Г. А. Обрадович - Н. Н. Пунину.

ноября 1944 года. <Действующая армия>

Глубокоуважаемый профессор Николай Николаевич!

Разрешите приветствовать Вас и пожелать Вам долгих лет счастливой жизни, чтоб, как прежде, восхищать Ваших слуша­телей яркими, волнующими лекциями, глубоко западающими в сердце и мозг.

Прошло четыре года, как мне посчастливилось прослушать курс Ваших лекций в ЛИИКС'е. С тех пор пришлось участво­вать в защите Сталинграда, освобождении Украины, сражать­ся за освобождение Польши в качестве гвардейского офицера, но слышанное от Вас по-прежнему волнует и в памяти свежи образы Ренессанса, Франции, Испании, Голландии.

Надеюсь, что еще услышу Вас и снова почувствую себя сча­стливым.

Обрадович.

ДНЕВНИК. 1944 год.

ноября

Какое-то странное тягостное чувство и уныние. За окном льет дождь. Хотя достали дров, но экономим — и дома холодно. Аня (Акума) лежит, жалуется на онемение ног. Хочется ей по­мочь и чем-нибудь развеселить, но у самого — мрачно. Как-то не работается, как-то не думается, как-то не чувствуется... Вче­ра послал Тике письмо и звал ее к себе. Это настолько странно, что она не со мной. Она умно и сильно аргументирует, а я все-та­ки почему-то не верю в эту аргументацию, хотя часто ничего не могу ей возразить. И у нее, и у меня горестно от такой раз­дельной жизни.

Какой упадок сил!

Н.Н.ПУНИН- М.Д.БЛАГМАН*

<Ноябрь 1944 года. Ленинград>

Милая Мария Дмитриевна, давно, так давно собираюсь написать Вам. Это было так чудес­но получить от Вас посылку и трогательно. Как раз кофе здесь трудно достать. Аня была в восторге свыше всякой меры. За по­сылкой мы ездили всей семьей к Орешниковым. Целую с бла­годарностью Ваши руки.

Живем мы спокойно. Только вчера выпал снег. Нева еще не встала. Были морозы в октябре, но потом все больше дожди или мокрый снег, к вечеру обыкновенно таявший, словом, по-самаркандски. И это хорошо, так как с дровами здесь очень трудно. В Ленинграде деньги вообще не имеют большой роли; если что есть — тогда есть; того, чего нет, не достанешь ни за какие деньги. Мы все-таки получили всю квартиру (4 комна­ты, из которых Вы бы сделали 10). С нами живет Ахматова.

Кухню, коридор и три комнаты остеклили, без стекол сто­ит мой кабинет (громадный) и передняя, починили водопровод и ванну, хотя пользоваться ею не можем из-за отсутствия дров. Паек получаем приличный. Но быт трудный. Заниматься хозяй­ством некому. Пропадаем в Академии, в особенности Ира.

А в Академии холод и бедлам; топят сами же студенты, но они профессиональные прогульщики, да и трудно натопить эту махину. Замерзнув в Академии, бежим греться на улицу. Кос­тюма так до сих пор и не сшил, но так как пальто почти нигде не приходится снимать, то пока что обхожусь. К весне что-нибудь придумаем. Аньку обшили хорошо. Сохранился мех, сделали ей капор, воротник, муфту... Она стала еще более под­вижной и полна предприимчивости. Часто на время лекций за­брасываем ее к Орешниковым. Квартиру с мастерской они полу-

.чили, но отремонтировать еще не могут и, вероятно, до весны будут ютиться в Академии; но комната у них неплохая и теп­лая, только Саше совсем негде гулять.

Раза два был в филармонии; концерты хорошие; в теат­рах делать нечего. Хотя народу в Ленинград наехало много, но театры вполне доступны. Когда мы приехали, были совсем пус­тые улицы, а теперь... Троллейбусы и трамваи набиты. Вооб­ще, город имеет более или менее нормальный вид, за исключе­нием окраин. Приезжайте, приезжайте прямо к нам. Сердечный привет Александру Фалковичу. Дружески Ваш Н.Пунин.

Ира и Аня целуют Вас и Мариночку.

ДНЕВНИК. 1944 год.

декабря

Опять оттепель, и было совсем мало снега. На междуна­родном фронте грозно. События в Греции*. Сталин молчит о конце - это хорошо. Будут ли они живы - Аня и Ира. С Тикой вижусь так редко. В комнате тепло. Пишу мемуары*.. декабря

Только что слушал «Экстаз» Скрябина. Конечно, сильно; та­кая музыка может довести до истерики. Но это все внутри, и сколько бы он ни бил в колокола — все внутри, на личной от­ветственности.

Почему-то очень нравится молодежи; наши академические девушки в совершенном восторге.

ДНЕВНИК. 1945 год

8 января

<...> Лева Гумилев проехал на фронт* — об этом сообщи­ли Ардов и Харджиев. Убили Катю Малкину на квартире*. У Орбели роман с Тотей*. Арестована Гнедич (она бывала у Ани). Зима мягкая: -3°. У нас была елка для Ани (Малайки), ходил с ней в цирк. Ира сдает Византию.

Н.Н.ПУНИН - М.Д.БЛАГМАН

1 февраля 1945 года. <Ленинград>

Милая Мария Дмитриевна.

За что Вы нас так балуете? Аня визжала от радости, уви­дев на тарелке такое количество мандарин, хотя к Новому году мы получили их много. Кофе была рада А.А.Ахматова, т.к. она его любит — в Ленинграде его трудно достать. «Напишите, на­пишите Марье Дмитриевне,- сказала она, — чем вы только ее так пленили там, в Самарканде». И всем было весело знать, что кто-то помнит о нас. Живем мы понемножку, преодолевая быт. Сегодня случилась довольно большая неприятность - перестала идти вода: вероятно, замерзла в нижних этажах; придется хо­дить с ведрами за водой. Ну, как-нибудь. Все отсчитываешь от 41—42-го годов — и тогда все кажется пустяками. Говорят, и в Москве не так уж хорошо с водопроводом и дровами,- но, ка­жется, конец совсем уж близко: какая дивная энергия в наших наступлениях. И скоро уже весна... Морозы наконец пришли. Сегодня совсем рождественский вечер: мороз градусов на 12, ле­тят снежинки и искрятся вокруг фонарей, под ногами хрустит, и земля как будто посыпана борной.

У нас была елка; для нее я склеил большой фонарь из при­везенной когда-то цветной японской бумаги; было человек 12 детей (только у двоих есть отцы); Виктора Михайловича* одели Дедом Морозом; у нас сохранилась смешная маска с бо­родой из пеньки. Саша дотого испугался, что потом, рассказы­вала Буля, метался всю ночь; отца он, конечно, не узнал и, ко­гда ему потом показали маску и объяснили, что Дедом был папа, он заявил: «Это вы теперь нарочно так говорите, это был Дед Мороз». Пели, играли, пили какао со сладким пирогом — все бы­ли счастливы. Елка была также и в Академии, и в Союзе писа­телей, и отовсюду Аня возвращалась с подарками и мандарина­ми; конечно, она может съесть их бездну. Дважды был с ней в цирке очень веселилась и визжала без всякого стеснения.

Орешниковы понемногу ремонтируются, но до лета будут жить в Академии; у них всегда толпится народ, и это они лю­бят: когда переедут к себе, будут скучать. Имеем вести из Са­марканда: зима там была нынче жестокая — замерзли все арыки; и воды выдавали по ведру на электростанции и хлопко­заводе — представляете? Но сейчас уже потеплело и снега нет.

На днях заключаю договор на второе издание учебника, и если не сорвется, буду в Москве еще до наступления лета и хо­тел бы остановиться у Вас — как? Можно? Как поживает моя бывшая невеста?

Как папа? Мой сердечный привет ему. Аня вспоминает Ма­рину и всегда почти в связи с баранами. Самарканд начинает забывать; помнит главным образом урюк и косточки.

Спасибо за все. Может быть, скоро увидимся. Еще раз спа­сибо. Ваш дружески Н.П.

ДНЕВНИК. 1945 год

3 февраля

Зима, столько снега, пушистого и легкого. Прошли моро­зы, доходило до —19°; перестала идти вода. Поразительная энер-

.гия наступлений. С тоскливым состраданием думаю, иногда мно­го думаю, как там (в Германии). Топлю печи, ношу воду, го­товлю обед, не вижу Гику; глаза сердца обращены к ней с моль­бой. Досадно, что ничего не работаю; ссоримся с Аней (Акумой) по бытовым вопросам: трудный человек; <я> не в силах обслу­живать взрослого человека как ребенка — ребенка с модерни­зированным складом характера. Февраль - первый месяц страшных и массовых смертей 1942 года. И вот опять сижу у своей лампы, и грустно, и пусто.

4 февраля

Сегодня два раза ходил в магазин — получил «тушенки», мя­са, сахару, конфет, перловки, водки, молока — остальное вре­мя мыл посуду, делал чай и ел. Под вечер читал Мейер-Грефе*. Статья о Манэ несравненна, из нее можно извлечь не только кни­гу, но и целого художника; то, что он говорит о пластичности — бесподобно..  

февраля

Вчера у Ани были Иогансон и Осмеркин; принесли бутыл­ку шампанского, вина и крабов. Аня выпила две пиалушки и была такой, какой она всегда бывает, когда немного выпьет; читала стихи, а я уходил по хозяйству.

Когда все ушли (в первом часу), я вернулся, чтобы помочь ей убрать посуду; она закрыла лицо руками и стала плакать. Оказывается, Осмеркин сказал мимоходом (у него ведь все ми­моходом), что Лева в штрафном батальоне*. Она села в кресло и стала горько жаловаться на свою судьбу. Давно не видал ее в таком горе. «Чего они от меня хотят, от меня и от Левы... они не успокоятся, пока не убьют его и меня. Штрафной баталь­он — это расстрел, второй раз он приговорен к расстрелу... Что он видел, мой мальчик? Он никогда никаким контрреволюцио­нером не был... Способный, молодой, полный сил — ему зави­дуют и сейчас же используют то, что он сын Гумилева... Как из меня сделали вдову Гумилева...»..    

февраля

Удивляются моему отношению к Гале, Галя — единствен­ная, не предавшая меня, не бросившая. Она разлюбила меня ровно настолько, чтобы остаться со мной в условиях моей жиз­ни. Все остальные ведь бросили меня как непутевого — «с ним, мол, каши не сваришь». Конечно, они правы, такого, как я, и нужно бросить. Но Галя ведь не бросила и умерла на моих ру­ках. Что же удивительного, что я не могу ее забыть, что без нее - пусто.

. 3 марта

Была Ялтинская конференция. Основано Государство Зем­ного Шара. Хлебников снова вернулся в наш дом.

Закат национальных государств. И как понятно, что Гер­мания должна была выпасть в нечет. Последнее (и еще Япо­ния, не успевшая выйти из предатов во времени - националь­ных государств) национальное государство. Ни Америка, ни Англия, ни наш Союз не являемся национальными государства­ми, это союзы, штаты, доминионы как хотите.

Все это привело меня сегодня в большое возбуждение. Ес­ли бы можно было прочесть доклад о Хлебникове.

Вот они, ребра нового мира..

апреля

Включил радио и слышу, «...всемогущей мудрости Бога бы­ло угодно взять от нас бессмертный дух Франклина Рузвельта...».

апреля

Тикина схема: системы вашей жизни не принимаю, разру­шать ее не хочу (не смею), разлюбить вас не могу. — Что тут скажешь?...

апреля

Первые теплые дни, идет дождь; снег как-то незаметно ста­ял, но Нева еще не тронулась. Поздняя и плохая весна.

Были перевыборы в ЛОСХ'е; выступал очень неудачно*. Такого поражения в моей жизни еще не было. До сих пор вспо­минаю обо всем происшедшем с мучительной досадой. В.Серов* переизбран председателем. Теперь он надолго укрепился. Дело совсем безнадежно в ближайшее время искусству нет хода..

апреля

Ирины именины; были Орешниковы и «свои» — пусто и гру­стно без Гали. События. Берлин.

Безоговорочная капитуляция перед Англией и Америкой. Казнь Муссолини. Страшный конец; неслыханный разгром Гер­мании. А между тем все как-то равнодушны. Говорят: ну ко­нечно,— и только. Как будто это не касается прямо. И именно так провели всю войну. Выиграли войну на равнодушии.

3 мая

С 1-го отменено затемнение. В больших домах горят 7 — 9 окон, магазинов нет, и поэтому света не больше. Стали ярче только уличные фонари. Вчера поздно вечером приказ о взятии Берлина. Узнал об этом в трамвае, возвращаясь от Тики. Взя.тие Берлина вызвало некоторое возбуждение, короткое. Сего­дня с утра все опять залили марши по радио и фальшивые ре­чи. Известию о смерти Гитлера никто не верит.

Сегодня в филармонии «Волшебная флейта». Прекрасно; мудрая ясность и увлекательно без «личной ответственности». Четверг — двенадцать Евангелий - сместились все центры; с тру­дом об этом вспоминаешь.

Война кончается, но с нею ничего не кончается.

.тельную и роскошную, но глубины нам не добыть уже по тому одному, что мы не рискнули бы тем, что у нас еще осталось лю­бимого, и не спустились бы в море, в котором все может быть потеряно. Никто из нас, как никто и на Западе, не поверит боль­ше истине, вознесенной выше жизни. Горечь этих мыслей нас не тревожит, ибо что может тревожить нас, отбывающих свои 50 лет жизни в мире, где ничего нельзя изменить. Благослови, Господи, мою поверхностную душу, так как я искупаю грех куль­туры и знаний, меня опустошивших. Присутствуй, Боже, в моей жизни, ибо без Тебя я одинок и подвержен отчаянию и страху. Те, кто выпили нашу кровь и наши силы, сказали свое слово — мы же безмолвно позабавимся жизнью и уйдем, не уставая смот­реть на этот весенний закат и на путешествующего по крыше кота, залитого жадными лучами опускающегося солнца.

С.К.МАКОВСКИЙ - Н.Н.ПУНИНУ.

марта 1913 года. <С. -Петербург>

Многоуважаемый Николай Николаевич, очень прошу Вас вернуть как можно скорее статью Вашу о Вру­беле* и воспроизведения к ней с подписями (?!). Окончательно решено, что статья пойдет в № 5, то есть должна быть отпеча­тана не позже, чем через две недели (номер выйдет 1 мая).

А рецензия на книгу А.Иванова*? Написана?

Жму Вашу руку и поздравляю с весной!

Ваш Сергей Маковский.

А.В.КОРСАКОВА - Н.Н.ПУНИНУ.

марта 1913 года. Шлейсхейм

Милый друг. Вы укоряете меня и спрашиваете о причинах моих закутанных в вуаль писем, моего молчания и т.д. Мне бы­ло больно читать эти строки. Не думайте только, что причиной Вы или тысячеверстное расстояние — Вы ко мне добры и внима­тельны, а версты не играют никакой роли. Едва ли я могла быть ближе к Вам, если бы мы сидели в одной комнате. Но Вы тре­буете объяснения и с полным правом, хотя это едва ли сможет что-либо изменить. Я чувствую Вас моим другом и так часто мыс­ленно беседую с Вами, что если бы Вы могли это знать, Вы бы не имели повода жаловаться на мое невнимание. — Постараюсь, однако, объяснить Вам, хотя это мне трудно. Причины две, но ни Вы, ни я не виноваты,- разве только события. Когда я была маленькой или, лучше сказать, молоденькой, совсем молодень­кой девушкой, мне пришлось пережить болезнь, а затем смерть одной знакомой. Папа ее лечил. Я помню, какое сильное впечат­ление произвела на меня его серьезность и его слова, что случай труден, и он не сможет спасти. Когда я через несколько дней.

.после того увидела мертвое лицо — меня поразило его выраже­ние. Это была наша знакомая и в то же время совсем другая. Какая-то разгаданная тайна и важность лежали в этих чертах. Некоторое время спустя, не помню, месяцы или недели, другая знакомая должна была стать матерью. Папа же был позван по­могать. И как в первом случае, он был очень серьезен и сказал, уходя: случай труден. Однако все обошлось благополучно, и я вскоре навестила мою знакомую. Она еще была слаба и лежала в постели среди белых подушек. И в ее лице меня поразило то же выражение: знающее и важное. С тех пор меня особенно за­интересовали женские лица и я внимательно ко всему присмат­ривалась. Но время изгладило эти события из моей памяти, про­шло несколько лет. Я была уже вполне взрослой и до некоторой степени разумной. У меня была подруга, молоденькая, веселень­кая англичанка. В один прекрасный день она собралась замуж. Тотчас после свадьбы она уехала, и мы несколько месяцев не виделись. Когда мы снова встретились, она показалась мне очень переменившейся, хотя как будто все было по-старому. Но меж­ду нами стало «нечто», чему я не могла дать имени. Точно река, через которую нет моста. И в то же время в ее лице было что-то новое, напомнившее мне тех двух женщин. Что-то пережитое, узнанное, внутренний опыт.

Вот, Юксинька, одна причина: я вышла замуж. И мне ка­жется, что я умерла и снова родилась. Что я не та. Мне думает­ся, что женщина умирает три раза.

Как объяснить Вам еще? Я с Жоржем счастлива, мы — дру­зья и любим друг друга. Он добрый и хороший, и я его ценю с каждым днем все больше. Это пишу я, чтобы Вы не думали: Юк-си несчастна замужем. Но даже такое прекрасное замужество — переворот, болезнь и смерть. Только тогда возрождение. «Не оживет, аще не умрет». Почти два года длится эта тяжкая борь­ба, это возрождение. Мне кажется теперь все иным - и небо, и люди. Как будто я в другом мире. И я должна найти в нем снова саму себя. Это требует все мои силы, это самое главное. Вот Вам причина моего молчания. Другая же нечто вроде смерти Ру­дольфа, тяжелый удар, который мне пришлось перестрадать. Но это уже в прошлом. Теперь с каждым днем прибавляются мои силы, и я опять делаюсь если не «старой» Юкси, то все же, наде­юсь, достойной Вашей дружбы. А теперь простите меня за это долгое молчание...

.можности страдать, ибо что же такое восторг, как не страда­ние и не тоска? - так что все, что уготовлено мне пока в Москве память; и уже, конечно, не забыть столь совершен­ного искусства, перед лицом которого вся Европа (за исключе­нием, может быть, Ренессанса) — эстетические и часто дурные игрушки.

Подымите свою руку и сделайте жест в сторону, ступайте Ваша юбка завьется в византийскую складку. Завтра встанет солнце, завтра грустная золотистая пыль будет возбуждать мои ноздри... Но оно уже пришло — это утро и расцвело, как гигант­ский желтый тюльпан.

Посылаю Вам привет прохладного утра и голубого неба (солнце не покидает меня), а маленькое облачко над крышей Строгановского училища бежит к северу, может быть, оно вы­плачет каплю росы над Адмиралтейством*. Очевидно, я неиспра­вим, и красивые слова любят меня больше, чем я их — ну что ж, у каждого свой фатум. Привет моему дорогому «маленькому» Другу, и желаю Вам огромного счастья, которое преследует ме­ня. Как я безмерно счастлив, Галя, величаво счастлив, непопра­вимо.

 

Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС.

апреля 1913 года. Москва

Выпал снежок, легкий и нежный, и улегся по краям крыш, на траве — от него так тепло и уютно стало.

Вчера уехал Маковский, а я еще остался дня на три докан­чивать свое «художественное образование» в отношении икон. Ес­ли бы только кто-нибудь из петербуржцев знал, что за сокрови­ща погребены в Москве и что такое вообще — икона. В одной Божьей Матери Новиковской церкви, которую я сегодня видел, сосредоточены такие души, что если бы взять души всех героинь Достоевского, Тургенева, Пушкина, души сестер Арене, души ты­сяч самых глубоких женщин — то и этот синтез не превзойдет си­лою и глубиною эту одну икону.

Впрочем, что же в конце концов - утро, серое небо и... сча­стье, кто знает? Но, позвольте пока рассказать Вам сказочку.

Был вечер, изъеденный пятнами электрических фонарей. В кафе под зеленоватой плесенью табачного дыма — шумные, пошлые, с заповедною гадостью в сердце сидели и пили люди; а он шатался между ними, как робкая козочка, белый, как свет фонарей, и сгорбленный, с большими, почти огромными глаза­ми, дотого горячими и дотого жадными, что стало страшно от его присутствия, сделалось тоскливо и бесконечно горько. Это нелепо, но его присутствие делало всех несчастными, и он, этот великолепный человек с манерами лорда, шел и сгибался, и.

.льстил, и не мог быть гордым и пошлым - так же легко пить и сидеть, как они... Пожалуй, он знал, в чем заключалось его из­бранничество, т.к. однажды на вопрос какого-то смельчака об этой странной манере себя держать, он отвечал: «Видите ли, я счастлив...»

Приветствую всех из своего терема. С сердечным располо­жением

Н.Пунин.

С.И.ЧАЦКИНА* - Н.Н. ПУНИНУ

5 июня 1913 года. С. -Петербург

Милостивый Государь Николай Николаевич, я с глубоким интересом читаю Ваши статьи в «Аполлоне» и по­зволяю себе обратиться к Вам с просьбой о сотрудничестве в жур­нале «Северные записки».

Художественный отдел у нас пока пустует, но редакция оза­бочена возможно более серьезной его постановкой. Крайне же­лательны статьи о византийской живописи и о Врубеле. Всего лучше было бы лично познакомиться и подробно переговорить — поэтому, в случае Вашего принципиального согласия, не будете ли Вы добры вызвать меня к телефону или заглянуть в редак­цию в один из ближайших приемных дней.

С истинным уважением. Зав. лит. худ. отделом С.Чацкина.

С.К.МАКОВСКИЙ - Н.Н.ПУНИНУ*.

июня 1913 года. <Самара. «Рождествено»>

Дорогой Николай Николаевич, сердечное спасибо за Ваши заботы об «Аполлоне»! Относитель­но Кондакова* и причин, побудивших меня послать телеграм­му, к сожалению опоздавшую, напишу завтра подробно Петру Ивановичу*. Пока же конфиденциально сообщаю Вам следую­щее. Москвичи решительно против не участия Кондакова, а его имени во главе сотрудников «Русской иконы»*. Остроухов и Ря-бушинский считают мое единоличное редакторство (при редак­ционном комитете из «молодых сотрудников») условием возник­новения журнала.<...> Долгова мы издавать не будем. Ушков против каких бы то ни было новых изданий, и я не настаиваю. Дела и расходов немало и с одним «Аполлоном». Но было бы желательно получить для ближайших книжек статьи о Мочало-ве и Каратыгине, если они подойдут. Переговорите с ними в этом смысле! От души радуюсь успеху Ваших литературных выступ­лений, доказательством которого служит приглашение «Север­ных записок». Что посоветовать Вам? Думается мне, что на бли­жайшее будущее и так работы хватит («Русская икона»), да и трудно ждать чего-либо от журнала, где заведующая литератур-.

 

.

.XIX. Победа - Будни - Дипломная работа А. А. Мыль­никова — «Постановление» - Смерть Л. А. Бруни

ДНЕВНИК. 1945 год.

мая

На самом деле было так: 8 мая читал лекцию; без четверти час, как только я кончил, во­шла студентка и что-то объявила голосом, покрытым аплодис­ментами. Я догадался, что конец войны; с вечера предыдущего дня уже ходили какие-то слухи, основывавшиеся на загранич­ном радио. Я прошел в дирекцию; в коридорах поздравляли, кое-кто — женщины, разумеется, — целовался. Из дирекции про­шел в столовую; в дальней комнате сидело человек 20 студен­тов — мальчиков, преимущественно живописцев. Шумно встре­тили и заставили выпить водки, которую доставали из-под стола. Ходили слухи, что между 3-мя и 5-ю часами будет общегород­ская демонстрация. Прошел к Орешниковым, у них радио. По радио не было никаких особых передач; зашел еще раз в ди­рекцию. Сказали, что будто бы позвонили из ТАСС... Никто ни­чего толком не знал.

Потом с Тикой встретили в коридоре Доброклонского (про­фессора); предложил пойти выпить. Лекций уже не было. По­шли. На улице ничего особенного. Затем поехал на Петров­ский — к Тике; по радио шли обычные передачи, но все ждали и время от времени собирались у репродукторов. Вернулся до­мой и лег спать в половине двенадцатого, выключив радио. Ни­чего, кроме очередных приказов, не было. Проснулся в 7, ча­сов около 8-ми включили радио. Поздравление обкома партии. Все стало ясно. Вскоре узнали, что выходной день. Ира сходи­ла в магазин; потом выпили шампанского; пошел к Леве...* там тоже пили шампанское; у них никого не было. Пришел домой около 5-ти. Много гостей, пили коньяк и водку. Поехал к Ти­ке, на Петровский; там ночевал; у них из окна видел фейер­верк.

. 13 мая

Слушал «Шестую» Чайковского. Такое впечатление, как будто Чайковский все время угрожает музыкой: <<Я вот вам по­кажу, что такое музыка». Вторая часть — интеллигентское ни­где; четвертая — покойницкая.. мая (канун 9 мая <по старому стилю>)* Завтра день рождения Ани*. Весна едва-едва; сейчас льет дождь; сегодня топили печь. Холодно, в комнате 11°. Как все­гда в дни семейных праздников, чувствуется отсутствие Гали. С ней как-то все было прочнее. Будущее темно. Страшно ду­мать, что станет с Ирой, если я скоро умру или погибну как-ни­будь иначе. Живем уже в двух комнатах, но вторая еще не ос­теклена. Не работается, все очень трудно делать.

Н.Н.ПУНИН - М.Д.БЛАГМАН

3 июня 1945 года. <Ленинград>

Дорогая Мария Дмитриевна!

Наш летний привет Вам, папе, Александру Фалковичу, Ма­риночке и всем знакомым. Опять подарки; ну что же это та­кое? Когда Вы о нас забудете? Мы часто вспоминаем Вас, сидя у Орешниковых.

Жизнь идет, скоро уже год, как мы здесь. Все изменилось с тех пор, как мы вернулись. Вот уже и войны нет. Вашу теле­грамму мы получили и радовались. 9 мая прошел относительно тихо. О мире мы уже знали накануне и целый день напряжен­но слушали радио, но рано легли спать и только утром 9-го, ча­сов около 10-ти. включили приемник и услышали поздравление обкома и Совета... все стало сразу ясно. Была у нас бутылка шампанского, ее тотчас же выпили; узнав, что объявлен выход­ной день, никуда не пошли; было немного грустно, т.к. вспоми­нали всех погибших. Я не сообщал Вам: ранней весной Ира по­лучила наконец извещение из райвоенкомата, что муж ее погиб в 1941 г. под Тулой*, в том известном наступлении Гудериана. Хоть не зря погиб.

Ну, а теперь кончаем учебный год. У меня почти все кон­чено, Ира сдает последние экзамены. Что будем делать летом, не знаю, во всяком случае, не заниматься огородом. Как я пи­сал Вам однажды, предполагал в связи с переизданием учебни­ка быть весной в Москве, но это дело сорвалось из-за отсутст­вия в издательстве бумаги. На наем дачи нет денег, так что, вероятно, просидим лето в городе; да у нас неплохо - большой сад и квартира прохладная; уже донимают комары.

Справили день рождения Ани, и Ваши подарки пришли, ка­жется, через день после ее дня рождения, она была в восторге;

.кофе обрадовал А.А.- словом, мы все были довольны и благо­дарим Вас мысленно.

Как-то зимой послал Вам маленькую японскую коробочку, но она до Вас не дошла, т.к. племянница, которая ехала через Москву, не успела к Вам зайти. Целую Ваши руки, привет от Иры.

Ваш Н.Пунин.

ДНЕВНИК. 1945 год

Июль

Так давно ничего не писал, что в чернильнице высохли чернила.

Прошли белые ночи. На земле стоит жить ради белых но­чей. Недолго, но живешь, как будто и человек... Они делают меня и Тику спокойными, уверенными и свободными.

Ради них прочел впервые «Идиота». Светлая и правдивая книга. Толстой кажется злюкой и «стройщиком романа». Нет земной сумятицы жизни. Когда кончил ее, долго лежал свет­лый и немного грустный - ну, как ангел.

Сперва Достоевский недолюбливает Настасью Филиппов­ну, «даму с ресницами», как я ее назвал случайно в разговоре, а потом, к концу романа, все положил к ее ногам. Это — ком­позиция. Удивительная.

Н.Н.ПУНИН - А.Г.КАМИНСКОЙ.

августа 1945 года. <Териоки>

Аня, здравствуй, шлю тебе привет. Тебе здесь было бы хо­рошо. Море и сосны; такого большого моря ты еще не видела. А песка столько, что можно засыпать весь наш дом, и еще ос­танется...

Целую тебя. Папа.

ДНЕВНИК. 1945 год.

октября

Не писал давно — не было тетради. Эту купила Ира на рын­ке за 20 рублей.

Лето было дождливое, но неплохое. Недавно выпал снег и был мороз; сейчас потеплело до +8°.

Только что вернулся с Петровского. Грустная осень, совсем больная Тика. Я застал ее за письмом; она не слышала, как во­шел; сидела с распущенными своими прекрасными волосами. Вид замученный. Говорила о том, как не дружна с жизнью. Го­ворила о том, что чувство долга т только выражение любви.

Вспоминали потом чудесные Никины стихи, написанные, когда ей было лет пять:

Не любили крестьянцы девочку одну.

Что мне делать?

Бедный Барсик плывет по реке,

Вода плещется волнами.

Не любили крестьянцы ни воды, ни цветов.

Фонари горят в небе.

Скоро мухи спрячутся в гнезде.

Вода плещется волнами..

 ноября

Сегодня хоронили Воинова. Мокрый осенний день. К по­койницкой Мариинской больницы собрались старички: Конашевич, Верейский, Овсянников, Доброклонский, Лисенков, я и разные другие — человек сорок. Везли на грузовике, покры­том каким-то старым ковром. Печально было. Никто не пла­кал. Умер от дистрофии, два месяца тому назад вернулся из Алма-Аты.

На Загородном я отстал и поехал на Петровский. У Тики новая шуба из сурка г подарили родители и сестра. Но она гру­стная и тоскующая. «Надо жить вместе,— думал я, возвраща­ясь,— если хочешь ее не погубить. Если бы кто-нибудь помог это устроить», — думал я. Какие милые, какие грустные глаза.

Сегодня я один в этой половине квартиры; Ира с Аней в Колтушах*. На ту половину приехал с фронта Лева Гумилев. Он приехал два дня тому назад, поздно вечером. Акума пришла в страшное возбуждение; бегала по всей квартире и плакала громко.. ноября

От тоски по ней — рванулся к ней и, пересев шесть трам­ваев, вернулся домой: «дистрофик»* (подкидыш и т.д.) не хо­дил; пешком идти не мог.

Разговор по телефону, о котором мечтал. Тика:

Я тоскую о вас.

— И я.

— Привет.

— Привет.

Больше ничего не надо.... ноября

Был XVII век, раздираемый противоречиями, наполненный человеческими страданиями. И в этом веке был один человек в Мадриде и говорил: мир благороден, а в Амстердаме другой человек говорил: мир добр*.

5 декабря

Видел такой странный сон. Кто-то, ангелоподобный, но тем­ный, не выделявшийся на каком-то темном фоне, говорил, об­ращаясь как бы ко мне: «У Кнута Гамсуна была своя тема: о границах животного и социального, общественного в человеке. Это - его тема. Ты не будешь счастливым с Тикой до тех пор, пока у вас не будет своей темы в искусстве. Что такое искусст­во? - Вы так и не знаете этого...»

На этом разбудила Аня, прибежавшая из соседней комна­ты: «Папа, хочешь чаю?»

ДНЕВНИК. 1946 год

2 февраля

Вот и зима проходит. Была теплая зима, если бы была та­кая зима в 1941 г., многие не умерли бы.

Сегодня какой-то тихий вечер; во всем доме я и Ира.

Последние месяцы жил в дружбе с Тикой, тихо и как-то осмысленно. Сегодня она не позвонила.

Сижу в тепле, горит свет, а Галя в сухой могиле. Больше она не увидела Ленинграда.

Совсем не могу писать в последнее время; лекции съедают все, что ли?

Видел сегодня массу прекрасных венских репродукций: при­вез один из моих учеников.

Жить трудно, и я устал.

8 февраля

На улице —30", свищет ужасный восточный ветер. Тики не было в Академии - она на <Петровском> острове. В такой хо­лод прекрасно быть вместе, согревать друг друга жизнью каж­дого. Почему же мы не вместе?. февраля

Я(это после перечтения Карко*): «Поэты — не профессио­налы». Акума: «Да, известно, это что-то вроде аппарата, вроде несостоявшегося аппарата, сидят и ловят; может быть, раз в сто­летие что-то поймают. Ловят, в сущности, только интонацию, все остальное есть здесь. Живописцы, актеры, певцы — это все профессионалы, поэты — ловцы интонаций. Если он сегодня на­писал стихотворение, он совершенно не знает, напишет ли его завтра или, может быть, больше никогда».

.Я: «И это, вы думаете, можно сказать и о Пушкине?» Аку-ма: «Да, и о Пушкине, и о Данте, и о ком хотите»..

марта

<...> Был сегодня на выставке дипломных работ Академии; народу было много, главным образом молодежь довольно потре­панного вида, очевидно, студенчество. Когда я стоял позади тол­пы, собравшейся около работы Мыльникова*, заметил, что дви­жение голов этой толпы вызывало поразившее меня иллюзорное движение голов на самом холсте. Удивленный, я встал за тол­пой у других работ: ничего подобного я не увидел. «Конечно,-подумал я,— это происходит оттого, что головы в работе Мыль­никова смотрятся силуэтом и они взяты крупным планом и на одном приблизительно уровне. Но все-таки... между холстом Мыльникова - я убеждался в этом с каждой минутой — и тол­пой была какая-то несомненная связь. Удивительно,— подумал я,— в этом что-то есть». В конце концов я пришел к выводу, что такая связь «людей на картине» с «людьми в жизни», пожа­луй, явление художественного порядка; кроме того, это признак чувства современности; в самом деле, в Эрмитаже движение зри­телей, самое их бытие гораздо более естественно в залах нового французского искусства, чем в залах Ренессанса. В этих клас­сических залах, среди античных богов или Мадонн, зрители вы­глядят скованными, лишенными телесности или пластичности; бродят, словно души среди окружающего их бессмертия.... марта

Был на вечере Ираклия Андронникова. Общеизвестно, что перевоплощение — это основа актерского искусства. Но мне ду­мается, что живописец тоже должен обладать даром перевопло­щения. Чтобы создать убедительный образ, он неизбежно дол­жен войти в изображаемое им событие, главным образом, конечно, в изображаемых людей, уметь встать в их позы, пере­жить их движения, мимику их лиц. Только при этом условии его образы станут действенными и убедительными.

Вот почему совершенно невозможно ни подражать великим мастерам, ни тем более обкрадывать их.

Чтобы, например, подражать Сурикову, нужно обладать его даром перевоплощения, силой его интуиции. Об этом, конечно, не мог догадаться Серов, когда делал своего «Александра Нев­ского»*. Но если бы даже догадался, у него все равно нет сил на такое перевоплощение. Ему было бы легче подражать Вл. Ма­ковскому*.

24 марта

Все более или менее догадываются, что художник — чело­век особого качества, сделанный как бы из другого материала или, как говорят, теста, чем все мы. У меня по крайней мере с юности было робкое благоговение перед художниками, конеч­но, если это художники, а не халтурщики или пачкуны. Это осо­бое качество — какая-то всем им более или менее свойственная детская непосредственность, чистота сердца, наивность воспри­ятия, вечная открытость души перед жизнью и есть то свойст­во, которое главным образом и делает их художниками.

Если художник имеет эту «конечную» чистоту сердца, бо­лее напряженную, чем все, что связывает его с жизненным бы­том, он так или иначе окажется соотнесенным с искусством, в противном случае он всегда будет только ремесленником или мас­тером, если хотите. Вот почему художник — всегда немного «бо­гема».

Сезанн обладал этой чистотой сердца в высокой степени. В подвиге Сезанна не то существенно, что он был живописцем чистой воды, как это принято думать, а именно то, что он сто­ял перед миром с таким раскрытым и очищенным от всякой не относящейся к искусству примеси — с таким раскрытым серд­цем, каким не обладал ни один живописец прошлого, ни — в том числе - Рафаэль, Тициан и Веласкес. Сезанн — как бы пред­ставительствует от искусства живописи, является наиболее пол­ным воплощением этого искусства. В этом и заключается целе­устремленность Сезанна, идея его живописи. Для каждого, кто может это почувствовать, картины Сезанна - дом, в котором прекрасно жить «душе», обращенной к искусству, ну, конечно, прежде всего к искусству живописи, потому что его картины — это дом, сделанный в материале живописи.

М.К.СОКОЛОВ* - Н.Н.ПУНИНУ.

апреля 1946 года. <Рыбинск>

Дорогой Николай Николаевич.

Большие года легли между нами, нашим непосредственным общением (14—15—16-е годы), многими путями прошли и при­шли к чему?..

Я не забуду Ваших строчек о себе в «Аполлоне», где Вы в статье «О молодых» сказали: «Кому много дано, с того много и спросится»,— оправдал ли я это? — этот ответ я бы хотел услы­шать от Вас. Но Вы, к большому сожалению, о моем творчест­ве, о том, что я за это время сделал, чего достиг, во что верую — не знаете. Я многое бы отдал за одну беседу с Вами, как в те далекие годы. Я с удивительной ясностью помню и знакомство наше посещение Эрмитажа - Моралес, Эль Греко — и наш спутник (третий) милый Лев Аренс. Где он? Жив? Его моя па­мять хранит благодарно - мне бы хотелось, чтобы он знал тоже.

О себе о настоящем пока умолчу. Скажу только одно: все эти годы любил одно искусство и остаюсь верен тому: служу ему нелицеприятно. Верьте тому. Жизнь ко мне была сурова, и мно­го испытаний пришлось пройти, и теперь одно желание свер­шить то, что должен свершить, чтобы сказать: «С миром мя от­пущаеши». Будет ли дано мне это? Неведомо, но хотел, чтобы боги были милостивы и сделали конец мой благостным, чтоб я мог, умирая, благословить жизнь.

Привет Вам сердечный. Ваш Мих. Соколов.

Л.А.БРУНИ - Н.Н ПУНИНУ

7 мая 1946 года. Москва. Болшево

Дорогой Николай Николаевич!

Получил Ваше письмо и так обрадовался, сказать не знаю как. Это странно, потому что само письмо страшно пессимисти­ческое, грустное и нелюдимое, но я обрадовался!!! Все пустя­ки, стекла нужно вставить. И наша жизнь не ушла! Это твердо нужно помнить по крайней мере лет 20. От Вашего письма по­веяло чем-то родным, тип