Особенности восприятия личности А.С. Пушкина Мариной Цветаевой.

Вся его наука – //Мощь. Светло – гляжу: //Пушкинскую руку //Жму, а не лижу. Марина Цветаева «Станок». Из «Стихов к Пушкину».

Марина Ивановна Цветаева так самоотреченно была влюблена в поэзию, что часто в других любила ее больше, чем в себе. Отсюда столько стихотворных посвящений поэтам, ее современникам: А.Ахматовой, А.Блоку, В.Маяковскому, Б.Пастернаку, П.Антокольскому и многим другим.

Но поистине первой и неизменной ее любовью был Александр Сергеевич Пушкин. “С тех пор, да, с тех пор, как Пушкина на моих глазах на картине Наумова – убили, ежедневно, ежечасно, непрерывно убивали все мое младенчество, детство, юность, – я поделила мир на поэта – и всех, и выбрала – поэта, в подзащитные выбрала поэта: защищать – поэта – от всех, как бы эти все ни одевались и ни назывались”, – пишет Марина Цветаева в статье «Мой Пушкин».

Однако все-таки мало сказать, что великий поэт был “вечным спутником” для Марины Ивановны, Пушкин был для Цветаевой тем чистым родником, из которого черпали творческую энергию русские поэты нескольких поколений – от Лермонтова до Блока и Маяковского.

Поразительно, что Цветаева считала Пушкина своим современником вопреки тому, что жила в другую эпоху, вопреки даже здравому смыслу.

Силой своего воображения Марина Цветаева однажды в детстве создала себе живого поэта Пушкина, да так и не отпускала его ни на шаг от своей души в течение всей жизни. С А.С. Пушкиным она постоянно сверяет свое чувство прекрасного, свое понимание поэзии.

Таким образом, заполнив собой значительную часть духовного мира Марины Цветаевой, Пушкин, естественно, вторгся и в ее поэзию. Один за другим стали появляться стихи, посвященные Пушкину.

В лирические произведения из цикла «Стихи к Пушкину» вместе с лирическим героем – Александром Сергеевичем Пушкиным – перекочевали и многие пушкинские герои: «Бич жандармов, бог студентов,// Желчь мужей, услада жен –// Пушкин – в роли монумента?// Гостя каменного? – он, //Ска-

лозубый, нагловзорый// Пушкин – в роли Командора?»

Пушкин был для Марины Цветаевой олицетворением мужественности. Александр Сергеевич возник в духовном мире поэтессы “серебряного века” как волшебник, божественное существо, подаренное ей русской историей: «И шаг, и светлейший из светлых// Взгляд, коим поныне светла...// Последний – посмертный – бессмертный// Подарок России – Петра».

А утверждением о божественном происхождении солнца русской поэзии могут служить строки из четвертого стихотворения цикла: «То – серафима// Сила – была.// Несокрушимый// Мускул крыла».

Думая и говоря о Пушкине, о его роли в русской жизни и русской культуре, Цветаева была близка к Блоку и Маяковскому. Она вторила автору
«Двенадцати» и «Соловьиного сада», когда говорила: “Пушкин дружбы, Пушкин брака, Пушкин бунта, Пушкин трона, Пушкин света, Пушкин няни... Пушкин – в бесчисленности своих ликов и обличий – все это спаяно и держится в нем одним: поэтом” (статья «Наталья Гончарова»).

Но ближе всего Цветаева к Маяковскому с его яростным признанием Пушкину: “Я люблю вас, но живого, а не мумию”.

В отношении Цветаевой к Пушкину, в ее понимании Пушкина, в ее безграничной любви к Пушкину самое важное, решающее – твердое убеждение в том, что влияние Александра Сергеевича Пушкина на поэта и читателя может быть только освободительным: “...чудный памятник. Памятник свободе–неволе–стихии – судьбе и конечной победе гения: Пушкину, восставшему из цепей” (статья «Мой Пушкин»).

Ведь именно об этом писал поэт в своем стихотворном завещании: «И долго буду тем любезен я народу,// Что чувства добрые я лирой пробуждал,// Что в мой жестокий век восславил я Свободу// И милость к падшим призывал». («Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», 1836).

В поэзии Пушкина, в его личности Цветаева видит полное торжество той освобождающей стихии, выражением которой является истинное искусство: «И пред созданьями искусств и вдохновенья// Трепеща радостно в восторгах умиленья.// Вот счастье! вот права...» (А.С. Пушкин. «Из Пиндемонти», 1836).

Думается, что и сам Пушкин для Цветаевой, особенно в юности, – больше повод, чтобы рассказать о себе, о том, как она сама по-пушкински мятежна и своевольна: «Запах – из детства – какого-то дыма// Или каких-то племен...// Очарование прежнего Крыма// Пушкинских милых времен.// Пушкин! – Ты знал бы по первому слову,// Кто у тебя на пути!// И просиял бы, и под руку в гору// Не предложил мне идти...// Не опираясь на смуглую руку,// Я говорила б, идя,// Как глубоко презираю науку// И отвергаю вождя...» – писала М.Цветаева в стихотворении «Встреча с Пушкиным» 1 октября 1913 года.

Отношение Марины Цветаевой к Пушкину совершенно особое – абсолютно свободное. Отношение к собрату по перу, единомышленнику. Ей ведомы и понятны все тайны пушкинского ремесла – каждая его скобка, каждая описка; она знает цену каждой его остроты, каждого произнесенного или записанного слова.

Самым важным и дорогим Цветаева считала пушкинскую безмерность (“безмерность моих слов – только слабая тень безмерности моих чувств”).

Недаром ведь из всего Пушкина самым любимым, самым близким, самым своим стало для нее море: “Это был апогей вдохновения. С «Прощай же, море...» начинались слезы. «Прощай же, море! Не забуду...» – ведь он же это морю обещает, как я – моей березе, моему орешнику, моей елке, когда уезжаю из Тарусы. А море, может быть, не верит и думает, что – забудет, тогда он опять обещает: «И долго, долго слышать буду – Твой гул в вечерние часы...»” (статья «Мой Пушкин»).

Пушкин для Марины Цветаевой – не “мера” и не “грань”, но источник вечной и бесконечной стихии поэзии. Б.Л. Пастернак писал об этом так: «Стихия свободной стихии// С свободной стихией стиха...»

И эти строки из стихотворения Пастернака (1918), тоже обращенного к А.С. Пушкину, использует Цветаева в статье «Мой Пушкин».

Конечно, русские поэты, русские читатели еще долго – бесконечно долго – будут вновь и вновь открывать для себя нового Пушкина, своего Пушкина.

Исследователи неоднократно отмечали драматургичность цветаевской лирики, ее склонность к напряженному внутреннему диалогу. Тексты М.Цветаевой – это поиск идеального собеседника-слушателя, по сути alter ego.

Для М.Цветаевой таким собеседником может стать человек родной по духу, душе, то есть - поэт. Именно с поэтом Цветаева вступает в диалог, который для нее – своеобразная форма борьбы равного с равным или с сильнейшим.
Цветаевой свойственны разные типы диалога с поэтом. Первый тип – диалог с поэтом – человеком, равным ей по силе дара и духа. Диалог, который мог бы стать реальным, очным, но от которого она сама сознательно уклоняется (В. Маяковский, Б. Пастернак). Второй тип – диалог с абсолютным поэтом, уже перешагнувшим черты земного бытия. Это диалог, реплики которого доносятся из одного мира в другой (Р.–М. Рильке). И третий тип – диалог, который даже нельзя назвать собственно диалогом, из-за отстраненности собеседника, – наддиалог, когда адресат не подозревает о наличии диалогических отношений.

Так, например, высшей формой диалога - диалогом с нададресатом - можно считать диалог, в который вступает Цветаева с А.Блоком. Ему она поклонялась как божеству. Для нее он был единственным поэтом, почитаемым не как собрат по перу, по ремеслу, а как божество от поэзии. Всех остальных поэтов она ощущала соратниками и считала их братьями не только духовными, но и по плоти и крови, так как знала, что и их стихи рождаются не из одного вдохновения, а мучительно-выстраданно. Творчество А.Блока Цветаева ощущает как поднебесную, очищенную от житейского быта высоту. Поэтому единственная связь с ним – коленопреклонение, идолопоклонничество.

Диалог с таким нададресатом далек от обычного диалогизма. Лирическая героиня изначально отказывает себе в праве надеяться на ответ, исключает возможность реальной встречи. Но там, “в метафизической дали”, она должна быть услышана и понята. Все эти типы диалогов объединяет одно – изначальная принципиальная “не-встреча”, почти всегда сознательный уход от живого общения в пользу заочного.

Диалог Цветаевой с Пушкиным несет в себе черты всех трех типов диалога. Собратья по перу, они не были современниками в общеупотребительном значении этого слова. При этом Пушкин для Цветаевой живой, идущий рядом с ней, хотя формально диалог с Пушкиным – это диалог из разных миров. Но в отличии от всех выше названных типов диалогических отношений, диалог с А.С. Пушкиным – это прежде всего встреча.

Пушкин для Цветаевой (и смерть, и век его, и памятник ему) – с самого младенчества – дар Встречи, вечной, навечно, над-вечной Встречи. Встречи вопреки действительности, над действительностью, такая же действительность, как все реалии ее детской и последующей жизни. Тогда как каждая ее явная встреча кончалась разлукой, потерей, Пушкин жил в ней – с ней – постоянно. Он становится ее alter ego, постоянным, незримым собеседником, спутником. Вся ее жизнь как бы пропускается через Пушкина.
Это подтверждают записи ее «Сводных тетрадей», опубликованные в 1997 году.

Обращение к этому источнику объясняется тем, что “Сводные тетради” обнаруживают в едином потоке все то, что в собрании сочинений расходится по разным томам. Было важно то, что здесь все тексты представлены вместе в реальном синкретизме творческого процесса: во взаимных сплетениях и переходах, диалоге, в обрамлении авторских ремарок и NB. Из ранее неопубликованных материалов в рамках “пушкинской темы” у Цветаевой в сводных тетрадях напечатаны строки, не вошедшие в окончательную редакцию “Стихи к Пушкину”. Интересно, что именно Цветаева отбирает из своего архива перед отъездом в Россию, какие мысли ей особенно дороги, какие акценты она расставляет.

Главный проблемный узел тетрадей - Я (ПОЭТ) и ДРУГИЕ (НЕ ПОЭТЫ) – имеет различные вариации, которые интересно рассмотреть. Итак, именно Пушкин научил Цветаеву любить все, прощаясь навсегда.

Пушкин – основа Цветаевой-поэта еще и потому, что именно он
“заразил” ее любовью, все в ее жизни проходило под знаком любви, но любви обреченной. “…Для меня люблю всегда означало больно. Но дело даже не в боли, а в несвойственности для меня взаимной любви” [36; 462]. Отказ от взаимной любви присутствует у Цветаевой изначально. “За последнее время я ставлю встречи так, что меня заведомо – нельзя любить, предпосылаю встрече – невозможность, - которой нет и есть только в моей предпосылке, которая есть моя предпосылка. – Не по воле, это делает все во мне: голос, смех, манера: за меня” [36; 64].

Цветаеву роднит с Пушкиным их “беспарность”. “Мне пару найти трудно – не потому что я пишу стихи, а потому что я задумана без пары…” [ 36; 462]. Поэт и другой (не поэт), это не пара, это, по Цветаевой, все и ноль. А пара – это равенство душ, в жизни реальной для Цветаевой его не существует.

Не суждено, чтобы сильный с сильным

Соединились бы в мире сем.

[ 35; Т. 2. 237].

Стихия роднит поэтов, для Цветаевой мятеж это пароль, по которому она узнает в дальнейшем родную душу. “Две любимые вещи в мире: песня и формула. (То есть, пометка в 1921 г., стихия – и победа над ней!)” [ 35;  Т. 4. 527]. Наитие стихий - это наитие и Бога, и демона – божественных и демонических сил.

Цветаева добровольно обрекает себя на одиночество, которое, как и все у нее, возводится до абсолютного. И именно этот отказ от жизни реальной: “Я в жизни не живу” [ 35; Т. 6. 354], позволяет преодолеть абсолютное одиночество, как это ни парадоксально звучит. Она творит свой мир, по своим звуковым, а не бытовым законам. Явственно осознавая свою ино-человеческую сущность: “Бог хочет сделать меня богом – или поэтом – а я иногда хочу быть человеком и отбиваюсь и доказываю Богу, что он не прав. И Бог, усмехнувшись, отпускает: “Поди-поживи”...” [ 35; Т. 6.  596].

Однако жить, как все люди Цветаева не может, не умеет: “Когда я не пишу стихов, я живу как другие люди. И вот, вопрос: - Как могут жить другие люди? И вот, на основании опыта: другие люди НЕ живут” [ 36;  291]. Само понятие жизнь получает иную трактовку у Цветаевой, становится формулой: “вовсе не: жить и писать, а жить – писать и: писать – жить. Т. е. все осуществляется и даже живется (понимается) только в тетради” [ 36;  5]. Пушкин же придерживался, кроме творчества, активной жизненной позиции.

Не только Пушкин – поэт, но и пушкинское имя играет важную роль в жизни Цветаевой. Обычно имя нейтрально окрашено и не предполагает никакой оценки. Для Цветаевой само имя Пушкина становится оценочным, а “пушкинская строка”, “пушкинские места” и прочее “пушкинское” выражают не отношение, а качество предметА.С. Пушкинское имя является паролем в общении с людьми и миром, благодаря которому Цветаева различает своих и чужих. Вспоминая свою встречу с М.Волконским, она, прежде всего, вспоминает его голос, когда он читал Пушкина [ 36;  13]. В письме М.А.Кузмину, рассказывая ему о своих встречах с ним как постороннему, Цветаева описывает свое впечатление от книги его стихов так: “Открываю дальше: Пушкин: мой! все то, что вечно говорю о нем - я” [ 36;  35]. Таким образом, имя Пушкина становится не только паролем, но и главной характеристикой человека.

Помимо этого Цветаева отмечает, что большие имена (Шуман, Пушкин, Некрасов, Фет) утрачивают свой первоначальный смысл. Следовательно, они получают иное этимологическое происхождение, связанное не с историей языка, а с ассоциативностью мышления и звучания.

Однако Цветаева осознает, что ее Пушкин, это прежде всего ее “мечта”, а сама она всю жизнь прожила мечтой. “Ибо Пушкин – все-таки моя мечта, мое творческое сочувствие. Казалось, не я это говорю, я всю жизнь прожившая мечтой, не мне бы говорить, но – мое дело на земле – правда, хотя бы против себя и от всей своей жизни” [ 36;   449].

“Влияние далекого современника уже не влияние, а сродство. Для того, чтобы, например, Генрих Гейне (1830г.) повлиял на меня (1930) нужно, чтобы он заглушил во мне всех моих современников, он – из могилы – весь гром современности. Следовательно, уже мой слуховой выбор, предпочтение, сродство”. [ 36; 346].

«Африканец// …Братски – да, арапски –// Да, но рабски –нет».// (НО! люблю Пушкина. Невошедшее. А жаль.) [ 36;  445].

«...Собственного слуха// Эфиоп – арап.// …где хозяин – гений.// Тягости Двора –// Шутки – по сравненью// С каторгой пера…// Узы и обузы// Сердца и Двора –// Шутки – перед грузом// Птичьего пера».

Мур: - Не обреченность (кто-то о П), а африченнность. (т. е. обреченность на Африку) [ 36; 446].

  “…Страсть всякого поэта к мятежу… К одному против всех – и без всех. К преступившему” [ 35; Т.5. 509]. Цветаевская любовь к Пушкину как к изгою, гонимому, “негру”, распространялась и на остальных гонимых, всех тех, кто по различным причинам оказывался в оппозиции к большинству. “Пушкину я обязана своей страстью к мятежникам – как бы они не назывались и ни одевались. Ко всякому предприятию – лишь бы было обречено” [ 35; Т.5. 510]. Эта обреченность относится и к жизни Цветаевой. Она впустила в свою жизнь (поэзию) стихию необузданных страстей, попала под чары наваждения.

 

Стихи к Пушкину».

 

Биография и творчество Марины Цветаевой тесно взаимодействуют друг с другом. Жизнь Марины Цветаевой, отчасти бессознательно – как судьба, данная свыше, отчасти осознанно – как судьба творящего поэта, развивалась как бы по законам литературного произведения, где причудливое переплетение мотивов опровергает плоский сюжет были. Жажда жизни в поэзии Марины Цветаевой менее всего напоминает условный литературный прием, желание противопоставить свой голос все усиливающейся теме смерти, тления, распада, характерной для массовой декадентской поэзии начала века. Нет, здесь подлинное поэтическое ощущение. Оно рождает энергетический сгусток, сжигающий прошлое и будущее ради торжества данного мгновения. В одно из таких мгновений Марина Цветаева понимает свое равенство с А.С. Пушкиным, понимаемое не как равенство таланта или читательского признания, но как равенство интенсивности экстатического переживания, уравновешивающее две величины при всех остальных различиях.

Осмысление судьбы русской поэзии и своего места в ней закономерно приводит Цветаеву к теме А.С. Пушкина. Советская критика назойливо подчеркивала реализм и общедоступность наследия писателя, эмиграция выдвигает своего А.С. Пушкина – государственника и русофила. В такой ситуации А.С. Пушкин, созданный Мариной Цветаевой, противостоял обоим лагерям.

В отношении Цветаевой к А.С. Пушкину, в ее понимании Пушкина, в безграничной любви к поэту самое важное – это твердая убежденность в том, что влияние А.С. Пушкина должно быть только освободительным. Причина этого – сама духовная свобода А.С. Пушкина. В его поэзии, его личности Марина Цветаева видит освобождающее начало, стихию свободы. Нельзя не считаться с ее убеждением: поэт – дитя стихии, а стихия – всегда бунт, восстание против слежавшегося, окаменелого, пережившего себя.

Когда Марина Цветаева писала об А.С. Пушкине, она твердой рукой стирала с него «хрестоматийный глянец». По-настоящему, в полный голос, Марина Цветаева сказала о своем А.С. Пушкине в замечательном стихотворном цикле, который был опубликован в эмигрантском парижском журнале «Современные записки» в юбилейном «пушкинском» 1937 году. Стихи, составившие этот цикл, были написаны в 1931 году, но в связи с юбилеем, как видно, дописывались — об этом свидетельствуют строчки: «К Пушкинскому юбилею Тоже речь произнесем…»

Нельзя не учитывать особых обстоятельств, при которых были написаны «Стихи к Пушкину» - атмосферы юбилея, устроенного А.С. Пушкину эмиграцией.

Именно эмигрантская литература с большим рвением стремилась к тому, чтобы превратить А.С. Пушкина в икону, трактовала его как «идеального поэта» в духе понятий, против которых так яростно восстала в своих стихах Марина Цветаева: А.С. Пушкин – монумент, мавзолей, гувернер, лексикон, мера, грань, золотая середина.

Цикл Цветаевой «Стихи к А.С. Пушкину» наполнен явными и скрытыми реминисценциями из самых различных литературных произведений – и из текстов XIX века, и из текстов современников Цветаевой.

Стихотворение «Бич жандармов, Бог студентов», по-видимому, отсылает нас к стихотворению Вяземского «Русский Бог»(1828). На него указывают особенности лексики, метрики, строфики. Для Вяземского характерно особое строение первой строки во второй и пятой строфах: «Бог метелей, бог ухабов…// Бог голодных, бог холодных…»

      Аналогично у Марины Цветаевой: «Бич жандармов, бог студентов…// Критик – ноя, нытик – вторя…» (тоже первые строки строф).

В стихотворении Вяземского черты «русского бога» даются перечислением. Полемичность стихотворения ясна даже без учета его первоначального контекста. Стихотворение Цветаевой также построено на перечислении признаков. Перечисление – явный спор с критиками: «Пушкин – в роли лексикона… Пушкин – в роли гувернера… Пушкин – в роли русопята… Пушкин – в роли гробокопа?» Отсылка к Вяземскому – отсылка к тексту классика, союзника. С помощью Вяземского развенчивается фальшивое представление об А.С. Пушкине как о «золотой середине».

«Опасные стихи… Они внутренно революционны, внутренно мятежные, с вызовом каждой строки…Они мой, поэта единоличный вызов – лицемерам тогда и теперь», - писала Марина Цветаева в письме Анне Тисковой 26 января 1937 года. Весь цикл пронизан полемичным переосмыслением различных точек зрения.

 «В этом цикле максимальное использование стереотипа приводит к отрицанию стереотипа».

Предельное отрицание стереотипов происходит в издевательских вопросах, которые венчают двустишия. Сама строфика стихотворения полемична: ритм текста постоянно выходит за пределы собственной схемы: «Томики, поставив в шкафчик –// Посмешаете ж его,// Беженство свое смешавши// С белым бешенством его!// Белокровье мозга, морга// Синь – с оскалом негра, горло//Кажущим…»

В этом случае строфа не заканчивается вопросом, за пределы строфы выходит А.С. Пушкин уже не отрицательно определенный – «не русопят», «не гувернер» - но определенно положительно: хохочущий негр.

В «Стихах к Пушкину» поэт отвергается как застывший, мертвый образец «меры», «золотой середины». Он – живой, замечательный автор. В третьем стихотворении цикла «Станок» А.С. Пушкин утверждается как равный собеседник.

Стихотворение «Бич жандармов, Бог студентов» опровергает образ Пушкина как «русского бога». Если А.С. Пушкина воспринимать как «русского бога», то образ его становится знаком вневременной «золотой середины», застывает, становится вершиной. Но Пушкин не общерусский, не бог, а живой человек. Будучи живым человеком, он не может быть критерием меры.

А.С. Пушкин в стихотворениях цикла — самый вольный из вольных, бешеный бунтарь, который весь, целиком — из меры, из границ (у него не «чувство меры», а «чувство моря») — и потому «всех живучей и живее»:
 «Уши лопнули от вопля:// «Перед Пушкиным во фрунт!»// А куда девали пекло// Губ – куда девали бунт?// Пушкинский? уст окаянство?// Пушкин – в меру Пушкиньянца!»

Отношение Цветаевой к Пушкину — кровно заинтересованное и совершенно свободное, как к единомышленнику, товарищу по «мастерской». Ей ведомы и понятны все тайны ремесла Пушкина — каждая его скобка, каждая описка; она знает цену каждой его остроты, каждого слова. Литературные аристархи, арбитры художественного вкуса из среды белоэмигрантских писателей в крайне запальчивом тоне упрекали Цветаеву в нарочитой сложности, затрудненности ее стихотворной речи, видели в ее якобы «косноязычии» вопиющее нарушение узаконенных норм классической, «пушкинской» ясности и гармонии.

Подобного рода упреки нисколько Цветаеву не смущали. Она отвечала «пушкиньянцам», не скупясь на оценки («То-то к пушкинским избушкам лепитесь, что сами — хлам!»), и брала А.С. Пушкина себе в союзники: «Пушкиным не бейте!// Ибо бью вас – им!»

В «Стихах к Пушкину» речь идет о поэтическом творчестве, а не о нравах и состоянии общества. К поэтическому творчеству критерии внешней логичности неприемлемы.

«По мне, в стихах все должно быть некстати, не так, как у людей», - писала А.А. Ахматова в 1940 году в цикле «Тайны ремесла». Надо учитывать и собственное бунтарство Цветаевой, ее представления о месте поэта в обществе. Поэт – изгой, он неуместен по своей природе: «В сем христианнейшем из миров Поэты – жиды» («Поэма Конца», 1924).

Поэзия – есть бунт живого человека против косного порядка, застоя во имя живого и меняющегося роста. В цикле «Стихи к Пушкину» отношение Цветаевой к поэту напоминает отношение Маяковского в 20-е годы.

Однако М. И. Цветаева более революционна и менее пессимистична, чем Маяковский в стихотворении «Юбилейное», где «я» - персонаж подсаживает Пушкина обратно на пьедестал. У Марины Цветаевой А.С. Пушкин на пьедестал не возвращается. У Марины Цветаевой скрытого обожествления А.С. Пушкина нет. Превращение поэта в идола приводит к застою, к ориентации на прошлое, к фальсификации Пушкина.

Отношение к России в «Стихах к А.С. Пушкину» полемично: «…Беженство свой смешавши// С белым бешенством его!// … Поскакал бы,// Всадник Медный,// Он со всех копыт назад».

Бешенство А.С. Пушкина – белое, оно соотносимо с белым движением.
Эмигрантские «пушкиньянцы» - «беженцы», они сдались без боя, не только
физически, став эмигрантами, но и метафизически, сдавшись диктату «золотой середины», подведя А.С. Пушкина под свою меру.

Отождествление А.С. Пушкина с Медным всадником парадоксально, но оно развивается в следующем стихотворении цикла – «Петр и Пушкин». Петр, в отличие от Александра I и Николая I, отпустил бы А.С. Пушкина за границу, «на побывку в свою африканскую дичь!». Петр – также непредсказуемый бунтарь, ценящий талант, ненавидящий «робость мужскую». За что и убил сына «сробевшего». Его истинный сын – Ганнибал, истинный правнук – А.С. Пушкин. В образе Петра-сыноубийцы и А.Пушкина-Медного всадника акцентируются непредсказуемость, властность, свобода, готовность пересечь границы. В «Стихах к Пушкину» были развиты такие темы, как разговор поэта с другим поэтом на равных, исключительность, опасность положения любого поэта во все времена.

Не реальность, а нереальность является обычно у Марины Цветаевой поводом к творчеству. Белкина М. И. заметила, что в отношении Марины Цветаевой этот закон работал непреложно: «Главное в жизни М. И. Цветаевой было творчество, стихи, но стихи рождались от столкновения ее с людьми, а людей этих и отношения с ними она творила, как стихи, за что жизнь ей жестоко мстила…». Эта «месть жизни» была, вероятно, следствием того, что Марина Цветаева предпочитала творчество любви. Она отказывалась принимать людей такими, какими они представали перед ней, но творила их «по своему образу и подобию», более того – она, разочаровавшись, неистово презирала свое «творение».

«Тайна» А.С. Пушкина волновала Марину Цветаеву ничуть не меньше
Достоевского и его последователей. Многих нравственных вопросов касается
Марина Цветаева, трактуя их в соответствии со своим личным опытом, своими взглядами на судьбу А.С. Пушкина. Ее волнуют вопросы обусловленности судьбы какими-то скрытыми причинами, поэтому в очерке «Мой Пушкин» Марина Цветаева осуществляет вскрытие подтекста некоторых произведений поэта, вскрывает слои художественных смыслов. В очерке об А.С. Пушкине Марина Цветаева опирается на действительность своего собственного жизненного опыта.

Метод анализа Марины Цветаевой можно назвать интуитивным постижением.

Марина Цветаева утверждала, что высшей ценностью и достоверностью в искусстве является «опыт личной судьбы», «кровная истина». От этой «кровной истины» недалеко и до кровного родства, о чем Марина Цветаева и «проговаривается» в очерке «Мой Пушкин»: «С пушкинской дуэли во мне началась сестра». Так в творчестве Марины Цветаевой можно обнаружить «скрытые претензии» едва ли не на кровное родство с А.С. Пушкиным, на происхождение от одного предка. Естественно, что эти «претензии» казались современникам необоснованными, «незаконными». В довершение всего свою работу Марина Цветаева назвала «Мой Пушкин». «Мой» в этом названии явно превалировало и многим современникам показалось вызывающим. «Мой Пушкин» был воспринят как претензия на единоличное владение и претензия на единственно верное толкование. Наблюдается некоторое несоответствие заглавия и жанра работы. «Мой Пушкин» - автобиографическое эссе. В заглавии – А.С. Пушкин, в содержании – собственная биография автора. Валерий Брюсов много раньше Марины Цветаевой назвал одну из своих работ «Мой Пушкин», эта работа дала название целой книге статей об А.С. Пушкине, изданной уже после смерти Валерия Брюсова. Но в статьях Валерия Брюсова речь и шла об А.С. Пушкине, как было заявлено в заглавии, о его произведениях с привлечением лишь малой доли автобиографии. У Валерия Брюсова преобладающим моментом становится все же «повествование» об А.С. Пушкине, а не о себе. «Мой Пушкин» Марины Цветаевой, напротив, настолько ее личный, неотторжимый от ее судьбы, начиная с детских впечатлений и кончая очерком.

Метод чтения А.С. Пушкина Мариной Цветаевой можно обозначить как вынесение содержания за пределы реальной видимости, за пределы контекста произведения. «Золотое чувство меры» - это, по мнению Цветаевой, только видимость, за которой прячется настоящее – стихийное – «я» поэта. Очевидно, это жестокое противостояние Цветаевой попытке канонизировать поэта, защита его стихийности, «несрединности» являлась защитой собственного идейно-художественного мира.

Чтобы проникнуть в глубинные пласты творчества А.С. Пушкина, Марина Цветаева должна была чувствовать в себе психологическое родство с поэтом, опираться даже не на логику жизненного опыта, а уповать на самые сокровенные мотивы каждого жеста поэта. Из котла чудес творчества А.С. Пушкина она вылавливает то, чего другие по каким – либо причинам не замечают.

Неповторимое прочтение А.С. Пушкина «глазами и сердцем ребенка», когда «взрослая» Марина Цветаева скрывается в подтексте, - характерная черта очерка «Мой Пушкин». Замысел «Моего Пушкина» ясно очерчен в письме к П. Балакшину: «Мне, например, страшно хочется написать о Пушкине — Мой Пушкин — дошкольный, хрестоматийный, тайком читанный, — юношеский — мой Пушкин — через всю жизнь».

Детское впечатление от стихии, как от стихов, оказалось взрослым прозрением Цветаевой. И стихия стихов, в начале которой стоит Пушкин, как
Поэт черной чары искусства, предопределила его судьбу. Пушкин, каким-то неведомым образом, возможно, именно как черная чара, сотворил душу
Цветаевой. Благодаря Пушкину, хотя это был даже не сам Пушкин, а миф, мечта о нем, в жизнь Цветаевой вошло ощущение трагичности бытия поэта. Первое, что она узнает о Пушкине, это то, что его убили, значит, поэтов в этом мире убивают, должны убить. И она как поэт, тоже обречена. Ожидая каких-то известий, она всегда предполагала негатив, в ее тетрадях есть запись реплики сына: “Мама! Почему Вы всегда надеетесь только на неприятные вещи?? (“Вот придем, а их не будет”, “вот дождь пойдет – и ты простудишься” и т. д.)” [ 36;  456].

В произведении «Мой Пушкин» Марина Цветаева придает большое значение своей детской встрече с сыном А.С. Пушкина Александром, когда он пришел с визитом в «трехпрудный дом» ее родителей. В рассказе об этом событии она передает свое детское восприятие, когда Марина Цветаева «еще не знала, что Пушкин — Пушкин» и отождествляла его с памятником в Москве, для нее он был «Памятник-Пушкина». Из этого следовало, что в дом ее родителей «в гости приходил сын Памятник-Пушкина». Но скоро и неопределенная принадлежность сына стерлась: сын Памятник-Пушкина превратился в сам Памятник-Пушкина.

«К нам в гости приходил сам Памятник-Пушкина». В «Моем Пушкине» зрелая Марина Цветаева вписывает себя и в действительно увековеченную историей биографию отца русской поэзии, и в жизнь обыкновенного смертного — его сына. Этот визит «двойного памятника его [А.С. Пушкина] славы и его крови», «живого памятника», представляется Цветаевой «целую жизнь спустя» не более и не менее как посещением ее собственного Командора до того, как она узнала о А.С. Пушкине и о Дон Жуане. Она пишет: «Так у меня, до Пушкина, до Дон Жуана, был свой Командор». Обладание собственным Командором определяет место Цветаевой в том родовом сообществе русских поэтов, которое она сама создала. Ее Командор делает ее сопоставимой с Дон Жуаном.

Кто же такой А.С. Пушкин? В «Моем Пушкине» он имеет множество имен и определений «уводимый — Пушкин» после роковой дуэли; «Пушкин-поэт»; «Пушкин был мой первый поэт и первый поэт России»; «Пушкин- негр» (а «какой поэт из бывших и сущих не негр?»); «Пушкин – Памятник- Пушкина»; «Пушкин — Пушкин»; «Пушкин — символ»; «Пушкин есть факт, опрокидывающий теорию». И то, что некоторые из этих определений А.Пушкина противоречат друг другу, только подчеркивает Пушкинское величие, указывая на его всеобъемлющую, божественную природу. Кто, кроме бога, может быть и смертным человеком, и божеством; умершим и живым; фактом и символом; всегда оставаться самим собой, даже когда он «другой».

На фоне настойчивого повторения Цветаевой имени А.С. Пушкина парадоксом выглядит тот факт, что с самого начала «Моего Пушкина» она использует его как прикрытие для изложения своей личной, окутанной загадочностью истории: «Начинается как глава настольного романа всех наших бабушек и матерей — "Jane Eyre" — Тайна красной комнаты. В красной комнате был тайный шкаф».

Здесь мы имеем дело с классическим приемом — увлечь читателя, заинтриговать его, поскольку Марина Цветаева медлит и откладывает рассказ о «тайне красной комнаты». Потом, спустя несколько страниц, она добирается и до ее пред-предыстории, которая заключается во взаимоотношениях маленькой Муси с «Памятник-Пушкиным», «черным человеком выше всех и чернее всех — с наклоненной головой и шляпой в руке». «Памятник-Пушкина» дает ей много «первых уроков» — уроки числа, масштаба, материала, иерархии, мысли и — главное — предоставляет «наглядное подтверждение всего ее последующего опыта: из тысячи фигурок, даже одна на другую поставленных, не сделаешь А.С. Пушкина».

Когда Марина Цветаева, наконец, подходит к раскрытию тайны красной комнаты, она увеличивает масштабы этой тайны, включив в нее весь райский мир своего детства: «Но что же тайна красной комнаты? Ах, весь дом был тайный, весь дом был — тайна! Запретный шкаф. Запретный плод. Этот плод — том, огромный сине-лиловый том с золотой надписью вкось — Собрание сочинений А.Пушкина».

А.С. Пушкин Марины Цветаевой был тайным, потому что он ее «заразил любовью. Словом — любовь», а именно — трагической любовью Татьяны и Онегина. Их любовь пробудила в ней тайное желание, которое она скрывала от матери, не догадывавшейся, что она «не в Онегина влюбилась, а в Онегина и Татьяну (и, может быть, в Татьяну немножко больше), в них обоих вместе, в любовь». Цветаева продолжает: «И ни одной своей вещи я потом не писала, не влюбившись одновременно в двух (в нее — немножко больше), не в них двух, а в их любовь». Цветаева так и пронесла через всю жизнь, с детства и до зрелости, образ своего А.С. Пушкина, который соответствовал большинству требований, предъявляемых ею к правдивому, бессмертному русскому поэту.