Историки об Елизавете Петровне: Елизавета попала между двумя встречными культурными течениями, воспитывалась среди новых европейских веяний и преданий...
Типы сооружений для обработки осадков: Септиками называются сооружения, в которых одновременно происходят осветление сточной жидкости...
Топ:
Оснащения врачебно-сестринской бригады.
Техника безопасности при работе на пароконвектомате: К обслуживанию пароконвектомата допускаются лица, прошедшие технический минимум по эксплуатации оборудования...
Оценка эффективности инструментов коммуникационной политики: Внешние коммуникации - обмен информацией между организацией и её внешней средой...
Интересное:
Аура как энергетическое поле: многослойную ауру человека можно представить себе подобным...
Принципы управления денежными потоками: одним из методов контроля за состоянием денежной наличности является...
Подходы к решению темы фильма: Существует три основных типа исторического фильма, имеющих между собой много общего...
Дисциплины:
2021-06-23 | 34 |
5.00
из
|
Заказать работу |
|
|
ноября 1914 года. С. -Петербург
Дорогой Николай Николаевич, Вашей статьи* милейшие господа археологи, по-видимому, не поняли (слишком тонко!), но нашли, что помещению препятствий не встречается. И то слава Богу!
Мне же при чтении вслух она еще больше понравилась. Очень хорош анализ «Положения во гроб». Жаль, что подобному же стилистическому разбору Вы не подвергнули еще нескольких икон. Вообще, не бойтесь быть многоречивы, ибо нужны э/еи вые слова об иконе, а не ученые справки и цитаты. Посему в статье о позднейших иконах Лихачева* не стесняйтесь много. Между прочим, часть этой статьи с частью репродукций мне бы хотелось поместить уже в сборнике 4-м* (вместе со статьей Мясоед ова о Нередице).
Жму руку, жду «Рублева»*.
Ваш Сергей Маковский.
С.К.МАКОВСКИЙ - Н.Н.ПУНИНУ
ноября 1914 года. Москва
Дорогой Николай Николаевич, как видите, я остался в Москве несколько дольше, чем предполагал, но это не значит, что дела «Аполлона» можно хоть сколько-нибудь отложить. Наоборот, после моих переговоров с Уш-ковым вопрос о неотложном выпуске номеров еще обострился. Действительно, в такое трудное для подписки время мы, как будто «нарочно», запаздываем... Между тем все дело в добром желании ближайших сотрудников, от которых в конце концов и зависит, справимся мы с общим журнальным «кризисом» или нет. Пишу это к тому, что мне крайне нужна Ваша статья о Рублеве к первой книжке 1915 года. Вы говорили мне, что написать ее «недолго». Докажите же это! И тем самым докажете, что, несмотря ни на какие события, «Аполлон» жив и выйдет вовремя. Это, не скрою от Вас, чрезвычайно существенно. Что касается до статьи об Анненском*, то, разумеется, очень хорошо, если она написана, но если бы почему-либо ее не было, то я с этим помирюсь, ибо ждать дольше с № 9 нет никакой возможности. В декабре должны выйти все книжки этого года - во что бы то ни стало.
|
Другая просьба — статья о Св. Софии* к февральскому номеру. Не откладывайте и ее!
Был я, конечно, у И.С.Остроухова. Он очень поглощен войной, но иконы приобретать продолжает, и новые его покупки не менее удачны, чем прежние. В особенности - Св. Троица исключительной красоты. (Такой я еще не видывал!) <...>
В художественных делах здесь полный застой; вообще настроение в Москве серьезнее, чем в Петрограде. Чему способствуют беглецы из Польши и, как-никак, тяжелое положение промышленности.
Буду обратно в понедельник. Жму руку.
Искренне Ваш Сергей Маковский.
Д.И.КУРОШЕВ - Н.Н.ПУНИНУ
декабря 1914 года. Верный*
Дорогой Николай Николаевич, благодарен Вам очень, что вспомнили обо мне в минуту грусти или меланхолических раздумий. Дымка Вашего письма, хоть и ненадолго, обвеяла мою душу тем знакомым едким узором, по которому я не могу не скучать. Представились синие тени гашиша, и рука чужим, но хорошо знакомым жестом тянется к невидимому ящичку. «Наше» влечение к красоте не есть ли отравление самым страшным дурманом. Prince Charming [Очаровательный Принц, англ.] в его последние минуты — вот образ, который мне чаще и чаще подсказывает воображение.
Я хотел бы спросить, каким ушел наш Prince Charming — Комаровский? Должны ли мы сохранить в наших сердцах его черты такими, какими они были раньше, или... но это бесполезно.
Вы говорите: он был римлянином. Может быть — эпохи декаданса. Но поэтом он не был, хотя все поэты должны горевать, что его нет. С ним распалось одно из звеньев, связывавших нас с прошлым, с тем прошлым, когда красота стала значить — отрава духа. Но эта красота пропитала молодость, и всегда мы будем питать нежность к ее едким духам.
Вы вспомнили обо мне в своих блужданиях по прошлому -вспомните ли, когда, подавив меланхолию, снова начнете вглядываться в будущее? Мои дороги (конечно, не шоссейные, ибо таких нет на протяжении тысячи верст отсюда) более склонны настраивать меня на раздумья о будущем, чем на мечты о прошлом. Оно было очень мило, это прошедшее, но пусть блекнет -так нужно, так хорошо. Вперед!.. Хотя и без шпор и хлыста, но вперед! И знаете, что у меня впереди? Удивитесь ли? Христианство. Я готовлюсь к превращению из язычника в христианина и им уже пойду к Византии и мечтаю им войти в Святую Софию. Если Царьград будет наш, то меня смутит это совпадение закона истории с законом моего духа. Но это еще в будущем, и я не имею права на ту мысль, которую поэтому (оцените деликатность) спешу выразить: Византию не могли понять археологи - они были слишком сухи; ее поняли больше, но все же недостаточно художественные критики, потому что были слишком (или только) эстеты. (Сознайтесь, чем была для Вас «духовность»? Красивым словом для выражения предчувствия какого-то духовного напряжения.) Теперь очередь за третьими. Если бы я был ближе к Вам, я бы позвал Вас (не голосом гордости, но голосом смирения), но боюсь, что Вы далеко. Ведь Вы ищете византизма в современности и, конечно, нашли некоторые признаки. Но духовное напряжение ее направлено лишь на полное подчинение природы. Мы хотим схватить руль всемирного механизма, чтобы направить его в сторону наших желаний. Но эта нищета может показаться за богатство только в эпохи такого оскудения духа, как наша.Если хотите продолжения ~ пришлите письмо. Пока до свидания. Жена благодарит за привет. Курошев.
|
Н.Н.ПУНИН - Н.М. ПУНИНУ.
декабря 1914 года. Царское Село
Дорогой папочка, вчера пришел ко мне в музей вольноопределяющийся Кашин и сообщил, что может передать тебе письма и вещи, если надо. Мама так скоро собралась, что я не знал об ее отъезде. Вечером в день маминого отъезда звоню по телефону: Таня говорит, что барыня уезжает на 11 -часовом, я полетел на вокзал, т.к. очень хотелось передать тебе привет и узнать обо всем, но опоздал только на одну минуту. Вот мы первый раз в жизни встретили без вас праздники. Пошли все трое к Знаменью, потом вернулись, поужинали и зажгли маленькую елку. Все было по традиции. Зина разложила подарки и сладости на тарелки, позвали нижних, графских. По звонку явились ребята; еще накануне Жене* было предложено спрятать сапог в печку, чтобы Дед мог положить в него игрушки; сапог этот тотчас же исчез, и вот в течение всего сочельника Няндра ждал возвращения сапога; вечером, когда их позвали, ему предложили открыть печку, но он боялся, весь дрожал от желания и страха, но в конце концов вытащил сапог с игрушками оживленно и долго играл потом с детьми Михаила. Зина с большой важностью раздавала тарелки, но когда ей хотел Федор поцеловать ручку, убежала в гостиную. После того, как елка была погашена, мы долго еще сидели на диване втроем, говорили о вас, вспоминали, как в детстве учили к Рождеству немецкие стихи... Для нас большой радостью в этот вечер было одно твое письмо, но мы тщательно скрываем это. Дело в том, что мама, уезжая, запретила вскрывать твои письма, но вышло так, что письмо это было неплотно заклеено и к тому же с местным штемпелем, ну, мы и решили попробовать, письмо поддалось, отклеилось и мы смогли его прочесть. Ты пишешь там о своих наградах; вот об этом-то мы долго и со всяческим интересом беседовали. Поздравляю тебя, дорогой папочка, и страшно радуюсь; маме мы решили ничего не говорить, чтобы не обиделась. Это известие сообщило нашему одинокому празднику большую прелесть и, действительно, бьио для нас большим подарком. Вчера Лева и Зина были у Саши, я не мог, т.к. много литературной и спешной работы. Завтра у нас Саша, Зоя, Лева и Галя будут обедать, Зина с большой важностью готовится к их приему — дебют ее как хозяйки; вообще, у Зины страшно озабоченный и серьезный вид, позвякивает ключами, насыпает орехи в вазочки, выдает скатерти и проч. Я писал тебе о бесчисленных поклонах от твоих пациентов в Павловске, которых постоянно встречаю в вагоне. Вчера был объявлен призыв новобранцев будущего, 1915 года; совершенно не выяснена роль Саши, но, возможно, что его возьмут; меня, конечно, опять потянут на медицинский осмотр и опять забракуют, разумеется.
|
Войне еще не предвидится конца, но мы мало ее чувствуем, день за днем идут так быстро, что не успеваешь даже очухаться. Вот и томит меня опять страх, что мало времени до экзаменов, а работы много и музейной и журнальной, то есть заказанной работы, которую необходимо выполнить. Штаты музеем уже выработаны и пошли по всем инстанциям, к 16—17-му году будут, не раньше. Для того, чтобы занять при штатах сразу видное место, я должен кроме того, что сдать экзамены, еще съездить за границу — в Италию, Турцию, Балканы и Грузию и объехать Россию — Киев, Новгород, Владимир и часть Севера; вот это-то меня и заставляет торопиться. Если бы весной я покончил с экзаменами, летом бы отправился по России, а к осени, если война кончится, в Италию. Думаешь обо всем этом, а, в сущности, ничего не известно, так как никто не знает, к чему может привести война.
|
Любящий тебя Коля.
ДНЕВНИК. 1915 год.
февраля
Ни доверия к самому себе, ни уважения, ни интереса - вот жизнь; кто же скажет, что ей недостает горечи и одиночества, прибавил бы я, ибо истинное одиночество не в отсутствии отца, братьев, друзей или общества, а в том несоответствии, какое может быть между организмом и окружающей средой.
Существуют люди, которым доставляет истинное наслаждение не быть такими, как другие; я не могу сказать, что принадлежу к ним, но я люблю только немногих. Их нет, этих немногих, я не нахожу их нигде.
Думаю, что на большинство я произвожу впечатление гордого, пустого и сухого. В сущности, только против последнего я протестую, ибо любви, именно любви романтической, беззаветной, крылатой, милостивой, даже сентиментальной во мне бесконечные запасы. <...>
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС*
6 марта 1915 года. Петроград
Слава караулила меня сегодня у подъезда «Северных записок»: моя рецензия о Верной Ли* произвела там странно чарующее впечатление. Молча выслушанная и молча принятая, она принесла мне благодарность более трогательную, чем денежное вознаграждение. Когда я уходил и благодарил за гонорар, я слышал: «Вам спасибо, деньгами за это не заплатишь»,— и это было искренне, взволнованно и меня сокрушило. За ту хорошую, помнишь, рецензию о Микеланджело я получу, по-видимому, всего А.Бенуа «Историю живописи». Вот когда мы с тобой хорошо проштудируем историю искусств; нам хватит этого на год, мы выучим все картинки. О, мое счастье, на, возьми мой мир и мое равновесие. Да, ты права, я все-таки «психически нормальный человек».
В понедельник я мог быть свободен, но мне необходимо быть на выставках. За мной теперь числятся в «Аполлоне» — статья о Федотове и рецензия на Денисова*, в «Северных записках» — статья о Федотове*, статья о выставках*, статья о скульптуре* и рецензия на А.Бенуа*, в музее — каталог и в моем сердце — рассказ об Анненском и царскосельском парке*.
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
4 июня 1915 года. <Петроград>
Ну, милый доктор -г Ваш первый рецепт был вчера санкционирован в аптеке — этот господин в очках и в потертом жакете спросил меня, как фамилия доктора, порылся в книге, затем достал какой-то листок, исписанный «ремингтоном»,— и кивнул головой; в четыре часа я получил облатки и, выходя, с безмерной радостью показывал Леве Ваше имя: «Dr. Арене»,— мимо проходил Чудовский, и он закричал на всю панель: «Чему это Пунин так радуется? какое византийское открытие!» О, Ваше звание стало византийским открытием, не правда ли, Вам не дают покоя с Византией?..
|
Хотите знать одно Ваше неоспоримое достоинство, за которое Вас любят люди - Вы бескорыстны; Вы бескорыстны в том широком смысле этого слова, который обнаруживается лишь в целой жизни. Из чего бы ни складывались Ваши мгновения настроений, в целом Вы только жертва, безропотная и бескорыстная, как бы святая. И мы все, тщеславные и эгоистичные интриганы, молимся Вам и смотрим вслед, как на уходящую тень Св. Франциска. Ах, если бы я был Папой, я бы канонизировал Вас при жизни. И видите ли, Вам, конечно, надо было поцеловать Сашу! Впрочем, я не сомневаюсь в том, что его «любовь к Гале» угасла не совсем; что-то влюбленное, лирическое и молчаливо-страстное было в нем, когда он целовал Вашу руку; может быть, даже он хотел проститься с Вами и чтобы Вы его простили перед войной, а Вы — Вы так любите власть над душой человека, что даже тогда, когда надо сказать, Вы молчите, чтобы хоть видимость была у Вашей власти; дайте ему понять, что Вы ничего, ничего уже не помните и любите всех равно.
Целую. Ника.
Леня жив.
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС.
июня 1915 года. <Петроград>
Только что, Галочка, звонил Маковский и говорил, что в восторге от григорьевской статьи*, что я должен писать больше, как можно больше, ибо нелепо заполнять журнал скучными статьями, если имеются такие сотрудники, ну, словом, как всегда после каждой из моих статей - и в предчувствии будущих, которыми он, по-видимому, хочет меня задушить. Конечно, такие речи на меня действуют, так как я хотя и сознаю огромную силу слова в себе, но всегда сомневаюсь, если меня долго не хвалят. Когда я писал «Григорьева», я чувствовал, что это все очень умно (Маковский как раз сказал, что эта статья как-то необыкновенно умна), но мне казалось, что это недостаточно блестяще, ибо в целом для меня она менее неожиданна, чем могла бы быть — в лучшие часы моего вдохновения. Маковского, правда, «окурок папиросы» тоже резанул, и мне придется, вероятно, с ним расстаться — странно, мне не казалось, что это такой большой «шок».
Знаешь, Околович стал немного лучше, во всяком случае, я отношусь к нему лучше после «Микеланджело» Роллана. Я даже сказал Сычеву*, что Околович - маленький Микеланджело, на что злюка Сычуга, мальчик трезвый и не любящий мистики, хохотал и острил не без сарказма, называя меня маленьким Рафаэлем. О, этот непримирим! Ну, моя принцесса, не довольно ли с Вас этих страниц...
Н.Н.ПУНИН
РИСУНКИ БОРИСА ГРИГОРЬЕВА
Ирония или поэзия — все остальное пресно и плоско! Этот парадокс француза, и притом особенно типичного, ибо его сказал Реми де Гурмон, парадокс, который у нас в России вызовет, конечно, виноватую улыбку,— в сущности, заключает в себе обыкновенную мысль, и даже не мысль, а самую банальную истину. В переводе на русский язык слова эти, по-моему, будут значить: вера или неверие. Впрочем, можно подобрать не одно сочетание понятий, чтобы развенчать этот блестящий лаконизм, обнаружив таким образом истинную природу французского художественного гения, но я не ставлю себе такой неблагодарной задачи; я бы не рискнул даже называть имя ядовитого и великого романтика, грации которого некоторые среди нас очень определенно предпочитают «психологию» и неуклюжесть Ромена Роллана, если бы слова Реми де Гурмона не определяли и не исчерпывали таланта одного из молодых наших художников, в данном случае — рисовальщика Бориса Григорьева.
Собственно, имея в виду художественное дарование Григорьева, очень рискованно переводить на русский язык фразу Гурмона так, как я это себе позволил. Если уж от парадокса этого принца французской богемы не остается в таком переводе ничего, кроме банальнейшей истины, то еще меньше остается при переводе на исторически сложившийся язык русского искусства от рисунков Григорьева — этих парадоксов в пространстве и на плоскостях, нежных, ироничных и блестящих. Попробуйте их понять, раскрыть, наименовать — горсточка свинцовой пыли на вашей ладони, и больше ничего; ибо до идеи, до мысли, до настоящего чувства никогда не поднимается Григорьев. Его очаровательный талант, неожиданный и веселый, не имеет в себе ни капли того, что мы обыкновенно называем духом или гением, и все его искусство — в форме. Никогда не узнаешь, никогда не захочешь знать, чем живет, как мыслит, что чувствует этот художник, душа которого, вероятно, украдена еще в колыбели. В пять-десять минут он нарисует не без изысканной грации несколько человеческих фигур, увиденных случайно, о которых он никогда больше не станет думать. Он обольстит вас легкой уверенностью, живостью, необыкновенной оригинальностью своего зрения и разбудит какое-то смутное чувство радости, смешанной с иронией, с нежностью, не лишенной умиления и грусти, с каким-то особенным ощущением, едва уловимым и острым, как бывает от иголки, которую только приближают к коже. В его работах есть жест и поза, но нет ума, во всяком случае ~ глубокого, окрыленного и страстного, для которого жизнь всегда немного таинственна и непонятна. Ирония, считавшаяся издавна дочерью познания, в руках Григорьева только цветок, который он нашел совершенно неожиданно для самого себя, вероятно, в том великом цветнике, который зовется Парижем. Он его увез, взлелеял на берегах Невы и теперь пугает тех, кто еще боится и кто верит...
Григорьев иронизирует легко, без злобы и без горечи; его буржуа, его кокотки, его «русские» скорее восхищают своей очевидной пошлостью и скукой, чем вызывают недовольство; его «гарсоны» — слишком «типы», чтобы возбудить отвращение, для злобы в них мало исключительности, для скорби они слишком очаровательны. О них иногда даже тайно мечтаешь, как мечтаешь над горстью песка, вывезенного из Палестины или Рима. Проборы, которые так безукоризненны, позы и физиономии этих нахалов рождают необыкновенные ассоциации, воспоминания о жизни, которой никогда не было, литературные воспоминания Парижа: пестрое и потертое манто, абсент, афиши, а ночью пустые кабаре, асфальт и фиакр... Впрочем, в «гарсонах» Григорьева есть что-то, делающее их общечеловеческими, так сказать, профессиональными типами и, если хотите, даже вечными, ибо мы встречаем их везде и всегда, этих лакеев, с их психикой, манерами и образом жизни, с их банальным и тупым трудом, развивающим мелкую подлость и нахальство и ту неподражаемую гримасу, которая не устает повторяться по десять раз в час у каждого столика.
Такая способность Григорьева найти во всей мимолетности и призрачности жизни нечто более глубокое и вечное является одной из лучших сторон его таланта, могущего создать образы настоящего искусства, жесткого и правдивого, как сама жизнь. <...>
Григорьев — настоящий мастер линий; он их знает, как знают кучера привычки лошадей, он пользуется их силой и их слабостью, утолщая их, сгибая или затушевывая,— смотря по тому, что подскажет ему инстинкт, его свободный и живой инстинкт рисовальщика. На первый взгляд Григорьев может показаться импрессионистом, но он не импрессионист, так как для него собственная персона и, пожалуй, стиль важнее реальности, которой он пренебрегает с надменностью большого мастера. Он рисует птиц и коз, не задумываясь над тем, что они под его рукой начинают испытывать человеческие чувства: глупость или чванство, старость, покой или отраду. Его «бизон» спит, как настоящий брюзга, хищный и сильный, со вздернутым носом и толстой шеей раздобревшего банкира. А эти «газели», хрупкие и глупые, как женщины, пугливые и нежные на своих тонких ногах, - что-то человеческое и милое есть в этих животных, которых начинаешь или научаешься любить благодаря Григорьеву, внезапно позволившему себе вместо иронии поэзию, но только поэзию и ничего больше, ибо для него все остальное пресно или плоско <...>
Григорьев выставил свои рисунки года два тому назад на выставке «Мир искусства». В одно и то же время он обратил на себя внимание и не был замечен. Его оценили те, которые вдыхали пыль славы на парижских тротуарах, и не поняли умы, связанные непогрешимыми канонами национальных чаяний. Первые нашли в Григорьеве, я думаю, иронию и поэзию, вторые не нашли в нем веры или неверия. То и другое, впрочем, делало его оригинальным — и на этом сошлись все...
Относительно себя мне, откровенно говоря, трудно решить, к которому из двух родов людей, заметивших или не заметивших Григорьева, я принадлежу. Возможно, что я охотно прошел бы мимо этих злых «кроки», но еще больше возможности в том, что в один прекрасный день - бывают такие легкомысленные и голубые дни я бы нашел рисунок Григорьева у своего письменного стола, а поблизости окурок папиросы, который я уронил ночью, когда тайно пробирался со свечой в руках, чтобы насытить свою душу призрачностью и коварством этого необыкновенного таланта, и я вспомнил бы тогда, что, засыпая, я повторял: «Какой рисовальщик, какой исключительный рисовальщик!» Но это случилось бы ночью со мной, вероятно, сонным и призрачным,— а днем? Только раз в жизни я позволил себе днем неумеренные восторги перед рисунками Григорьева, и то только потому, что у меня не хватило иронии, поэзии или позы, не хватило мужества и дерзости пройти мимо этого подлинного искусства, и в этот единственный раз я написал эту статью...
«Аполлон» №8—9, 1915
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС.
июня 1915 года. <Павловек>
Милая Галочка, мне сегодня грустно что-то до слез. Не то Ленины рассказы — ужас один, не то потерянный день вчерашний не знаю; томлюсь жалко и бескрыло.
Леня получил Владимира, в общем, имеет все ордена, какие имеет папа, сверх того Георгиевский крест и представлен к Георгиевскому оружию. Но он устал и жаждет всем своим существом конца войны. О, если... Если бы он мог больше не ездить! Неужели же все старые лучшие офицеры должны лечь?
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС.
июня 1915 года. <Павловск>
Вчера у Маковского был разговор о смерти. И этот длинный господин, растопыривая руки, говорил: «Что смерть? Наша жизнь не больше чем жизнь медузы 7000 лет назад. Перед этим величием и вечностью смиряешься в конце концов — и тогда понимаешь этих Будд, сидящих и молчащих, и мудрых» — все это было произнесено (по поводу смерти Врангеля*) гортанным голосом с выпячиванием глаз и вытягиванием шеи — и меня злило все это бесконечно. Жить, жить, жить! Черт с ними, с медузами и веками — бесконечно ценно отношение этого мгновения к еле дующему, а все остальное к черту. Жить, потому что я Вас люблю и не могу согласиться Вас потерять, потому что небо над головой, и листья, и счастье; жить, потому что мне дорога каждая секундочка и каждая пылинка, т.к. во все я могу вложить себя и свою любовь и мысль о Вас. К черту медуз, к черту смерть не желаю.
А давно ли это так? Не я ли таким голосом пел всегда о вечности и Византии, и вся моя жизнь была насыщена этим сознанием, и от этого был покой и бесстрашие. Не я ли делал жизнь «эффектной», писал письма, полные жеста, и проч. В сумме, раньше я был счастливее; я ни о ком не беспокоился, не был, как теперь, все время взвинчен из-за Гали, не надо было всем своим существом хотеть, чтобы она была здорова и весела, словно Галя — это я сам, нет, больше, ибо за себя я все-таки спокойнее; не надо было заботиться о будущем, бояться, настаивать, выдумывать; не надо было так беречь себя, свою жизнь, свои нервы. А в общем, конечно, раньше не было такой серьезности и такой силы счастья, но, Господи, раньше было тоже хорошо и красиво... Что, милый друг, немного скуксилась? Что Вы скажете мне на это? Назад не вернешь. Если Вас отнимут, то все равно ничего не выйдет, ибо останется страдание, которое больше, чем покой.
Н.Н.ПУНИН - A.E.APEHG.
июня 1915 года. <Павловск>
Ну, милая Галочка, когда я получил вчера твое письмо, я рассердился сперва страшно, потом впал в отчаяние, потом в уныние, а теперь все это вместе. Ты с ума сошла принимать 40 человек. Если ты сейчас же, сегодня же не заявишь, что больше 25 человек не будешь принимать,- можешь мне больше не писать, знать тебя не хочу. Скоро весь Порхов соберется у тебя на приеме. О, до чего же я сейчас зол, если бы ты знала — до слез — и писать ни о чем больше не хочется. Небось меня обманывать не стыдно, а сказать своим.
.живодерам нельзя, обидятся. Ну, дело твое, ты, конечно, человек свободный и можешь хоть в петлю лезть. Только знай, если ты не отдохнешь и не поправишься, не видать тебе обязательного экзамена, как ушей своих — не дам держать и только, буду стоять у ворот Михайловой и не пущу.
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС.
июня 1915 года. <Павловск>
Слава! я ее опять не узнаю под льстивыми знаменами Маковского и трусостью Чацкиной — или, действительно, она на унции отвешивает свой золотой песок. Слава! — я не узнаю ее, наконец, в беседах с Леней, в этих растянувшихся на кроватях полуденных беседах после сытного обеда; где ты, моя поруганная, моя девушка, слава? Не удивительно ли, что никто из них, кроме меня одного, в нее не верит, не странно ли, что никто из них не читал моих статей, и некоторые (и это была мама — Елизавета Антоновна) даже говорили как-то за чаем: «Ну, до сих пор ты ничем не доказал нам своих способностей; университета ты не кончил, денег у тебя нет, а что ты пишешь, так этого мы не знаем, да и мало ли кто пишет; вот, например, Женя Кольман. Ну, о нем мы хоть слышали, что он сотрудник «Царскосельского дела»*. И после этого разве я еще мало герой? Не слишком ли я много с ними сантиментальничаю, делая им честь своими разговорами.
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС.
июня 1915 года. <Павловск>
Сегодня маленький юбилей моей переписки* и последний день моего призрачного отдыха — я пишу Вам перед этим открытым окном.
Сегодня день гримас солнца — довольно печальный день, тем более, что я кончил одну работу и не хочу начинать другой. Книги в зеленых переплетах, книги в кожаных переплетах, книги разорванные, книги, перегнутые через корешок, книги на полу, книги на стульях, книги на окне — вот где истекает кровью и счастьем моя дикая молодость, совершенно неприложимая ни к чему другому. И это тогда, когда небо голубеет и капли дождя высыхают на заходящем солнце.
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
2 июля 1915 года. <Петроград>
Сегодня мое глубокое одиночество в музее было нарушено приходом Шухаева с какой-то дамой. Шухаев хорошо одет и с хорошими манерами, высок, умен, но, кажется, безвкусен. Я показал им иконный отдел и, конечно, был приглашен в мастерскую «посмотреть новые работы». По видимому, Шухаев не читал моей статьи в «Северных записках»* он бы сказал по этому поводу что-нибудь и, вероятно, не был бы так любезен. Нет, какого я все же о себе высокого мнения, и происходит это вследствие того, что я до глубины фальшив - я иронизирую втайне над всеми, имея самый искренний романтический вид. Чудовище!
О, мое очарование, над Вами я иронизирую также в часы раздумий. Единственное Ваше спасение в Вашем уме и в Вашей осторожности, Вы слишком хорошо знаете мне цену, чтобы я мог много Вас обманывать, я Вас побаиваюсь, откровенно говоря, я никогда не рискну Вас слишком очаровывать, чтобы таким образом не обнаружить своей игры. Еще раз, какое чудовище!
Вчера проводили Леву в Смоленск*. Господи, дочего он влюблен в себя в настоящее время. Ему кажется, что он герольд всех нас, что ведет нас на путь к Вечности и рассекает своей грудью воздух. Вот над кем можно иронизировать без конца; но я не смею; в форме он так очарователен со своими ресницами, со своей гибкой голой шейкой, со всей своей манерой игрушечного матроса, что я хотел бы стать Сократом, чтобы иметь его своим... учеником.
Н.Н. ПУНИН - А.Е.АРЕНС
4 июля 1915 года. <Петроград>
Дорогая Галочка, видно, отсутствие сена заморило Ваших лошадей, что они так редко стали ездить в Порхов — потому что мало я стал получать писем. Вчера вечером пришло наконец письмо, но сегодня опять нет ничего. Ну, Бог с Вами.
Затем я огорчился Вашим «гением». Бросьте Вы это слово, которое я не знаю, что значит. Если Вы имеете в виду Гете, Пушкина или Шекспира, то оно ко мне неприложимо ни в какой степени, если же говорить о Тургеневе, Флобере и Блоке, то меня повергает в уныние гениальность жизни, а не статей. Первые мои статьи, пишете Вы, были лучше — это очень грустно — значит, я не имел характера работать и выдержки не писать по заказу. Впрочем, Бог Вас знает в Ваших суждениях: в давнем письме Вы, например, писали: «Статья (о Григорьеве) мне нравится очень»; в одном из последних: «Статья, как и прежде, мне мало нравится». Что же в конце концов, нравится она Вам или не нравится? Знаете, для Вас невыгодно так долго отсутствовать; мое воображение до такой степени Вас идеализирует, что по получении письма меня невольно охватывает разочарование: и это все, что она чувствовала и что думала за эти четыре дня — чем же она отличается от самых простых милых женщин? Но не сердитесь на меня, я страдаю из-за каждой Вашей мысли и дрожу над каждым Вашим чувством — вот почему я несносен.
Что касается Вас в Вашей семье, то Вы одиноки там только как женщина; как человек Вы находите эхо и любовь — вообще там, где любовь, одиночество эфемерно. Но как женщина в своем одиночестве Вы необычайно, по-моему, сильны, неожиданно и упрямо. Ваша настойчивость и воля — предмет моей зависти, Ваше поведение даже немного героично для Ваших лет и при Вашем нежном воспитании.
Милый друг, завтра день Вашего рождения — я буду весел и помолюсь о Вас.
Н.Н.ПУНИН ~ A.E.APEHG
5 июля 1915 года. <Петроград>
Вы не пишете, у Вас нет случая, я бы с большим удовольствием не писал за неимением желания. Увы, оно есть; это совсем не прежнее желание рассыпать перед Вами свои метафоры и свои печали - это неутомимое, органическое желание, в котором боли не меньше, чем наслаждения. Я сажусь теперь за письмо с глухим чувством тоски и не мог бы назвать ее причины. Я думаю о том, что Вы мне чужды, что еще больше чужд я Вам, что если даже в Вас есть любовь, то это совсем не та любовь, которой я требую и которой достоин. Помните, в одном из Ваших писем Вы уверяли меня в любви, Вы уверили меня тогда на несколько дней, да и теперь я согласен с тем, что Вы любите меня именно так, как Вы об этом писали. Но разве мне это нужно? О, нет - Вы подумайте хорошенько и поймите — мне не чувство нужно, но жизнь. То, о чем Вы пишете — в сущности, это только рай, в который я могу при случае попасть после долгих молитв и после смерти — нет, я хочу рая сейчас и в этой жизни — я хочу Ваших дел, движений, и мыслей, мыслей, самое главное. Если бы Вы ни разу в жизни не произнесли слово «любовь», но всегда были в духовном напряжении, всегда искали бы во мне идей, которые могли бы пригодиться Вам, всегда примеряли бы к себе мои ощущения и мои мысли, откидывали бы ненужное, изменяли несовершенное и благодарили за подлинное - в этом я бы, наверное, нашел больше любви, чем во всех Ваших ощущениях, в нарастании и упадке которых нет никаких законов. Я знаю, любовь требует непрерывных доказательств любви, а так как я больше человек идей-чувств, то я требую этих доказательств в виде идей-чувств. Вы мне не даете их, разве Вы не понимаете, что я совершенно изнемогаю, как в пустыне. Я не шучу, я не рисуюсь — Вы можете поверить, так как я Вас мучаю такими письмами, а я бы не стал Вас мучить без большой необходимости. Вы должны поверить, т.к. Вы единственный человек, которому я, действительно, близок, от которого я ничего не скрыл и которому верю. Понимаете ли Вы меня?
Вот видите, какие суровые требования я к Вам предъявляю. Конечно, Вы можете улыбнуться, ибо я сам не всегда и, может быть, даже редко на этой высоте; но теперь, эти дни, благодаря моему одиночеству, я - такой. Собственно, Маковский, о ревности к которому Вы пишете, именно дает мне эту жизнь, и я не могу оторваться от него, как пчела от сладкого цветка. Я понимаю также, что этого нельзя требовать всегда, но и я с Маковским играю по временам в шахматы, не говоря ни слова.
Теперь Вы поправились, поздоровели немножко, так просыпайтесь же, друг, для жизни, смотрите, она не ждет, разве мы не рискуем во всякое время из ее герольдов стать ее шлейфом. Я боюсь этого, я этого не хочу, и так как я люблю Вас совершенно безумно, то хочу, чтобы и Вы боялись этих шлейфов. Вот мой сегодняшний день.
Тяжела жизнь и ответственна, но сладко жить, если живешь всем существом. Сегодня у нас был Евгений Иванович, много беседовали и проводили генерала до вагона со всей теплотой и любовью, какие только есть в Саше и во мне.
Н.Н. ПУНИН - А.Е.АРЕНС
6 июля 1915 года. <Петроград>
Сегодня получил, Галочка, два Ваших письма, из которых одно большое с двумя марками (не пишите таких длинных писем, потому что мне тяжело их носить в кармане). Было так прелестно, что мне казалось, кусочек Вашей жизни трепетал в моих пальцах; оно было настоящей свежей каплей счастья для моих сухих губ. Может быть, бесконечность страниц делает его таким живым, но, Боже мой, чего там только нет — любви, ума, смеха, глупостей, тела, вздору и бесшабашности Вашей профессии. Вы уверяете меня в том, что хорошо меня знаете, я Вас совершенно не знаю; или Вы растете не по дням, а по часам, или мужчины вообще не могут знать женщин; во всяком случае, столько неожиданности в этом письме, что я недоумеваю, кем оно писано. Письмо не искусство и не жизнь, черт возьми, оно, вероятно, одно из тех прелестных существ, которые Вам снятся в некоторые ночи. Сегодня я безумно счастлив Вашими письмами, и я мог уверять Вас и себя, что они мне не нужны, что их присутствие на меня не влияет — о ребячество, мое сердце бьется, бьется оттого, что на груди и у губ моих Ваше письмо. Скажите, и Вы долго писали этот маленький том (я бы сказал — том стихов какого-нибудь дикаря-поэта)? Я, чтобы заполнить четыре страницы, ворую у музея не менее полутора часов — нет, Вам следует быть писателем, Вы зарабатывали бы тысячи....
.Вы очень интересно пишете о письмах и о впечатлении, какое они производят. Верно.
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
7 июля 1915 года. <Петроград>
Сегодня, Галочка, я принимал в музее Евгения Ивановича (Пусю) с Сашей*, показал иконный отдел и XVIII начало XIX в.^ нижние залы; большего генеральские ноги не выдержали — пришлось отложить до другого раза. Числа 16-го Пуся с Сашей едут в Смоленск, по-видимому, до середины августа, затем Саша поступит в Павловское училище на четыре месяца, к Рождеству будет офицером.
Увы, моим высоким посетителям понравился Ушаков больше Рублева и портреты больше икон. Неизменная история, которую я наблюдаю во всех. Милые люди подменяют чисто эстетическое ощущение, ощущение музыкальное, непосредственное ощущение краски и линии историческим, религиозным, личным интересом, желанием «как в природе» и лирикой своих воспоминаний. Как их от этого отучить, как им внушить, что такое искусство? Впрочем, удивительно другое — как мы дошли до сознания эстетического ощущения, как мы выбрались из болота Шишкина и Верещагина, из болота, о котором нам с детства кричали, что это — рай. Когда подумаешь о том высоком чувстве искусства, какое носишь в себе сколько гордости и гнева пробуждается. Вот я, а вот вы ~ руки прочь! довольно святотатствовать. Самый чистый мастер - всегда самый одинокий мастер.
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
9 июля 1915 года. <Петроград>
Вчера воздух в Петербурге был густой и грустный. Я обедал у Чацкиной и провел у нее вечер. Она была в белом платье с черным кушаком и в черных лакированных туфлях. Мы обедали вдвоем — впервые испытанное мною ощущение; я никогда еще не обедал у умной женщины без посторонних. Мы говорили о любви и о Стендале. Она увлекается им исключительно, понимает и знает; она пишет повесть о женщине, которая не в состоянии влюбиться; мы пришли к выводу, что теперь легче жить, так как меньше возможностей для основательной кристаллизации*! Сколько в ней ума и как мало темперамента в мыслях! — если бы даже она писала самые умные вещи, я думаю, ее нельзя было бы читать без скуки. Известно ли Вам, что она курит? Я смотрел на нее с папиросой и думал о женских достоинствах. Она невысокого роста (я пишу все это не для Вас, так как Вам это, может быть, неинтересно - но сегодня у меня нет чувств и нет темы для письма), хорошо сложена, у нее маленькие руки, тонкие, но с широкими кистями; маленькое лицо с правильными чертами, тонким прямым носом и черными с синеватым отливом глазами; над верхней губой маленькие черные усики — признак расы, точно так же и ее ресницы ~ густые, длинные и черные. Больше ни в чем не сказывается ее кровь ни в интонации, ни в акценте, ни в манерах. Она сдержанна, в случаях сильного волнения подается всем корпусом; руки для поцелуев не протягивает, а подает ее согнутой в локте - для нас, мужчин, способ не очень удобный. В общем, маленькая кукла - существо умн<
|
|
Археология об основании Рима: Новые раскопки проясняют и такой острый дискуссионный вопрос, как дата самого возникновения Рима...
Автоматическое растормаживание колес: Тормозные устройства колес предназначены для уменьшения длины пробега и улучшения маневрирования ВС при...
Кормораздатчик мобильный электрифицированный: схема и процесс работы устройства...
История создания датчика движения: Первый прибор для обнаружения движения был изобретен немецким физиком Генрихом Герцем...
© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!