]. Культура текстов, преимущественно направленная на выражение, рассматривает знак как неслучайное и безусловное выражение некоторого содержания. Тогда как культура грамматик, полагая знак чистой условностью, направлена в основном на содержание. Авторы показывают, что «...в условиях культуры, направленной на выражение и основывающейся на правильном обозначении, в частности, на правильном назывании, весь мир может представать как некоторый текст, состоящий из знаков разного порядка, где содержание обусловлено заранее, а необходимо лишь знать язык, т. е. соотношение элементов выражения и содержания; иначе говоря, познание мира приравнивается к филологическому анализу»[220]. Предметная, «образцовая» культура основана на явном или неявном признании неотделимости и однозначного соотношения между планом выражения (экспонентные формы) и планом содержания (информация об измеряемой величине). Поэтому я условно отнес этот тип культуры науки к культуре выражения.

Но в сфере естественнонаучного опыта и познания складывается и существует второй тип культуры. Прежде чем описать ее, обратим внимание на две важнейшие черты, отличающие два типа культуры. Ю. Лотман и Б. Успенский указывают, что основной оппозицией культуры, преимущественно направленной на выражение, является оппозиция «правильное-неправильное»; для культуры второго типа, преимущественно направленной на содержание, такой оппозицией является «упорядоченное-неупорядоченное», в рамках которой противопоставлены друг другу космос и хаос, культура и природа[221]. Первый тип культуры предстает как сумма прецедентов, стандартов употребления, а второй тип—как сумма норм и правил действия. Как метко сказал Ю. Лотман, «в первом случае правильно то, что существует, во втором — существует то, что правильно»[222]. Рассматривая процесс формирования эталонов, мы специально отмечали, что «правильная» предметная форма выражения возникает в виде «правила» связи обозначаемого и обозначающего, ее «правильность» имеет действительно прецедентный характер. Второй тип культуры формируется как система правил действия, правил связи фрагментов реальности или значений эталона-знака, и существование содержания знаков зависит от наличных правил. Правила становятся средством производства текстов, правила лежат в основе порождения грамматики. Если в культуре выражения основными структурными элементами является форма (эталонная форма, в частности), то в культуре правил - втором типе культуры - основным элементом становится (в науке) формула, в которой кодируется уже не информация об отдельных свойствах предметов, а информация о связи этих свойств. В свете изложенного по-новому видится известная дискуссия между Нильсом Бором и Альбертом Эйнштейном по вопросу о природе физической реальности. Как уже отмечалось, данные наблюдений, фиксируемые на языке классической физики, можно рассматривать как некий текст, который надо суметь «прочитать» и понять. Бор считал, что у нас нет другого языка для описания явлений микромира, кроме языка классической физики. То есть последний является системой «правильных» условных знаков. Это является особенностью культуры правил, согласно которой содержание текста заранее не определено. Надо, пользуясь условными знаками, сконструировать это содержание. Эйнштейн придерживается иного типа культуры, поскольку он считает, что содержание текста уже имеется (это выражается в признании самостоятельности микрореальности), и задача заключается в том, чтобы найти адекватный этому содержанию язык, каковым, по мнению Эйнштейна, не может быть язык классической физики. Таким образом, Эйнштейн придерживался другого типа культуры в науке — культуры выражения.

Рассмотрим далее конкретный пример образования культуры правил в эмпирическом естествознании. До сих пор образ величины Р существовал (в контексте нашего изложения) неразрывно с конкретно формой эталона. Дальнейшее развитие научного познания связано с тем, что представление и понятие величины отрывается от репрезентативной предметной формы. При этом информация о Р должна получить иную кодирующую форму. Происходит это в процессе развития той деятельности, где эталон выступает не просто средством выражения Р, но и средством превращения или переопредмечивания Р.

Раньше в наших рассуждениях эталон присутствовал только в эквивалентной форме: А=Э. Но эталон используется также и в конструировании предмета с заданной величиной Р. Символически это отношение изобразим в виде: Э=А. Здесь уже задаваемая с помощью эталона определенная величина принимает разнообразные предметные формы существования: Э=А, Э=Б, Э=В и т. д. В отношении Э=А уже не вещь А выражает свою величину Р в экспонентной форме эталона, а, наоборот, фиксированные в коде-экспоненте эталона величина Р выражает себя в определенном предмете А или в предмете Б и т. д. Теперь эталон является идеальным носителем величины Р, а.предметы А, Б, В и т. д. являются уже предметными формами ее представления. Здесь информация о Р раскодируется и опредмечивается в А, Б, В и т. д. В этом применении знания предметы А, Б, В и т. д. становятся соответствующими понятию величины Р. Если понятие величины соответствует эталону Э как своему символическому существованию, то А, Б, В и т. д. являются уже реальными предметами, которые сами соответствуют понятию величины. Напомню, что сначала понятие величины возникает как смысл символа-эталона и не имеет сразу формы знания «о». Последнее образуется в процессе истолкования смысла символа. Так вот, рассматриваемая процедура образования предмета с заранее заданной величиной Р и есть предметное истолкование символа. По сути здесь истолкование есть нахождение или образование предметной реальности, соответствующей смыслу символа. Разумеется, не всегда это бывает возможным. Может быть и так, что открывающийся в акте творчества новый смысл вещей не находит себя в мире, так как его истолкование не получает предметных форм выражения в объективном мире. Но если оказалось возможным произвести предмет или явление, соответствующее понятию (смыслу), то последнее обретает предметное значение.

Обыденное наивно-реалистическое представление о том, что лишь понятие может соответствовать действительности (а не наоборот) является с развиваемой нами точки зрения производным от возможности образования действительности, соответствующей понятию. То, что практика является критерием истины, есть следствие того, что на основе преобразующей деятельности человека возникают в опыте предметы и явления, соответствующие понятия, а потому эти предметы и явления нами узнаются как нечто известное и определенное. Если бы практике не предшествовало понятие, то она не была бы подтверждением или опровержением истинности понятия.

Итак, в процессе применения эталона имеет место отношение к предметам А, Б, В и др. со знанием. Мы уже относимся к А, зная, что предмет А обладает определенной величиной Р. В процессе жизнедеятельности люди вырабатывают многообразные способы, схемы «превращения» понятия величины в конкретные предметные формы ее существования в мире. На этой основе образуется содержание понятия. Элементарная иллюстрация. Я выхожу из пункта А в момент, когда на моих часах время было «1 час», и прихожу в пункт Б, когда уже на часах «З часа». При этом я прошел то расстояние, на которое хотел затратить именно два часа. Заданная мной по часам протяженность пути реализовалась в процессе прохождения пути. Но это же время может перейти в иную форму бытия, например, в форме произведенного продукта в процессе двухчасового труда, или эти два часа превращаются в геометрию скульптурного изображения и т. д. Все эти разнообразные предметные реализации понятия времени образуют содержание понятия, т. е. являются тем, что понятие в себе содержит (сравни: с