Адаптации растений и животных к жизни в горах: Большое значение для жизни организмов в горах имеют степень расчленения, крутизна и экспозиционные различия склонов...
Двойное оплодотворение у цветковых растений: Оплодотворение - это процесс слияния мужской и женской половых клеток с образованием зиготы...
Топ:
Организация стока поверхностных вод: Наибольшее количество влаги на земном шаре испаряется с поверхности морей и океанов...
Устройство и оснащение процедурного кабинета: Решающая роль в обеспечении правильного лечения пациентов отводится процедурной медсестре...
История развития методов оптимизации: теорема Куна-Таккера, метод Лагранжа, роль выпуклости в оптимизации...
Интересное:
Подходы к решению темы фильма: Существует три основных типа исторического фильма, имеющих между собой много общего...
Как мы говорим и как мы слушаем: общение можно сравнить с огромным зонтиком, под которым скрыто все...
Влияние предпринимательской среды на эффективное функционирование предприятия: Предпринимательская среда – это совокупность внешних и внутренних факторов, оказывающих влияние на функционирование фирмы...
Дисциплины:
2021-06-23 | 29 |
5.00
из
|
Заказать работу |
|
|
Не снять тоски тяжелого убора
Мне даже опиума черным дымом
С тех пор, как ты, святая Феодора,
Ко мне сошла таинственно незримой.
Огромных глаз предсмертная тревога,
Усталых губ улыбка неземная...
Ты одинока даже в Царстве Бога.
Поруганная и святая.
Но я не верю ложным показаньям, —
Ты не могла быть жалкою гетерой,
В твоем святом и царственном молчанье
Такая пламенная вера.
И я молюсь тебе, актриса — Леда,
Целуя след во прахе Ипподрома.
Какая в сердце светлая победа!
Какая в теле сладкая истома!
Пускай душе печаль ее простится,
И вы мое забудьте, люди, горе,
Но я люблю, люблю, Императрица,
Тебя в твоем торжественном уборе.
«Гиперборей», IX - X, 1913
IV. «Ненаписанная картина» ~ Мобилизация —
Народные манифе стации Ультиматум —Современные мастера - Скука - Гений и человечество ~ «Я тот, кто как то особенно знает слова...» — Дама Луны
А.В.КОРСАКОВА - Н.Н.ПУНИНУ
1 июня 1914 года. Дахау
Дорогой друг Юкс, передо мной лежат три больших листа, тесно исписанные Вашим нежным почерком. Я не понимаю саму себя, что не пишу Вам чаще: такая радость получать и читать Ваши письма. И не меньшее счастье отвечать на них. Мне всегда было страшно перед встречей с Вами. Вы для меня «ненаписанная картина», то есть это не значит, что Вы «ненаписанная картина», но что чувство к Вам, как к картине, которая в душе и голове создана и прекрасна, пока еще не получила осязательной формы. Всякая готовая работа разочаровывает. Так и теперь, думая о возможности Вашего приезда, мне так страшно того, что «мой» Юкс не такой, как Вы,— что готова даже отказаться увидеть Вас. Глупость, правда? Ведь так часто я этого боялась, но всегда еще напрасно, хотя еще никогда не было такого длинного перерыва; я оставила Вас маленьким гениальным мальчиком, бурливой Иматрой, а теперь Вы совсем уже взрослый. А я «старая тетушка», впрочем, нет, я очень мало изменилась наружно, а внутренне стала тише и покорнее судьбе.
|
Вы пишете о возможности путешествия за границу: Нюрнберг, Мюнхен, Венецию, Равенну, Флоренцию, Париж, Брюссель, Антверпен. Этот маршрут странно совпадает с моими планами. Я собираюсь на 4—8 недель на Garde See, где мы были в прошлом году, а оттуда в Падую, Сиену, Равенну, Венецию. Хочу просить Вас выслать возможно скорее по получении этого письма ту книгу об искусстве Северной Италии; которую Вы предлагали мне в прошлом году. Я до отчаянья невежественна. Затем напишите, что Вы захотите видеть в Мюнхене, чтобы я подготовилась.
Чем я больше пишу Вам, тем больше нужно сказать. Вот еще о статье*. Когда я ее получила и прочитала, а затем ответ Маковского, то была больше согласна с Маковским, а вчера перечитала еще раз и не понимаю, как я могла не согласиться. Да и Вы сами, наверное, не со всем теперь согласны. Но все так, и сущность, главное так хорошо, что я не умею сказать, как я рада.
Будьте благополучны, пишите скорее и вышлите книгу. С сердечным приветом, также от мамы и Жоржа.
Ваш друг Юкси.
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС*
июля 1914 года. Павловск
Дорогая моя Галочка!
Мучают меня сейчас звуки гимна ~ манифестация, которая перестала быть искренней, невыносима. Правда, объявлена мобилизация завтра с утра в нашем полку, но это ежедневное хождение с музыкой ко дворцу, по сонным и пошлым павловским улицам — что-то во всем этом безнадежно хулиганское.
Сегодня, между прочим, долго болтал с Околовичем*, он говорил о монашестве, умно и убежденно; высказал уверенность, что я буду в монастыре или, во всяком случае, буду жшъ так, как живет он, он только поэтому и разговаривает со мной,- в первый раз за все наше знакомство он сказал мне о том, что понимает мою исключительность и мою духовную серьезность.
|
Спасибо тебе, дорогая, за письмо. После того, как ушел поезд, Вл.* и Полетаев пошли в буфет, я уехал, потому что было грустно и я беспокоился. Полетаев не замедлил сказать по этому поводу: «Вы уедете, и хорошо, а то слишком грустно». Я слабо улыбнулся и ушел...
Так как завтра мобилизация, а при мобилизации папа получает бригадного*, то есть надежда, что мы все будем жить в Петербурге. Правда, еще не выяснено, останется ли за папой бригада и в мирное время, но есть основания думать, что да.
В Петербурге, конечно, небывалое оживление, и как-то иронически улыбаешься, думая о том, что все это, вероятно, демонстрация. Маковский еще не вернулся, воображаю, какая дружба теперь у него с Мацулевичем. И больно от обиды и смешно; впрочем, мне очень хочется поинтриговать не в пользу Ма-цулевича; но это скорее из чувства самосохранения, чем из чувства злобы: надо же завоевывать жизнь. В общем, все это время у меня большой отлив творческих сил, мысли посредственные и нет душевного движения; какая-то общая грусть (сегодня во сне плакал о тебе и маме рассказывал, как скучаю и как люблю тебя). Не написал ни одной строчки, и это меня огорчает...
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
июля 1914 года. <С. -Петербург>
Сегодня, Галочка, необычайное, но глухое возбуждение, вызванное началом мобилизации. Повсюду идут и идут запасные; меньше трамваев, меньше извозчиков, люди молчаливы и сосредоточенны, легкомыслие первых дней сдавлено и отяжелело. Площади в Павловске заняты приведенными лошадьми, по дворам ходят городовые с повестками; красные афишки с печатью государства висят по углам. В музее волнение и страх. Уходят тридцать первого сторож и Петр Иванович*. Поговаривают о том, чтобы закрыть музей; Христианский отдел* закрыли. Околович сердит и носится по залам, вздыхая и ворча. Все думают, что дела плохи и что война неизбежна. То, что я писал тебе вчера относительно войны, подтверждается, хотя никто не ручается за то, что эта демонстрация кончится все же войною. Передай, Галочка, Саше, что папа назначен бригадным и теперь ездит в Петербург, что касается Лени*, то пока мы не имеем никаких сведений; так как мобилизация северных округов не была объявлена рескриптом, то неизвестно, мобилизуют ли также их. В ведении папы четыре стрелковых полка, двинуть которые предположено, по слухам, в Прибалтийский край.
|
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
июля 1914 года. <С. Петербургу
За эти последние дни вот что произошло. С тех пор как объявили мобилизацию, Петербург перестал быть тем, чем он всегда был. Чрезвычайно мало извозчиков и редкое мелькание трамваев. Панели не выметены, так как этим некому заниматься, снуют рабочие, машут руками и читают газеты; «интеллигенции» стало мало или она незаметна среди наплыва простых. Время от времени ведут запасных с сундуками, узалками и женами; там, где толпа гуще, их приветствуют криками «побеждайте!» или машут шапками и платками, окна домов открыты, т.к. большинство дачников вернулось за отсутствием дачных поездов; из окон — те же приветствия и те же пожелания. Во всех более или менее общественных местах (в цирке, в кинематографах, в больших пустых зданиях) — приемные пункты; на улице, около участков и призывных мест, сидят группы, едят и болтают. По Невскому все время ходят манифестации, извозчики и автомобили снуют с призванными офицерами в походной форме. Вчера днем еще ничего не было известно, несмотря на то, что ультиматум уже был поставлен*. К вечеру мы получили в Павловске — во время манифестации на музыке — известие об ультиматуме.
В 11 часов приехал из бригады папа, взволнованный и вдохновленный - война объявлена Германией; до часу ночи бесконечные разговоры о предстоящем походе; папа говорил, что мобилизация проходит необычайно стройно и культурно, никакого угнетения, никакой вражды; все словно идут по собственному желанию и с сознанием. Зина осталась во Франции и бу- дет жить там до окончания войны*. Сегодня Лева* отправлен в Выборг за лошадью — поручение почти неисполнимое... Папа уходит на этой неделе, по-видимому, в Ропшу, к Дудергофу, но никто ничего не знает. Точно так же никто ничего не знал, когда ушли кирасиры и гусары, а их пустили в первую голову, и они уже давно на границе.
В музее — тишина, нижние залы закрыты, но музей все время будет открыт во избежание толков. Сегодня больше всего толкуют о том, как была вручена гр. Пурталесом вербальная нота России. Комментируют всячески замешательство и курьез с немецким послом*. Говорят. Государь будет командовать армией. Сегодня при дворе состоится молебен; если бы Государь пожелал проехать по улицам — зрелище было бы поражающее, необычайное. Петербург на военном положении, от имени главнокомандующего и при высокой радости народа закрыта газета «Речь»*. С дачи мы уезжаем при первой возможности, как только царскосельская квартира освободится.
|
Когда пишешь и говоришь о настоящем, неминуемо приходит на память «Война и мир» - описание мобилизации 1812 года.
9 часов вечера
После музея пошел ко дворцу. Площадь и все прилегающие улицы, Миллионная, Морская, Мойка, были полны; толпа гудела, у дворца стояли манифестации с флагами; в четыре часа раздался первый выстрел, после него крик толпы. Выстрел возвестил начало молебна; все последующие выстреты сопровождались криком «ура», которое перекатывалось по площади, как ветер шумит в сосновом лесу или как морской прибой. Время от времени притекали новые манифестации; их «ура» приближалось, приветствуемое криками уже стоявших. В самом начале шестого часа зеркальные окна балкона, выходящие на площадь, открылись; толпа заволновалась, в окнах были видны неизвестные фигуры. Через несколько минут показались Государь с Государыней, детьми и членами Совета (Горемыкин, Сухомлинов и другие).
Крик и порыв толпы был необычаен, этот гул площади страшен и безумен, часть толпы опустилась на колени, другие махали зонтиками и шапками и кричали; в разных концах начинали гимн, и я не знаю, что было величественнее — солнце, которое горело за Адмиралтейством, или этот народ, доверяющий обожаемому Государю. Надо видеть, только видеть — и этот дворец, и толпу, и балкон с пятью-шестью мундирами в лентах, с Государем, который, облокотясь, долго смотрел на народ. Гул не умолкал — я не знаю, говорил ли Государь, - Императрица подошла к самому краю балкона и махала платком, ей ответили новым гулом «ура». Государь простоял минут десять, затем он ушел, двери закрылись. В это время из ворот дворца из-за резной с золотыми орлами решетки выехал церемониймейстер и, что-то сказав, во главе манифестации поехал по Миллионной. Вслед за тем стали разъезжаться из дворца. Всех приветствовала толпа, бежала за автомобилями; сербский посланник, «взобравшись» на сиденье, махал своей золотой треуголкой. На улицах Петербурга делалось весь вечер что-то совершенно особенное. -
Только что получено известие о смерти Франца Иосифа и о морской победе адмирала Эссена* (последнее сомнительно).
Всем привет. Ник. Пунин.
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
июля 1914 года.<С. -Петер6ург>
Дорогая, родная моя Галочка, получил сегодня твое письмо, был чрезвычайно рад и утешен, т.к. не покидает меня дурное настроение.... Вчера были призваны ратники ополчения первого разряда и мы, ратники ополчения второго разряда, которые добровольно желают. Сразу меня охватило неодолимое желание идти. Представил я себе, как ты будешь сестрой, я ополченцем, ну и т.д.; к вечеру же, как устал, начались сомнения — для чего, да к чему, да что я буду делать, да что мне Россия и тому подобные позорные мысли. Однако сегодня поехал в университет по воинскому присутствию. Узнал, что меня, а также и Сашу призовут 1 августа, не зависимо ни от каких отсрочек, экзамен Саше держать не дадут - ну, я и отложил до 1 -го ~ если призовут и забракуют, пойду в ополчение. Не могу только сидеть дома и болтать вздор о войне...
|
Сегодня Англия объявила войну Германии. Количество вооруженных людей в мире теперь неисчислимо. Возбуждение в Петербурге достигло крайних пределов; тебе известно, вероятно, о разгроме германского посольства; я видел все это; толпа жестока и груба, но она страшна, как, вероятно, не страшна армия; что-то темное и жуткое, черт знает что такое. Больше нет фигур на крыше посольства, окна выбиты и чернеют, мебель, картины, белье выкинуто и сожжено, флаг и герб разодраны, портрет Вильгельма сожжен, хрусталь и посуда побиты — бесконечное варварство; и Околович поощрял и оправдывал все это -? в нем что-то фанатически темное, монашеское, малокультурное... Мобилизация кончается, скоро уходит папа, но никто не знает куда.
Сегодня днем шел я из музея по Невскому в густой толпе. Смотрю, Полетаев — небритый, загорелый и до такой степени грязный, что я не знал, как мне быть с ним (отвратительная, но неискоренимая гордость). Оказывается, страдает от одиночества, волнуется и не имеет жилья до первого; ночует неизвестно где. Необыкновенный человек! Я понимаю, можно в такие дни целый день шататься по улицам, но не иметь угла или своей кровати — это восхитительно. Пошли бродить, конечно, к «Доминику»*; он был возбужден и рад меня видеть. Даже неожиданно для меня пожаловался на свою горькую участь и сделал это серьезно; сказал, что его Крым - была крайне неприятная поездка, последствия которой еще впереди. От «Доминика» пошли к Владимиру, с которым он отправился куда-то еще выпить, я же домой, так как был уже совсем разбит и ждал от тебя письма.
Маковский вернулся, но никакого желания видеть его у меня нет; отвращение, отвращение, бесконечное отвращение ко всем окружающим меня деятелям искусства. Не хочу их больше, хочу простых, обыкновенных людей; они честнее, глубже и, так часто, умнее. Скажи, выберусь ли я из своей лжи, уйду я от ложного искусства, найду я искусство настоящее и искреннее, как ты думаешь, скажи! Я тебе в письме не могу объяснить, в чем дело, но я знаю немножко, вернее, чувствую...
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
июля 1914 года.<С. -Петербургу
Дорогая Галочка, сегодня много думал об искусстве, потому что долго смотрел залу современных мастеров. Ни один из них не удовлетворяет меня, кроме Врубеля. Серов очень хороший художник, но совершенно лишен творчества, вдохновенна только его манера, его мазок, в нем совершенно нет духа, интуиции, внутренней искренности; в сущности, серьезного внимания заслуживают только его мазки, их игра, сила и площадь удара и вал еры, вообще тоновые соотношения. Сомов хороший художник, но именно на нем видно, до какой степени опасно (опасно, конечно, в смысле жизненности и развития) художнику обрадоваться какой-либо найденной форме. Сомов открыл для себя свою феерию и свою улыбку, он ее великолепно усвоил, но в той работе, которая в музее («Фейерверк»), уже чувствуется мертвенность и, знаешь, что странно.- бесконечная пошлость, интеллигентская пошлость со-мовского воображения. Скучно и холодно перед ним, и не из-за его миросозерцания, а из-за шаблона, в котором умер его живой дух. Выписывая своих арлекинов и свои боскеты, он слишком хорошо помнил их исторические формы, слишком хорошо знал старинный фарфор, потому не мог, как мог бы сделать Врубель — схватить мыслью эти боскеты и затем бросить их живыми, современными на полотно, превратить в настоящие куски жизни.
О. Галочка, какая это безумная, страшная вещь - искусство. Никогда не останавливаться, ничему не верить, все время искать, бежать от прошлого без оглядки, отрезывать от себя то, что только что нашел и чему только что обрадовался, а в результате, если вспомнить Врубеля, Сезанна или Леонардо — пожизненная непризнанность, пренебрежение, одиночество, сумасшествие и тоска. Непостижимо...
О Врубеле что писать? Высоко летит, только пафос чрезмерный, не наш, не человеческий пафос... Каждый мазок — величие, краска черная, а в глубине ее тон царственной жизни; главное же, ни капли фальши - торжественно, искренно, как за обедней, и жизни, жизни — в каждом наималейшем прикосновении кисти, море жизни, сумасшедшей, дикой и, может быть, даже ненужной, излишней, но что сделаешь, горит душа и нет покоя; сама, может быть, знает, что испепелит огонь, а не может; сил нет удержать, пылает, как солнце.
Однако, моя Галочка, дорогая, любимая, смиренная, я тебя все искусством занимаю, верю, что тебе не скучно; скажи, подумала: ах, скоро ли он кончит о своих художниках...
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
июля 1914 года. <С. -Петербург>
Пришел вчера и хотел написать тебе, но не мог — и злился; сегодня не лучше, потому что высох, как бобовый стручок: все бессильные желания, да скука, а еще вчера думал тебя утешать и писать тебе, чтоб не скучала, чтоб не торопилась жить, смотрела бы больше по вечерам в небо, да в поле, да на солнце. Лучше бы не знать мне ничего о Ренье и Флобере; обидно только за свою мятежную и бессильную жизнь. Скучно; смотрю на небо, на листья, на землю — скучно; у Дешевова вчера был — скучно; война — бесконечно скучно. Ни одной строчки не написал с тех пор, как ты уехала, и знаю, что с каждым днем гублю свое положение и свои финансы, и все-таки не могу, ни одного слова, так бесконечно противно и скучно. Все время стоит за спиной подлый, отвратительный Чехов, как карикатура какая-то.
Пробежался сейчас на вокзал, чтобы убить невыносимую скуку — сидел в читальне, пересматривая толстые журналы. Как все это солидно и скучно. Статьи о Фромантене и о Вельфлине, статья Гофмана (Олиного мужа)* о Баратынском до конца бездарна, но бездна знания. Что я буду с ними делать, скажи? Я никогда не буду иметь этих знаний, потому что лентяй и нет соответствуюшдх способностей. Стихи позорны, только Сологуб и Ахматова настоящие; у первого прелестные стихи о смерти. И опять скучно до остервенения.
июля
Так и не написал вчера ничего и уехал к твоим. Вера утешила меня ласково и жеманно; в ней, мне казалось, было ощущение радости от встречи, потому что долго не виделись и эта встреча — нечто новое. Но Зоя наговорила мне самых неприятных дерзостей, сохраняя, однако, исключительную приветливость...
Как я тебе уже писал, обедал в субботу у Маковского, был день рождения Марины. Конечно, был и обедал Мацулевич. Маковский по отношению ко мне был сух и почти невежлив, только Марина старалась все сглаживать. Но я не страдал нисколько. Я сидел за обедом и думал о красоте жизни. Вот два фаворита: новый — весело болтающий, упоенный и улыбающийся и старый — молчаливый, иронически мыслящий, иногда немного дерзкий (я спросил у Маковского, что он теперь думает делать с «Иконой», ведь никто из нас писать не будет? Мацулевич, между прочим, призывается 1-го августа). Первый еще ждет, еще не знает, второй знает и видит и понимает цену каждого слова. Скажи, есть ли это моя проклятая и подлая приспособляемость или это мой торжествующий и спокойный организм, знающий вещи более достойные, чем планы Маковского, и ценящий жизнь более величественно и более правдиво? Почему я не страдал? Почему я получил наслаждение от этого обеда, чувствовал себя каким-то кардиналом, во всяком случае, старым аристократом, для которого хорошие манеры важнее веры в Бога? Я ни разу не вышел из себя, хотя к тому было много поводов: Маковский сыпал грубыми колкостями — я только иронически улыбался, и это его злило, выводило из себя, бесило. Я не понимаю себя, я не знаю, кому принадлежит моя душа: дьяволу, Богу или через кого-нибудь третьего — им же? Может быть, они владеют мною по очереди, по договору. Сколько стоит половина моей души? Я бы хотел ее выкупить у одного из них.
Мне уже стыдно, что я пишу этот протокол, но я еще не совсем отошел, что-то глухо томит меня и что-то тихо во мне скучает. Я думаю, что доброта и любовь, в том числе и Христос, все-таки — следствие избытка сил, если не физических, то нервных и духовных. Всякое истощение, всякая скука очень ослабляет любовь. Ницше если не ошибся, то, во всяком случае, не понял себя до конца; вернее, я в нем не понял себя до конца. Христианство все же - цветок, а ницшеанство - первая ступень дегенерата.
Смотри, мне уже 25 лет, а я не знаю, что я, собственно, хочу от жизни, зачем живу и что люблю. Оправдываю гения, всегда, везде и во всех формах, но гений не норма, а если даже и так, то дальше этого гения ничего не идет, хаос и все позволено или, вернее, все под сомнением — конечно, так жить нельзя и такая жизнь — каторга. Каторга она для нас, русских, ~ не знаю, оттого, что мы слишком чутки и слишком совестливы, или оттого, что слишком мало в нас эллинистических традиций. Я представляю себе француза, какого-нибудь Моваля, который может украсть, но с благородством, может быть добрым, но с тактом, может страдать, но без вывертов и нудности; но я не представляю себе себя свободного от какой-то тины в душе, после того, как я совершил что-либо скверное, или даже после того, как кому-нибудь придет в голову меня обидеть. Если бы у меня было больше характера и больше желания, я бы мог вышколить себя, ну, на манер Гумилева, но я не желаю быть скованным и перекраивать свою божественную душу, к тому же я не верю в плодотворность такой работы. А между тем меня злит, что сегодня я такой, завтра другой и что я сам себе не могу верить, потому что никогда не в состоянии знать, как моим нервам угодно будет реагировать на солнце, дождь и скуку. Конечно, в общем, в целом жизнь будет жизнью и, когда я умру, будет ясно, что во мне преобладало и что было ядром; со стороны, вероятно, и сейчас все это уже выяснено, но у меня опускаются руки перед полчищами ощущений и идей, которые ко мне приходят, охватывают и не дают понять, которые из них вдали светятся, как маяк, которые стоят предо мной, обливая меня своим светом.
Неужели тебе скучно все это читать? Я понимаю, что все это может быть скучно, но я думаю, случись мне приобрести славу гения, вот это самое письмо, которое интересно может быть только тебе, станет бесконечно ценным для всех. Что это значит? Какая разница между письмом гения и простого умного и богатого человека? Никакой. Потому что, думаю, нет разницы между жизнью духа в гении и в <обыкновенном> человеке; разница только в форме, а так как письма обладают минимальной формой, то и разницы между этим письмом и письмом гения нет — все дело в славе. Еще о гении. Как ни высоко ставлю я гения, но меня удивляет все же, до какой степени каждый из них носится с собой и о себе заботится. Шопенгауэр, если прочесть некоторые его страницы, где он говорит о достоинстве своей философии, производит просто впечатление нахального маньяка, дотого жалко и с таким страхом за свою особу все это написано; да и Ницше; разве можно его читать, не передергиваясь почти на каждой странице, т.к. неизвестно, о чем говорил он с большим пафосом - о своей грядущей славе или о величии человечества? А это самое понятие человечества, что это за фикция? Что это за призрак, который дает такую уверенность? Человечества нет в том смысле, в каком гений этого хочет. Шопенгауэра прочли тысячные доли человечества; на кого же он ссылался? Перед историей мира разница между Шопенгауэром, которого читают сотни, и мною, которого читаешь ты одна, исчезает. Откуда же это ощущение гения, который ждет своей толпы, и городничим, который улыбается, когда ему кланяется толпа? Только количественная. Не правда ли? И разница эта тленная и вздорная; а между тем, как хорошо ни сознавал бы я тлена и вздора этой разницы, я никогда не примирюсь с тем, что гений вовсе не «штука», я всегда буду обожать и обожествлять его, как бы я ни был убежден в суете гения. Однако мне стыдно, что я тебя этим занимаю, и страшно от мысли, что тебе это скучно. Но я буду писать так, потому что я вижу, что это бесконечно искренне, насколько искренним могу быть я.
Пиши, если можно, и скажи, как мама относится к получению тобой моих писем; вообще, все, что касается мамы, напиши.
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
июля 1914 года. <С. Петербург>
Дорогой Галченок.
Сегодня весело, сегодня солнце, сегодня ночью была гроза, я плохо спал от грозы и еще от чего-то; все женщины кажутся красивыми, вспоминаются все странные вещи — Сердо-боль, твои губы и как ты кусаешься и какое у тебя лицо иногда...
Милая, милая Галочка, Жебар — «Мистическая Италия» — блестящая книга, читаю ее далекие воспоминания, все колеблется во мне, как волны, тучи сомнений, недоумения и жажда бессмертия. Есть там главы, посвященные Франциску — горячие и живые страницы. Он был прекрасен, этот Франциск, так прекрасен, как только я могу себе представить, и он был прав во всем до конца; он призывал, между прочим, веселых людей ко Христу, он говорил так: «Брат, зачем эта грустная физиономия? Если ты согрешил — это касается только Бога и тебя самого». Он жил на такой высоте и в такой постоянной любви, что, казалось мне, нужно все силы души иметь в полном вооружении, чтобы жить так. И между тем — он умер... Правда, славословя солнце, но разве он бессмертен? Он забыт, конечно, немного менее, чем будем забыты мы с тобой, но кто будет утверждать, что так называемое человечество помнит о нем. Два-три каноника еще молятся в чистом экстазе перед его ракой, но и они, извратив душу его учений, только бессильно плачут о своих грехах. Жизнь, которая протекала в такой необычайной чистоте — не изменила мира; все было бы то же, если бы Франциск вовсе не существовал. Околович, если бы меня слышал, сказал бы мне: «Ваше заблуждение страшно. Вы хотите телу дать жизнь вечную, а не подумали о том, что Франциск победил смерть тем, что она для него была — не смерть, а радость». Только я не верю Околовичу, потому что он монах. Это, конечно, так просто т отрешись от всего земного и возненавидь суету жизни: тогда смерть будет для тебя как бы не смерть. Я не верю Околовичу, потому что беззаветно люблю жизнь и нелегкие радости неба, поля, цветов и птиц.
Я остановлюсь здесь, проблему смерти все равно не решить, а если я буду еще с полчаса размышлять о смерти, то дух мой ослабеет и заскучает сердце.
Целую мою язычницу, которая напоминает мне Франциска, так как любви в тебе такая неистощимая чаша.
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
июля 1914 года. <С. -Петербург>
Дорогая моя, чудная Галочка.
Хотя я уже послал тебе сегодня письмо, но только что прочитал твое, и мне хочется написать тебе немного. Об эгоизме и тщеславии ты уже прочтешь в одном из предыдущих моих писем. Не бойся, что не любишь солдат, и верь, если около раненого тебе захочется уехать или жить в покое — тогда другое дело, а пока не пытай себя и не мучь.
Вчера я обратился к папе со словами, как он относится к тому, чтобы я пошел санитаром в Красный Крест, он сказал: «Благословляю тебя на это»,- и согласился дать мне денег, если надо. В музее место останется без всяких разговоров за мной. Завтра я поеду узнать о приеме санитаров. Теперь, если ты не сможешь идти из-за папы или мамы (словом, не по своему желанию) на войну, я никуда не пойду. Вообще же не буду вовсе стремиться в действующую армию, так как воспоминание о Ницше, который был в Красном Кресте, и о страданиях, которые я хочу изучить и понять -* единственно мною руководят. Чтобы тщеславия было меньше, я ничего никому не скажу. Побуждает меня идти: желание знать страдания, открыть и развить любовь, которая во мне, скука от этой размеренной жизни, Ницше, тщеславие. Останавливает меня: страх, что я не вынесу (сойду с ума или соскучусь и устану), чрезмерное тщеславие в этом поступке, нежелание откладывать экзамены и ты. Уравновесить все это своей волей я не могу и отдаю дело мое в руки Бога и верю, что Он поведет туда, куда мне надо. Постарайся и ты, дорогой друг, сделать так же.
Целую тебя и благодарю за конец письма о моем искусстве. Верно. Знаешь, почему верно? Если ты под влиянием дневника стала себя больше анализировать, значит, мое достигнуто. Большего я не хочу. Только бы все так чувствовали.
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
2 августа 1914 года, <С. Летербург>
Галочка, ты прелестно написала о Ницше; о, как это веет на меня прошлым, и наивность твоя безгранична. В теплом мягком вагоне, в кенгуровом воротнике и с <<Заратуетрой» скажи, разве ты никогда не была довольна тем, что страдала и не любовалась никогда своим горем? Непостижимо это для меня и невозможно.
Я не обвинял Ницше в том, что он писал не для «результата»; но говорю, что для нас, для «человечества», очевидно только одно, что «результата» от Ницше никакого нет, а есть только его работа, и что, следовательно, гений вовсе не какая-нибудь непоколебимая ценность.
Ты, очаровательная Галка, взяла и написала: «Ты гений, а не талант...»,— разве можно так решительно? но опечалила ты меня безмерно - «гений, но без определенного призвания». Хуже я ничего не могу7 для себя придумать. Весь мой дневник качается на этом стержне, и вся моя жизнь — искание своего призвания — лучше бы мне не родиться. Только я не верю этому. Не верю, потому что чувствую связь свою со словом и уже давно не сомневался в том, что я не художник, не дипломат, не генерал, а писатель. Правда, я не поэт, не фельетонист, не романист, не историк, но я тот, кто как-то особенно знает слова и имеет свою мысль. В последнем ты, кажется, сомневаешься, так как пишешь о статье прошлого лета в прошедшем времени. Напрасно. Я всему, что там сказано, верю, но знаю, что в статье этой все сказано так, что поверить ей может только наивный человек. Впрочем, не знаю. Ты представляешь себе какой-нибудь исключительно благородный с моей стороны поступок, но ты, вероятно, легко меня представляешь и участником какой-нибудь необычайной интриги. Я знаю, что тебе, например, я не могу сделать какое-нибудь зло, да и вообще людям, но я могу бесконечно много лгать. А поэтому и статья моя не может быть вполне искренней, и я сам не могу до конца ей верить; знаю, что во мне кроме светлой истины есть черная истина и кроме желания истины есть еще желание казаться обладающим истиной. Больше всего мне вредит ум. Я умом угадал эту статью, а не опытом. В ней больше тайной логики, кулис, чем чувства, опыта и действительной драмы. Галочка, нужна над собой работа, чтобы заслужить доверие самого себя хотя бы и чтобы быть спокойным в тех случаях, когда вокруг будут тебя обвинять.
Отношения мои с Маковским что-то шатаются. Сегодня я получил от него письмо: «Многоуважаемый Н.Н...>>, и просит вернуть все бумаги и репродукции, какие у меня есть для «Русской иконы» - какая все-таки дерзость! Я все собрал, все, что у меня было, и послал в редакцию. Внутренне я рад, по край ней мере не надо писать статьи, которая меня тяготила бы чрезвычайно, но все-таки обидно и грустно; еще так недавно он говорил мне, что верит в мое отношение к нему и что никогда, вероятно, между нами не будет скверных отношений; впрочем, я не думаю, чтобы между нами произошел полный разрыв; хотя все может быть, я взвинчен и, если он сделает одну из своих обычных гадостей, я не утерплю и доведу дело до полного разрыва, несмотря на авансы. Да, жаль!
Очень сложны теперь мои финансовые дела.
Спасибо за телеграмму. Удивительная ты транжирка все-таки...
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
4 августа 1914 года, <С. -Петербург>
Дорогая Галя, когда я получил то, твое длинное, с бесчисленными марками письмо, то был опечален не твоими тревогами — я уже имел телеграмму, — а некоторыми твоими словами и мнениями обо мне. Вот почему отчасти вчера у меня была черная, как дыра, скука, когда я послал тебе записку.
Вчера во время обеда звонят ко мне по телефону —? — Дама Луны*. Мы прошлись с ней по парку. Она была в Париже, познакомилась с футуристами и жила чуть не со всеми с ними вместе, теперь она красит свою мордочку и подводит брови. Все это меня страшно рассмешило и, представь — я взял и сказал ей это, похлопал ее по плечу, назвал авантюристкой и сообщил о том, что я прихожу в восторг от ее... глупости. Она сперва не знала, что ответить; вероятно, она думала, что я буду пленен всем этим, тем более, что она начала меня обстреливать всеми футуристическими вывертами и приходить от них в экстаз, полагая, что я очень высоко ценю футуристов. (Это она оттого решила, что я в прошлом году, когда она раз как-то начала издеваться над какими-то там зелеными людьми, сказал ей, что в этом она все равно ничего не понимает.) Затем она была очень разочарована, когда я высказал ей свое мнение о футуризме, а особенно о том футуризме, с которым она так блистательно познакомилась в Париже. Конечно, она обиделась на мое письмо, но не очень, а не звонила мне до сих пор оттого, что думала — я в Италии, и только недавно от кого-то узнала, что я здесь. На этот раз я особенно хорошо понял, что она не то чтобы совсем глупа, но вульгарна, полуумна, хотя есть искреннее желание все понять.
Сегодня ночью ездили провожать папу на Александровскую станцию, теперь одиноко в доме и мама плачет.
Ваши сняли квартиру в том же доме, но с Обводного (№10), во втором этаже, лифт, электричество, 4 комнаты на улицу, столовая большая и очень милая, ванная большая, людская. Уже переехали...
Н.Н.ПУНИН - А.Е.АРЕНС
4 августа 1914 года. <С. Петербургу
Только что послал тебе письмо и только что получил твое, видно, уж еще надо писать. Все, что ты пишешь обо мне — о воле и о воображении, и об Алексее, человеке Божием, - чрезвычайно верно; правда, в этом столько же хорошего, сколько и плохого, но одно несомненно — быть мною очень интересно. Только при известных условиях это страшно бесшюдно, и я боюсь этого больше смерти. Мне вспоминается при этом Иоанн Грозный, какой-нибудь Жиль де Рец*, Андроник Комнин* и еще некоторые необычайные организмы, которых что-то необъяснимое швыряло вверх и вниз и воля которых несла подобно парусу тела по огромным пространствам духа, где они погибали совершенно беспомощные. Это было бы красиво, если бы не было так трагично и так жутко; но жить, чтобы гореть молниями то внизу, то вверху полушария нет, я не хочу так жить.
Я бесконечно и глубоко тебе благодарен за эти недели писем; со времен Юкси я не писал и не думал так много и так глубоко о себе, но Юкси всегда стесняла меня добром, я боялся и я стеснялся писать ей о моих черных мыслях ~ ты дала мне свободу, я писал тебе как Юкси, и ты отвечала мне так, как Юкси, но все мысли получили более широкие пространства. В конечном счете я чувствую кроме наслаждения какой-то шаг в познании мира, себя и людей это успокаивает, делает мужественным, но принесло ли это плоды? Бог знает, вероятно нет, если сравнивать с Юксиной перепиской; там кроме познания была еще мораль, в тебе нет морали, кроме чувства долга и чувства доброты, которые, впрочем, как медная руда, не имеют настоящей цены, так как они не очищены. Иногда, думая о тебе, я задаю себе вопрос: в чем твоя красота и безграничное доверие, которое воз буждает все твое существо? Я не могу сказать, что ты так исключительно глубоко любишь людей, не могу сказать, что ты очень много хорошего и доброго делаешь в своей жизни, может быть, даже наоборот, ты делаешь много злых, гордых вещей, но при всем этом есть в тебе такое количество любви и такой необычайной чистоты, что многие из окружающих тебя и я тоже не нашли бы, вероятно, никого, кто бы мог с большим правом называться ангелом. Вот только что за ужином говорили о Вере. Несомненно, у нее маленький и некрасивый нос, несколько тяжелый овал лица, мало оформленные губы, брови, плохой цвет лица и еще многое, а между тем в некоторых случаях о ней говорят, что красивее ее не видели женщин и что вся она светится небом. Что это значит? По-моему, одно: вы - Аренсы или вы обе колдуньи; а ты гордячка из гордячек (как и подобает польке*), но наколдовала себе смирение. Гордости твоей нет предела, что ты только не понаписала мне о церкви, твои слова вызвали во мне религиозный страх, и я подумал: прости ей, Господи, но тут же улыбнулся, потому что боюсь, что ты безгрешна. У нас слишком мало времени серьезно думать друг о друге, но я уверен, что, когда мы будем вместе, я тебе докажу возможность существования Бога, и ты не будешь становиться на колени только оттого, что это красиво...
V. Война ~ Смерть Комаровского — В поезде с Ахматовой - «Рисунки Бориса Григорьева» - О смерти и жизни, любви и искусстве - Поездка в Новгород
ДНЕВНИК. 1914 год
7 сентября
Война — мы, одинокие и буржуазные, ничего не знаем об этом слове, за исключением его правописания и его пошлой и крикливой пустоты, но так как всякий из нас имеет на в
|
|
Археология об основании Рима: Новые раскопки проясняют и такой острый дискуссионный вопрос, как дата самого возникновения Рима...
Таксономические единицы (категории) растений: Каждая система классификации состоит из определённых соподчиненных друг другу...
Семя – орган полового размножения и расселения растений: наружи у семян имеется плотный покров – кожура...
Особенности сооружения опор в сложных условиях: Сооружение ВЛ в районах с суровыми климатическими и тяжелыми геологическими условиями...
© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!