А. Е. Аренс-пунина - Н. Н. Пунину

8 апреля 1942 года. <Самарканд>

Милый друг, пройти не удалось. Пойду отсюда к Гущиным. Привет от Готлиба, вчера спрашивал, как Ваше здоровье, со­ветовал оставаться в больнице до выздоровления и передает Вам привет. Ира тоже приходила и не могла попасть, и передачу не приняли. Может быть, Ваша медсестра поможет мне. Мой вид: темный платок на голове, черный жакет и черное платье; в ру­ках портфель.

Привыкли, живем лучше, судьба всех еще не определилась; занятия начались с понедельника. Ира целует, обнимаю, жду ответа, Галя.

Н.Н.ПУНИН - А.А.АХМАТОВОЙ*.

апреля 1942 года. Самарканд

Здравствуйте, Аничка.

Бесконечно благодарен за Ваше внимание и растроган; и это незаслуженно. Все еще в больнице, не столько потому, что болен, сколько оттого, что здесь лучше, чем на воле: есть мяг­кая кровать и кормят, хотя и неважно, но даром. И спокойно. Я еще не вполне окреп, но все же чувствую себя живым и так радуюсь солнечным дням и тихой развивающейся весне. Смот­рю и думаю: я живой. Сознание, что я остался живым, приво­дит меня в восторженное состояние, и я называю это — чувст­вом счастья. Впрочем, когда я умирал, то есть знал, что я непременно умру, это было на Петровском острове у Голубе­вых, куда на время переселился, потому что там, как мне все казалось, единственная в Ленинграде теплая комната — я тоже чувствовал этот восторг и счастье. Тогда именно я думал о Вас много. Думал, потому что в том напряжении души, которое я тогда испытывал, было нечто — как я уже писал Вам в запи­сочке — похожее на чувство, жившее во мне в 20-х годах, ко­гда я был с Вами. Мне кажется, я в первый раз так всеобъем­люще и широко понял Вас — именно потому, что это было совершенно бескорыстно, так как увидеть Вас когда-нибудь я, конечно, не рассчитывал, это было действительно предсмертное с Вами свидание и прощание. И мне показалось тогда, что нет другого человека, жизнь которого была бы так цельна и поэто­му совершенна, как Ваша; от первых детских стихов (перчатка с левой руки) до пророческого бормотанья и вместе с тем гула поэмы*. Я тогда думал, что эта жизнь цельна не волей - и это мне казалось особенно ценным а той органичностью, то есть неизбежностью, которая от Вас как будто совсем не за­висит. Теперь этого не написать, то есть всего того, что я тогда думал, но многое из того, что я не оправдывал в Вас, встало передо мной не только оправданным, но и, пожалуй, наиболее прекрасным. Вы знаете, многие осуждают Вас за Леву, но то­гда мне было так ясно, что Вы сделали мудро и, безусловно, луч­шее из того, что могли выбрать (я говорю о Бежецке*), и Лева не был бы тем, что он есть, не будь у него бежецкого детства. (Я и о Леве тогда много думал, но об этом как-нибудь другой раз — я виноват перед ним.)

В Вашей жизни есть крепость, как будто она высечена в камне и одним приемом очень опытной руки. Все это — я пом­ню — наполнило меня тогда радостью и каким-то совсем не обыч­ным, не сентиментальным умилением, а созерцательным, слов­но я стоял перед входом в Рай (вообще тогда много было от «Божественной Комедии»). И радовался я не столько за Вас, сколько за мироздание, потому что от всего этого я почувство­вал, что нет личного бессмертия, а есть бессмертное. Это чувст во было особенно сильным. Умирать было не страшно, то есть я не имел никаких претензий персонально жить или сохранить­ся после смерти, почему-то я совсем не был в этом заинтересо­ван, но что есть Бессмертное и я в нем окажусь — это было так прекрасно и так торжественно. Вы казались мне тогда - и сей­час тоже — высшим выражением Бессмертного, какое я только встречал в жизни. В больнице мне довелось перечитать «Бесов». Достоевский, как всегда, мне тяжел и совсем не для меня, но в конце романа, как золотая заря, среди страшного и неправдо­подобного мрака, такие слова: «Одна уже всегдашняя мысль о том, что существует нечто безмерно справедливейшее и счаст­ливейшее, чем я, уже наполняет и меня всего безмерным умиле­нием и славой - о, кто бы я ни был, что бы ни сделал, чело­веку гораздо необходимее собственного счастья знать и каждое мгновение веровать в то, что есть где-то уже совершенное и спо­койное счастье, для всех и для всего...» и т.д. Эти слова почти совершенное выражение того, что я тогда чувствовал. Именно — «и славой» — именно «спокойное счастье». Вы и были тогда вы­ражением «спокойного счастья славы». Умирая, я к нему при ближался. Но я остался жить и сохранил и само это чувство и память о нем. Я так боюсь теперь его потерять и забыть и де­лаю усилия, чтобы этого не случилось, чтобы не случилось то­го, что так много раз случалось со мной в жизни: Вы знаете, как я легкомысленно, не делая никаких усилий, даже скорее с вызовом судьбе, терял лучшее, что она, судьба, мне давала. Солнце, которое я так люблю, после ледяного ленинградского ада, поддерживает меня, и мне легко беречь перед этой солнеч­ной славой это чувство бессмертного. И я счастлив.

Мне хорошо здесь, и в больнице хорошо, рука почти зажи­ла*, Вы видите, я пишу своим почерком - правда, много за­бот, как устроиться, как прокормиться, но они не поглощают меня так, как это бывало раньше. И мне не жаль брошенного, кроме некоторых вещей, которые я просто из-за спешки забыл взять.

В вагоне, когда я заболел, мне почему-то вспомнился Хлеб­ников, и я воспринимал его, как самый чистый звук, самый чис­тый голос моего времени, и как синтез этого времени, по отно­шению к которому Маяковский что-то одностороннее, частный случай. Вы — не частный случай, но почему-то я не мог соотне­сти Вас с Хлебниковым, и это до сих пор мне не понятно.

Подъезжая к Ташкенту, я не надеялся Вас увидеть и обра­довался до слез, когда Вы пришли, и еще больше, когда узнал, что на другой день Вы снова были на вокзале. Ваше внимание ко мне бесконечно.

В телеграмме, которую вчера передала мне Ира, Вы спра­шиваете, не надо ли чего прислать. Мне очень хочется приехать к Вам; это не скоро; еще неделю я пролежу здесь, а потом надо будет искать комнату и устраиваться. Если к тому времени мы еще не получим эвакуационных денег, я попрошу Вас прислать мне на дорогу. Но я слышал также, что Вы собираетесь в Са­марканд, это было бы прекрасно. Мне бы хотелось, правда, луч­ше приехать к Вам, но одно другому не мешает. За телеграмму спасибо.

Аня, солнце и чистое небо, а ночью было так много круп­ных звезд, и я их вижу, а на Севере из-за своих глаз я их не видел.

Устал немного писать. Письмо вышло длинное и, пожалуй, бестолковое. Простите. Целую Ваши руки и еще раз спасибо за все.

К.-М.

 

ПРОФЕССОР

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ ПУНИН

CURRICULUM VITAE [Жизнеописание, - лат.]*

Родился в ноябре 1888 г. в семье военного врача (из мещан г. Петербурга). Среднее образование полу­чил в Царскосельской мужской гимназии, которую окончил в 1907 г. В том же году поступил в Петербургский университет на юридический факультет, а затем перешел на историко-филологический, который и окон­чил в 1914 г., представив зачетное сочинение по спе­циальности История искусств (у проф. Айналова) на тему «Черты античности в пейзаже Джотто».

В 1913 г. был приглашен Русским музеем на долж­ность ученого регистратора по отделению древнерусской живописи, в каковой должности проработал до 1917 г.

В 1917 г. Советом Художественного отдала Рус­ского музея был выбран секретарем «Общества по изу чению древнерусской живописи».

В 1913 г. были напечатаны первые научные рабо­ты по византийскому и древнерусскому искусству.

В январе 1919 г. был назначен комиссаром Рус ского музея и одновременно с этим членом Коллегии изобразительных искусств и членом Коллегии и замес тителем наркома т. Луначарского по делам музеев и ох­раны памятников, а затем, в период реорганизации, со­стоял комиссаром Государственного Эрмитажа. С осени того же года был назначен заведующим Петроградским отделом изобразительных искусств Наркомпроса, в ка ковой должности пробыл до момента ликвидации от делов ИЗО Наркомпроса в 1921 г.

В 1919 г. был приглашен в качестве профессора в Петроградские свободные государственные мастерские (Академия художеств), где вел курс по кафедре «Ис­тория художественных форм» до 1936 г.

В 1922 г. был назначен и утвержден Государствен­ным ученым советом при Наркомпросе научным сотруд­ником 1 -й категории по разряду истории изобразитель­ных искусств Государственного института истории искусств, а в 1927 г. назначен и утвержден Государст венным советом при Наркомпросе действительным чле­ном того же института, в каковом звании работал в ин­ституте до 1931 г.

С 1925 по 1930 г. вел курс по истории западного искусства XIX века на Высших курсах искусствозна­ния при Институте истории искусств.

В 1923 г. был приглашен на должность доцента Ленинградского государственного университета по От­делению археологии и истории искусств Факультета об­щественных наук, в каковой должности вел занятия до 1925 г. С 1921 по 1923 г. состоял членом Художест­венного совета Музея художественной культуры, а по­сле реорганизации Музея в Государственный институт художественной культуры назначен и утвержден Госу­дарственным ученым советом при Наркомпросе в долж­ности действительного члена и заведующего Отделом общей методологии института, в каковой должности проработал до момента слияния Института художест­венной культуры с Государственным институтом исто­рии искусств в 1927 г.

С 1923 г. по 1925 г. работал на Государственном фарфоровом заводе в качестве заведующего художест­венной частью завода.

С 1925 г. по 1927 г. состоял членом художествен­ного совета Государственного декоративного института.

В 1927 г. был командирован в качестве генераль­ного комиссара художественной выставки в Японию на 6 месяцев.

В 1926 г. был приглашен Государственным Рус­ским музеем на должность хранителя, а затем заведую­щего Отделением новейшего искусства, а с 1928 г. на­значен и утвержден Государственным ученым советом при Наркомпросе действительным членом художествен­ного отдела Государственного Русского музея.

С 1931 г. по 1938 г. состоял заведующим отделом рисунков того же музея.

В 1932 г. был приглашен Институтом живописи, скульптуры и архитектуры в качестве профессора по кафедре всеобщей истории искусств, в каковой долж­ности после реорганизации института во Всероссийскую Академию художеств состою и в настоящее время.

С 1933 г. по 1935 г. заведовал кафедрой истории искусств в том же институте.

В 1933 г. назначен ученым секретарем Научно-ис­следовательского института живописи, скульптуры и графики Всероссийской Академии художеств, а с сен­тября 1935 г. — заведующим кабинетом живописи то­го же института, в каковой должности состоял до ли­квидации Института в 1937 г.

В 1937 г. приглашен архитектурным факультетом Ленинградского института инженеров коммунального строительства в качестве профессора для чтения лек­ций по истории западноевропейского искусства, в ка­ковой должности состоял до эвакуации в 1942 г.

В 1942 г. утвержден ВКВШ заведующим кафед­рой истории искусств В АХ.

Н.Пунин.

ДНЕВНИК. 1942 год.

сентября

Опять дневник, в который раз. И именно тогда, когда ни­чего не происходит. Мы сидим в Самарканде, время бежит, но день ничем не отличается от дня. Последние недели голода в Ле­нинграде я не писал дневника; между тем именно тогда он мог бы стать интересным. Умирал и умер брат*, умирали и умерли десятки людей, с которыми был связан. Но писать я не мог -голодный дистрофик; и чернила замерзли, и я едва двигался от стула к кровати. Я бы не выжил, если бы не эвакуация. Так мы проехали тысячи километров; воспоминания об этом смут­ны. Плохо помню международный вагон, людей, за окнами снега и вокзалы; плохо помню, как начали нас кормить и как мы все ехали, ехали больше месяца. Яснее память о последних днях пре­бывания в Самаркандской больнице и о первых днях по выходе из нее. Была весна; фруктовые деревья уже отцвели, и все бы­стро зеленело.

Из больницы написал два письма Ан. Она оказалась в Таш­кенте и пришла к поезду, пока мы стояли. Была добра и ласко­ва, какой редко бывала раньше, и я помню, как потянулся к ней, и много думал о ней, и все простил, и во всем сознался, и как все это связалось с чувством бессмертия, которое пришло и легло на меня, когда я умирал с голода.<...>

Последние недели голода и в пути, и по выходе из больни­цы я находился в каком-то восторженном состоянии и был не­прерывно как бы в некотором умилении и в постоянной радо сти, что живу. Не понимаю, было ли это от весны и солнца или от голода. Когда мы уезжали из Ленинграда, начиналась весна. Не помню, чтобы Ленинград был так красив, как в эту роко­вую зиму и этой весной: бело-серебряный, тихий под зеленым небом, действительно, как бы в саване. А мертвые, чаще всего завернутые (вероятно, близкими) в простыни, лежали по ули­цам, и бойцы воздушной обороны увозили их куда-то на листах фанеры. В гробах и на кладбищах не хоронили уже с ноября. Покойники были легкими и казались маленькими; бойцы с лег­костью поднимали их со снега и клали на фанеру, и они не гну­лись, потому что были замерзшими. Они лежали повсюду, в осо­бенности по утрам. Вероятно, ночью их выносили из квартир кто куда мог.

В день эвакуации утром 19 февраля я долго стоял на набе­режной около Академии и прощался с куполом Псаакия; позо лоту соскоблили (или замазали) еще осенью*, и купол синел на солнце сквозь белую мглу. Снег под ногами еще хрустел, но на солнце как будто начинало подтаивать. В этот день, сколько я помню, впервые начали убирать с улиц снег. Группы людей, женщин преимущественно, закутанных как попало, лишь бы по­теплее, людей, похожих на тяжелые мешки, скребли лопатами снег и свозили к спускам в Неву на тех же фанерах, на каких возили покойников. Хорошо помню их вялые и тяжелые дви­жения, как они ходили, как все ходили в ту зиму по ленинград­ским улицам,- движения истощенных.

Под вечер мы уехали на Финляндский вокзал в автобусах. Я вез Ирину дочку — Малаичку.

В поезде, который нам предоставили, не хватало вагонов, в частности 11-го, в котором должен был ехать я. Уплотнили, и до следующего утра мы стояли на пути; вечером была тревога, первая после долгого зимнего перерыва. Уже тут начали нас кор­мить; от большого количества съеденного хлеба (нам его выда­ли на несколько дней вперед) мне стало плохо. Я вспомнил, что голодавшим нельзя много есть, и уже дальше старался есть как можно меньше, в особенности хлеба. Ну а потом медленное дви­жение до Ладожского (до Борисовой Гривы), ледяной поход в автобусах через озеро и страшная Жихаревка*.

Наш автобус испортился за 5 километров до Жихаревки, и мы начали замерзать. 3 часа ночи, бараки в Жихаревке, пшен­ная каша, боль в животе, каждочасный стул где придется, за­пачканные кальсоны, мутное сознание, налет, пожар в бараках, брошенные на дороге вещи, посадка ночью при свете зарева го­ревшей нефти — международный вагон, самовар и электриче­ский свет.

Все кончено; на рассвете отошел поезд; лежа на мягком ди­ване в полусознании, слышал имена погибших в Жихаревке. И с тех пор, день за днем и неделя за неделями, едем и все едем, и становится все теплее, и как обрадовался первым цветам это были ирисы — где-то в Казахстане, а около Ташкента мне принесли в вагон ветку цветущего урюка — вот и все. Тика в том мире, со снегами и мертвыми, и мы, спасенные, на перро­не Самарканда.

Из этого пути я помню яснее всего, как я в Жихаревке при­крывал ладонью голову плакавшей Малаички, когда вокруг сы­пались бомбы, и чувствовал радость, похожую на счастье, что я с нею и могу прикрыть ее своим телом, а потом одной ночью, где-то уже за Новосибирском, невыносимую боль, и как она ути­хала после того, как Галя дала мне понтапон. Впрочем, помню еще разные кусочки: первый стакан сладкого крепкого явско-го чаю...

. 26  сентября

Что-то или кто-то прервал меня. А сейчас осень. С ночи ура­ган; самаркандская пыль во всех порах, теплое косое солнце. Все радости кончились; переехал со двора в комнату; тесно, гру­стно и уютно. Здесь зимовать, у этого квадратного маленького окна. Подобие суриковскому Менпшкову. Весной придет маль­чик: дуду, ду-ду - и принесет Аничке весну, ду-ду, дуду... Пол­тора месяца ни одного слова от Тики.

Если она погибла или погибнет, мне, собственно, нечего де­лать на земле; «нечего» с эгоистической точки зрения. Эгоисти­чески, отсчитывая от собственного счастья, может быть, даже наслаждения. С ней, еще с ней, только с ней... И это вовсе не «безумная любовь», это не любовь вообще. На земле около нее; если мир по одну сторону, она по другую, то с ней супротив ми­ра или даже против мира и людей. Чувство, собственно, не но­вое. Оно даже, не без некоторого великолепия, выражено в сло­вах: «Не потому, чтоб я ее любил, а потому, что я томлюсь с другими»*. Правда, это «некоторое великолепие», свойственное искусству, делает все более грубым. Ибо жизнь и деликатнее, и неожиданнее искусства.<...>.

сентября

Получил от нее телеграмму: «На днях выезжаю».

7     октября

Сегодня чудесное тепло. Отчего она не здесь. Во всем уже чувствуется осень. Виноградники зарыты землей, кое-где жел­теют листья и падают. Облачно, но в самом воздухе тепло; я стоял, прислонившись к стене, — ее нет здесь.

Думал об одной своей ошибке. В книге о Лебедеве* я про­тивопоставил Брака Пикассо и уверял, что Пикассо формали­стичен. Правда, это со слов Лебедева, и это все-таки не оправ­дание. Все искусство Пикассо именно от внутреннего, от духа, именно не формалистично. То, что я мог так ошибиться, указы­вает на недостаточное понимание, на легкомыслие и нахальство.

Пикассо — это само время и сама жизнь.

8     октября

Опять стоял у стены и думал. Под ногами тихо шумел (жур­чал, как обычно говорят) арык; на той стороне, в проломе сте­ны изумрудная трава, как у Сегонзака; деревья красно-корич­невые, буро-зеленые. Быстро темнело; розово-оранжевые облака серели и пропадали в сумерках. Пока курил, все очертания смы­лись и все стало густым темно-зеленым. Было хорошо видно, как шло время.

. 16 октября

Один как исключение. Девять часов; горят две коптилоч ки — это хорошо, что они горят; керосин — 120 рублей. Немно­го мрачно. Появилась холера; зимой будет сыпняк. Как тут вы жить, а войне не видно конца.

Тика не едет; больше от нее нет известий. А если приедет, чем я ее накормлю; чем накормлю в октябре будущего года Ироч­ку и Малайку? Выдача зарплаты = двум литрам керосина.

Стоят тихие осенние дни несравненной красоты. Днем так-тихо, что в ушах как бы лопается. Медленно желтеют, точнее, розовеют листья; земля отдыхает, согретая солнцем; времена­ми прекрасная видимость; только по утрам и вечерам пар: по утрам - жемчужный, перед закатом и сразу после солнца — бу­рый, похожий на дым.

Н.Н.ПУНИН- М.А.ПУНИНОЙ*.

октября 1942 года. Самарканд

Здравствуй дорогая Миичка, жалею, что ты не получила письма, которое я послал тебе в ав­густе. Так приятно читать твои письма, в которых слышится твой звонкий веселый голос. Ваш переезд в Шую и твое описа­ние комнаты нас восхитило. «Мы сыты»,— пишешь ты, но нам хотелось бы знать, чем вы сыты. Это интересует нас, во-пер­вых, потому что перед нами маячит вероятность переезда всех нас в ваши края: а во-вторых, оттого что проблема питания сто­ит у нас очень остро. Мы тоже сыты, но только ценою продажи всего, что у нас есть с собой. Мы грустно улыбались твоим пе­речислениям салфеток, полотенец и даже сукна на столе, пото­му что у нас этого давно уже нет, и уже нет ни Галиной, ни моей шубы, ни Ириного костюма и т.д.

Но мы не унываем, довольные теплом и многими очарова­ниями нашего края. Вчера был первый с мая дождь. Похолода­ло. Деревья розовые и листья падают. Виноградники зарыли на зиму землей, но третий урожай еще дозревает; много помидор и еще будет картошка. Только после событий на Юге сюда по­наехало много народу, и цены приближаются к европейским. Сегодня мы впервые надели на себя теплое, а еще три дня тому назад на мне не было ничего, кроме рубашки, трусов и брюк — и было жарко. Сейчас вечер, сидим вокруг коптилки; за окна­ми словно снег — это луна. Окна у нас маленькие, квадратные и глубоко сидят в толстых глинобитных стенах. Анька спит. Нельзя сказать, чтоб она отличалась особой полнотой; по-преж­нему любит хлеб и жует его непрестанно. Тебя вспоминает час­то, но что она при этом представляет, решить трудно. Во вся­ком случае, есть Мара и есть Миичка — видимо, два разных

.лица; Миичку любит больше и ждет, что она приедет сюда. За­нятия в Академии еще не начались, т.к. студенты на уборке хлоп­ка, поэтому я бодро торгую на базаре и смотрю на горы; они еще синие, они еще не покрылись снегом. Зимой нам, вероятно, бу­дет очень трудно: и некогда будет, да и нечего продавать. Хотели запасти на зиму муки, но это плохо удается: Ира каждый день что-нибудь печет, и это вкусно, и это съедается, и запасы тают.

Но ничего; вероятно, доживем до февраля — и тогда «маль­чик спустится с гор и будет трубить «ду-ду-ду» и принесет все» -так рассказывает Аня.

Недавно получил письмо от Левы Пунина — невеселое; час­то пишет Сарра; ну, как всегда, живут в обрез: теперь уже не­кому им послать денег, крутятся сами. Вообще до нас доходят вести со всех концов, только из Ленинграда нет ничего. Марта Андреевна так до сих пор и не приехала и уже больше месяца не подает голоса. Все ли там благополучно?

Читаю восхитительную книгу: Андре Антуан «Дневники ди­ректора театра». Рекомендуй ее маме; редко попадаются такие простые, благородные и точные книги. Это и есть жизнь.

Целую тебя крепко, дорогой маленький друг, живи так, как ты живешь, и все будет прекрасно.

Целуй маму и никогда не забывай нас. Твой Коленька.

ДНЕВНИК. 1942 год.

октября

Прошел дождь, первый с мая. Похолодало. Совсем одино­ко. От Тики нет вестей и нет ответа на телеграмму, посланную 14 го. Перечитал ее грустные и прелестные письма, полные уп­реков. Их так мало, и с этой горсточкой теперь жить.

Доходят слухи, что Ленинград снова сильно бомбят и, ве­роятно, оттуда сейчас нельзя уехать — до декабря, вероятно. А в декабре по этой страшной ледяной дороге. Горько и больно, но разве я имею право жаловаться? Как это случилось, что она не уехала в августе?<...>.

октября

Я уже много раз замечал: когда любишь в разлуке с люби­мой, вдруг так захочется быть ею, а не самим собой. Шел сего­дня, и впереди шла моя тень, и я видел на песке свои старые одутловатые щеки; я подумал, как было бы замечательно, если бы эта тень была похожа на нее. Кто это из нас двоих выду­мал, что я ее не люблю? Вероятно, я. Какое грустное и смеш­ное недоразумение.

 

Н.НЛТУНИН - М.А.ПУНИНОИ.

марта 1943 года. <Самарканд>

Милый друг, Марочка.

Жить нам плохо, и мы с Ирой обсуждали, кому можно по­жаловаться, и решили, что лучше всего тебе. Твои столь жиз­нерадостные письма позволяют думать, что ты не придешь в уны­ние от наших жалоб. Жить нам стало совсем плохо. Вот конец марта, а весны все нет; еще пять дней тому назад лежал снег, а теперь - мелкий пронзительный дождь, и мы мерзнем в на­шей глиняной комнате. К тому же стали плохо кормить: один обед — хряпа и блюдечко каши без всего. Только хлеб с неболь­шими перебоями. Продать из-за погоды ничего нельзя, да и це­ны на «скарб» так упали, что и продавать не стоит. Зима была холодная, так что зарплаты не хватало на дрова. Ветер выл два месяца, арыки обледенели. Уныние, напоминающее конец ми­ра. Было радостно получить твои 100 рублей, а затем вскоре, когда пришла 1000 от Лени*, стало совсем весело. Накормили хоть Аньку, и она цветет, напоминая своими светло-рыжими во­лосами и розовыми круглыми щеками амуров Рубенса (если ты их знаешь). Как ты знаешь, здесь почти нет госснабжения, по­этому так и трудно. Местные жители живут своим хозяйством: у каждого чиновника, не говорю уже о крестьянах, есть корова или баран, огороды или фруктовые деревья - а у нас что? И сколько иронии в том, что при всем этом здесь самый деше­вый рынок в стране, сколько мы об этом знаем. Ну, словом, смех и слезы. О нашем бедственном положении послали мы бу­магу в Совнарком. Не знаю, что из этого выйдет, да и когда.

У Иры сейчас экзамены, и она много занимается, несмот­ря на голод. Она поправилась и относительно бодрая, но — жа­ловаться, так жаловаться - у нее мрачный характер: сидит как еж в норе, ни знакомых мальчиков, ни подруг, ни смеха; толь­ко хихикнет, если пристанешь к ней, или таращит глаза, когда дунешь на нее, чтобы смести с нее эту сонливость. Застенчивая и скрытная, робкая и упрямая, ничем ее не растолкать. Кое-что она все-таки могла слышать в нашем доме, кое-что читала, а между тем мало знает и робеет от этого еще больше. Хорошо, что она попала — силой вещей - на искусствоведческий факуль­тет; все-таки это даст ей знания по истории, литературе и пр. А какие прекрасные способности! Мрачный характер, как у са­маркандской зимы.

Анечка не в нее. Трещит без умолку и ничего не может де­лать, чтобы не говорить. Если говорить не с кем, играет и все что-то шепчет. Какое-то стихийное желание непрерывно выра­жать себя словами. Фантазер и враль — это в Гешку*. Выду­мывает, вспоминая; хотя многое помнит, помнит даже Заполье: и Дусю, и Юру*, но, вспоминая, присочинит ворох неслыхан­ных вещей — какие у нее были куклы, и бусы, и петухи, и пла­тья, и как ее бомбили, и как ее спасали, и что говорили Лева или Сарра, или Саша, или Миичка. Я часто мысленно представ­ляю себе ее встречу с тобою это было бы нечто весьма экс­пансивное и уж не знаю, кто кого заговорит. У нее легкий ха­рактер: она послушна, приветлива, никого не боится, у каждого что-нибудь выклянчит, все в Академии ее знают, помнят и лю­бят. Немножко рева, но ненадолго; поревет с минуту, не боль­ше, и опять сияет своими большими глазами, на которых еще не высохли слезы. Немножко обидчива, от этого главным обра­зом и ревет; пробует быть упрямой, но с Ирой это трудно осу­ществить. От нее весело в комнате; топает своими рваными сапожками из утла в угол, в синей байковой спецовке — един­ственном своем зимнем наряде. На еду мало жалуется и голод переносит легко. Нет у нее, конечно, ни кукол, ни игрушек, раз­ве что смастерит ей кто-нибудь куклу или лошадку из тряпок или бумаги. Но она играет чем попало, главным образом моим бритвенным прибором и песком или золой. Зиму она легко пе­ренесла, почти не простужаясь; летом ей труднее, когда так силь­но, как она говорит, «на голову капает солнце» при этом она делает изящный жест своей маленькой и пухлой рукой, переби­рая на голове волосы.

Но от всего этого у меня разрывается сердце и хочется ско­рее конца. А конца не видно. Как переживем мы здесь следую­щую зиму, я не знаю. Может быть, и не все переживем.

Сейчас я один дома, Аня спит, Галя и Ира в Академии вы­стаивают хлеб и обед; за окном серо и безнадежно; еще хоро­шо, что не течет крыша, как во многих домах. И весну обеща­ют не раньше 7 апреля.

Вашу жизнь мы себе более или менее представляем - а су­дя по твоей карточке, хотя ты и пишешь, что в натуре ты не такая толстая, можно думать, что жизнь эта, во всяком случае, терпима. Только вот много вы переезжаете, значит, мерзнете, но ведь и у вас скоро весна. Будем же ждать вместе весны, и поэтому прости мне мои жалобы; будет солнце, будет веселее.

Целую тебя и маму, благодарю за письма, не унывай. Лю­бящий тебя Коленька.

Н.Н.ПУНИН - М.А.ПУНИНОЙ

9 июня 1943 года. <Самарканд>

Милая Миичка, прелесть и веселье! поздравляю тебя с та­кими большими годами жизни - хотя, по слухам, ты собира­ешься в Ленинград, но лучше приезжай к нам. Так тепло и так светло — теперь уже не будет дождя 6 месяцев - и небо синее.

.

В этом году несметное количество тутовника; валяется по зем­ле, плывет по арыку, и Анька собирает его кружками в любое время дня — поэтому у нее болит живот. Появились абрикосы, вишни и молодая картошка. Все подешевело, даже мука. Мы сейчас заняты одной сложной и преисполненной трагического риска проблемой: хотим купить курдючного барана. В воскре­сенье идем на базар в старый город что из этого выйдет, од­ному Богу известно, но баран, видимо, будет куплен, и тогда мы будем обеспечены мясом и жиром на ползимы. Если пред­приятие это удастся, подробно напишем тебе обо всех актах этой сложной истории. Вся сложность заключается в том, что мы хо­тим его купить, имея в наличии не более 30 рублей, то есть по­вторить историю Чичикова; на современном языке это назы­вается - воспользоваться кредитом.

А какие здесь славные бараны! а какие у них курдюки!

Словом, приезжай.

Огород наш тихо произрастает: около сорока кустов поми­дор (уже есть помидоринки, а когда ты будешь читать это пись­мо, мы, вероятно, уже будем их есть), пышно разрослись ка­бачки, по вершку в сутки прибавляет кукуруза. Что это за земля. Плюнешь, а на другой день в этом месте вырастет человек. Не­обычайное плодородие. Бьемся за воду; прямо деремся, потому что каждый норовит перехватить себе арык. Пускать к себе во­ду мы ходим целой артелью — иначе убьют. Да и то я не всегда спокоен, когда воду ходит пускать Ира. Если в один прекрас­ный день ты получишь телеграмму: «Ира убита», то знай, что она пала героически на арыке от удара чекменем по голове. Но огород все-таки есть: копал я, сажала Ира. Нацеливаемся еще на кусок земли. Здесь ведь собирают урожай три раза в лето. Чем мы хуже. Целую тебя крепко, жду писем; целуй маму и поблагодари ее за милое и сердечное письмо.

Твой дядя и друг.

ДНЕВНИК. 1943 год

<Без датъО. Самарканд

Для себя только.

Существуют бурные тайны, и они совершаются.

Души имеют вес, как цвета.

Сейчас легче на земле, земля легче, но это не ее нормаль­ный вес.

Когда умирают люди с трудной и тяжелой жизнью, окру­жающим легче...

Пространство и время - божественные оболочки, в кото­рых живет материя. Ни пространства, ни времени не создавал Бог; они были в нем; это — Он, это Его форма. Пространство и время — это среда, в которой живет материя; не душа живет в теле; тело живет в душе, то есть в пространстве и времени; те­ло умирает, но остается душа в бессмертном; мир конечен как материя, но безграничен в пространстве и времени.

Пространство не имеет меры и безгранично, но оно приоб­ретает и меру и границы через материю; соизмерима материя, но не пространство и не время.

Пространство и время познаются душой через ритм.<...> Душа слышит ритм. Душа — это все, все это и есть душа; ей свойственны чувство ритма, гармонии, красоты, справедливо­сти, также и еще многие чувства.<...>

Мироздание открыто, обнаружено и обращено, как откры­тое, ко всему живому ~ это пространство и время, душа, бес­смертное, то есть божество или Бог, в пределах нашей вселен­ной материализованное как частный случай.<...>

Нельзя не чувствовать души, но в теле через материю она «осознает» себя, то есть ощущает себя в материи. Она «осозна­ет» себя в мерах материи, с присущей материи ясностью и ося­заемостью. Но это «осознание» ограничено самой материей, по­этому душа больше осознает меры материи и самую материю, чем самое себя; от этого так хрупко и смутно ее «осознание»; материя подставляет самое себя, благодаря чему она, материя, «осознается» интенсивнее, чем сама душа. Душа чувствует себя полнее вне материи, но ощущает себя интенсивнее в теле. Тело человека — наиболее совершенная форма материи.

Душа, как часть вселенной, как часть божества, обладаю­щего временем, пространством, разумом, чувствами и многими другими качествами, по самой своей природе есть творческая энергия, творящее, вечно творящее. Это одно из основных свойств божественного. Жизнь в применении к душе значит творчество, жить для нее значит творить. Чем больше способна материя (тело, человек) к творчеству, тем больше в ней души, тем концентрированнее раствор души в этом куске материи. Тво­ря, душа совершенствует материю. Так совершенствуется ми­роздание...

Душа, собственно, не может страдать в обычном, нашем смысле слова; она чувствует все то, что сопровождает творче­ство; основное ее состояние — ликование. Душа страдает лишь в несовершенстве и от несовершенства материи, которую она одолевает, с которой борется, которую окружает, насыщая ее,— но это лишь частный случай ее бытия.

Не удивительно ли, что люди, в общем, всегда посредст­венные, благоговейно относятся к гению, чтут его и допускают его превосходство. Ими руководит чувство совершенства.<...>

.Это и свидетельствует о присутствии внематериально данного чувства совершенства, идеи совершенства, о котором люди знают непосредственно от души.

Материя — это форма и, как форма, она есть структура души; как композиция - структура замысла. В этом отноше­нии душа так же индивидуальна, как и материя.<...>

Пространство и время свойственны миру; ему свойственно также беспредельное и вечное творчество. Мир — это всюду и вечно творящая духовная сила. Вечно и всюду творя, эта сила породила, создала из себя материю и затем все, что в материи. С этого началась вселенная. Итак, вселенная есть частный слу­чай мира. За пределами вселенной существует мир, несоизме­римый со вселенной. Существуют ли за этим пределом еще вселенные, мы, конечно, никогда не узнаем, но мы можем пред­ставить себе, что их количество беспредельно и что они созда­ются вечно. Моя душа была там и может еще быть там, как только она отпустит от себя, освободит из себя, как бы выдох­нет материю (мое тело). Может она, впрочем, породить, соз­дать другое тело в пределах той же вселенной.

Есть бессмертное — это мир; вселенная смертна.

Мир представляется мне непрерывным и неделимым и все­гда и повсюду себя чувствующим.

Того, как родилась вселенная, мы никогда не узнаем; не узнаем, как творческий дух породил материю, впитал ее в себя и насытил себя ею. Мы не узнаем этого, ограниченные своей системой; вселенная уже дана нам в материи; так человек, еду­щий в автомобиле, не может увидеть себя сидящим в нем. Мы можем только представить себе эту самую глубокую и бурную тайну мира.

Судьба это структура вселенной, ее план, композиция.

Рок — это инерция вселенной, сопротивление материи твор­честву души. Судьба строга и неумолима, но не враждебна; рок — это царство зла. Слышать судьбу - значит выполнять план; рок разрушает замысел души.

Люди неравны, существуют градации — иерархия людей. В первом ряду стоят творящие тождество вселенной, наиболее творческие, наиболее близкие сферам души — это художники всех видов, затем философы и духовные лица. Это священная категория, требующая высшей бережности.

 

А.А.АХМАТОВА - И.Н.ПУНИНОЙ.

августа 1943 года. <Ташкент>

Дорогая Ирочка, туфель еще нет (будут), но посмотри - какую я заказала кук­лу твоей Анюте.

.Сегодня ровно два года, как мы узнали о блокаде Ленин­града и даже оказались в ней, помнишь?!

Не болей, учись, читай книги (легко давать советы) и не забывай меня. Я пока в Ташкенте.

Целую тебя. Акума.

Папиросы и приветы родителям.

А.А.АХМАТОВА - Н.Н.ПУНИНУ

1 сентября 1943 года. Ташкент

Милый Николай Николаевич, это Рафа Такташ. Погово­рите с ним и поделитесь с ним Вашей мудростью. Он хочет по­ступать в нашу Академию.

Я хвораю с 15 авг. довольно тяжело.

Эрос-Зуммер* опять выманивает Вас в Ташкент.

Напишите мне. Поздравляем с нашими победами.

А.

Башмачки будут вот-вот.

ДНЕВНИК. 1943 года

1 сентября

В конце ноября* она приехала, и стало ясно, что я не люб­лю ее; все, что было записано год тому назад иллюзорные чув­ствах...>

Иллюзорные чувства достаточно часты; многие живут ими. Она приехала с такой обидой на меня и с такой горечью от смер­ти Тошки*, что ничего нельзя было спасти. Мне казалось, что она считает меня виноватым за его смерть.<...>

Трудно установить, какие чувства и когда иллюзорны. Луч­ше это делает смерть.

В субботу 28-го умерла Галя. Тихо умерла, могу сказать, на моих руках.

Пусто; можно подумать, что я жил для нее, но этого же не было уже давно. Месяц тому назад был в Ташкенте, у Ани. Ти­хо провел в ее доме 8 дней.

Хорошо бы было, если бы жизнь кончилась, а она не кон­чилась, потому что все думаю о будущем, о том. что буду де­лать.

АННА АХМАТОВА

 

ВСТРЕЧА

Как будто страшной песенки

Веселенький припев –

Идет по шаткой лестнице,

Разлуку одолев.

Не я к нему, а он ко мне —