Смотрите, блядей в школу повели

Баба Маша и медведь

 

Баба Маша жила у темно-синего моря, на берегу тихого Татарского пролива в маленьком портовом городке Холмске, что на острове то нашем, Сахалине: в каменном крепком двухэтажном бараке, построенном ещё японцами, во время японской оккупации. Барак уже много лет готовился к сносу, а добрая старушка собиралась переехать в новую панельную пятиэтажку, пока ещё не достроенную, не доделанную, но уже начавшую трещать по швам. Сильно переживала по этому поводу старушка! Она материлась втихомолку про себя и очень громко с соседками.

Но слава богу, ей было где отвести душу и забыть о тех обстоятельствах, которые хуже пожара: у бабы Маши была дача. Да и какая дача! Не на сопочке, не на семи ветрах, как у некоторых холмчан, а в теплой уютной низине у леса. Гордостью её дачи были тюльпаны, большие такие тюльпаны, огромные просто. Они лепестками своими махали и бутонами пели песни. На что соседние ёлки и ели нагибались низёхонько и бурчали коротко и сердито:

— Не для вас стоит сахалинский суровый лес, у нас всё грибами давным-давно забито!

— Ну уж, грибов мы ваших лет пять не видали, — заступается за свои цветы баба Маша.

И удобряет свои тюльпаны навозом, хорошим таким навозом и жирным даже. А тюльпаны одобрительно ей кивают красными и желтыми головками, да назло хвойным, продолжали цвести и радовать белок с лисами, выглядывающих из-за кулис густого темного ельника.

И всё бы катилось у Маши, у нашей, хорошо да мило, всё бы цвело и бралось из сортира, но тут дозором обходил свои владенья медведь. Он позволил себе и во двор к Марии Ивановне влезть:

— Это кто разрешил этим… благоухать да премерзотнейше пахнуть без моего дозволения? А где корюшка и навага? На верёвках висит ли, сушится где? Я чего-то не вижу! Подойду-ка я наверное поближе.

Маша бросила тяпку наземь и разогнулась отважно:

— Я покажу тебе вонючее медведище, и не один раз, а дважды!

Глухо залаяли на незваного гостя с соседних дач цепные собаки. Но что такое собаки? Куда им лезть с чудовищем в драку, тем более, что они на цепи! А и что могла показать огромному медведю баба Маша, окромя своего кулака? Разве только что щи да кашу. Кашу она медведю и вынесла. Но душа медвежья запаха каши не вынесла.

— Ам! — и нет бабы Маши, разжевал её сын тайги вместе с кашей.

Люди выбежали на крики, но тут же спрятали свои лики, уж больно грозен хозяин леса.

— Вот и всё. Нет в жизни более интереса. — душа бабы Маши сказала и то ли уж шла, а то ли вылетала из своего потрепанного тела.

А на позавтракавшего человечиной летела мелкая такая пулька пистолетна — дядьки Степана оружие заветно. И стеной надвигались бабы. С кастрюлями шли бабы и стучали, а ещё голосили-кричали. Могучее то войско было, смело! Медведь ушёл, и душа Маши отлетела подальше: дюже страшными казались и ей её соседки разозленны.

— Тьфу им в рыло! — баба Маша закричала (на соседушек давно она серчала, а завистливы те были дюже).

Блин, ну как она забыла? Что мертва и больше не причастна к делам мирским и вовсе уж не может доплюнуть до противных этих рож. И бог ей не поможет! Такие вот дела.

А остатки тела бабы Маши схоронили, и в газетах местных до-о-олго ныли об несчастьи сим https://www.google.com/amp/s/tass.ru/proisshestviya/8765805/amp, ругали дружно мэра, губернатора и президента, да зачем-то и японца-интервента. А потом об ужасе забыли, урожаи свои материли и туманную на острове погоду, а заодно и лозунг «вся казна — народу».

Мария ж наша, насмотревшись на родни рыданья, да на растоптанные медведем тюльпаны, решила присесть куда-нибудь и поплакать… нет, не по своим родным и близким, и не о всеобщем людском горе, а по своим дорогим тюльпанам. Нет, не простила она косолапому своих цветочков ярких, не простила ему толстых лап когтистых на зеленых стебельках унылых. И решила она, подумав, с людоедищем разобраться По своему, конечно же, разобраться — ментально биться и драться.

И нашла душа человеческая мятущаяся живодера лесного в самой глубокой чаще, а найдя, посмотрела на него и сказала с укором:

— Ну что, владыка черемши, поди, ещё какое тело обрящешь в свою ненасытну утробу? А ведь мужики по лесу шныряют, ищут тебя, шукают. Ружья у них заряжены, мушки да крючки спусковые маслом машинным напомажены!

Но не услышал мохнатый зверь злобного рычанья бабы Маши. Бейся, душа, не бейся, а глухо в медвежьей башке, как в погребе! Молчит косолапый и, знай себе, балуется голубикой, а также морошкой, черникой и когти точит об сосны, зимы считает и вёсны жизни своей медвежьей. Хорошо ему! Валит валежник и мечтает о солнышке теплом.

Взбеленилась тогда Маша, разогналась, оттолкнулась от осинушки хлипкой, разбежалась и залезла в медвежье тело. А как залезла, так там и осела: не захотела она почему-то кидать медвежью тушу на ружья охотников смелых да на растерзание соседушек проклятущих. До того ей хорошо вдруг время проводить в медвежьей шкуре стало! Даже мысли философские появились. И стала она и так и сяк рассуждать (ну раз пыль дорожную ей больше не глотать):

— В человеке я жила? Жила. По небу с босяками шла? Шла. Так отчего же теперь и в твари божьей ни пожить: ягодку брусничку не покушать да мох пушистый не потоптать!

И медведь, на её мысли теплые да душевные, своё согласье давал, башкой дурною кивал. В общем, ушли они вдвоем в ту чащу неприветливу. И стал с тех пор зверь лютый двоедушником. Одна душа его к людям тянула свежатинкой полакомиться, а другая строго-настрого запретила по дворам да по весям косолапому шастать, так как знала мудрая образованная душа один секрет: пока ушлые охотники людоедищу не разыщут, не успокоятся, не повесят ружья на крюк и их в железных сейфах не закроют!

 

Так жили Мария Ивановна с Михайло Потапычем целый год. И в берлоге они спали, и лосось в речках бурных безуспешно ловить пытались, и на пасущийся рогатый скот с сопок высоких завидущим взглядом смотрели, слюну жадную осокой сочной заедали. А на свежие могилы, как другие медведи ходят, трупами полакомиться — ни ногой!

Так и дожили они вдвоём до середины лета, до следующего цветения тюльпанов ярких. Ох, как захотелось Марии Ивановне на свои тюльпаны золотые да огненные хоть одним глазочком взглянуть! Да и на цветы своих бывших соседушек поглазеть — свою уже, женску завистливу слюну поглотать. Терпела, терпела баба русская в животине смердящей, вспоминала, вспоминала она яркие бутоны сочные, да места себе не находила, переживала:

— Ой ли, дочь то моя обиходила наш огород? Ой, внуки мои! Не потоптали ли они наши грядки нарядные? А может выкопали да украли бабы-дуры ранней весной все-все луковицы моих тюльпанов распрекрасных?

Нет, не выдержала она мук таких адовых! И пошла среди дня вразвалочку (а ведь ночью то красоты земной не видать) до своей дачи-брошенки. Идет, мохнатой лапой слезу горючую нежданную вытирает. Дошла, облокотилась об забор, любуется. Никуда не делись её драгоценности садовые — стоят, цветут, глаз радуют! И кошка Дуська на них гадит — удобряет, значит. Всё хорошо, всё ладно, всё путём. Да не очень. Вдруг выскочил из своего домика дядька Степан, но уже не с пугалкой бесполезной, а с самой настоящей двустволкой:

— Бах! Бах!

Упал мишка, подергал лапами, взревел в последний раз и не дышит. Вылезла баба Маша из него кряхтя, оглянулась, повертелась вокруг, глянула с тоской нечеловеческой на цветы свои родные, с ненавистью оглядела Степана с ног до головы, с отвращением обернулась на тушу медвежью, да нежным взором обвела кошку. Плюнула в спины начинающих сбегаться на неслыханный шум соседушек — подружек своих ласковых. И улетела Мария ввысь — в небо синее безграничное, в бездонное даже.

Улетала она вдаль, в обитель божию ни о чём не жалеючи, ни по ком не рыдаючи, никого не вспоминая, окромя тюльпанов своих алых, до того алых, как кровь горючая. Да окромя тюльпанов своих желтых, до того желтых, как солнышко ясное.

И ты, чтец — судьбы своей кузнец, не плачь, не рыдай, а посмотри как тюльпаны те на острове том каторжном были срезаны бережно-бережно под самый корешок и на могилку Марии Ивановне отнесены. А те, которые остались на гряде, так те тоже были срезаны и подарены учителям в праздник великий «Первое сентября». Вот так, всего три дня, сорванным с огорода, цветам бабы Маши жить осталось до следующего земного лета.

 

Тут и сказу моему конец. Ни один дальневосточник не осудил медведя. Ведь что с него взять, с медведя? Не он же все сахалинские реки сетями рыбацкими намертво перекрыл, не он же сам себя рыбы-пищи лишил. Так и ты, дружок, мою Машу не смей осуждать! Вот был ты на том свете? Не был. А раз не был, так и пошто тебе доподлинно знать: по ком ты тосковать начнёшь, а по чьей норе зубы стиснешь. Не знаешь? И я не знаю, а посему не сужу при встрече, а сужу по предтечам. И бью сказками больно, да так больно, что морд недовольных по Руси-матери мно-о-ого, ходят, всё места себе не находят.

 

Ой, да не жила б я и вовсе на свете,

да по несчастью родилися дети,

а родившись мать цепями приковали

к сахалинскому родному краю.

Ой люли, ой люли, в нашей бухте корабли…

 

Проклятый город

 

 

А один город очень гордился тем, что в его зыбучих недрах переваривается, перемалывается, пережевывается и выплевывается пол-России. В его уродливых готических стенах умерли от чахотки и голода несколько миллионов человек. Он кичится тем, что его строили на костях крестьян, павших замертво от непосильного труда. Он прямо таки кричит, что в его топких болотах утопли тысячи и тысячи рабочих строительных специальностей. И каждый житель этого города ведет себя очень странно и даже противоестественно самой природе бытия. Они говорят и даже пишут на заборах: «Наш город — самый лучший на свете!» Горожане ходят по своим темным улицам и заглядывают в глаза приезжим:

— Скажите, а правда наш город самый необычайный на свете?

И не дай бог, если вы от них отвернетесь и поморщитесь! Вы тут же будете выпороты в разнообразных соцсетях и даже на самом святом Ютубе. О вас узнает вся страна, как о самом необразованном и низком быдлячьем быдле. И не вздумайте, слышите, не вздумайте вместо фразы «класть говно на лопату» говорить «ложить гавно» или «ложил я на всех»! А также упоминать всуе слово «гречка» вместо «гречи»; «закусочная» вместо «едальня». А ещё произносить такую фразу «да пусть сгорят ваши заплеванные подъезды», вместо «пусть провалятся под землю наши загаженныхе парадные». О, тогда вам не сносить головы! Весь инстаграм будет завален вашими фотками, на вас даже подадут в суд, как на самого мерзотнейшего пачкуна их наикрасивейшей действительности, и вы больше не сможете снимать их коммунальный тараканник с супер узкими стенами и высокими потолками, потому что вам его просто-напросто не сдадут.

Но как вы уже понимаете, такое безобразие не могло длиться вечно, должен же был его кто-нибудь да прекратить. И такой некто нашелся, его называли герой-одиночка. И вот на улицы города вышел призрак богатыря Неизвестного. И вытянул призрак руку совсем как отец-основатель этого града великого. И призвал этот призрак всех жителей, вросших в этот город корнями, на бой! На смертельный бой, на последний.

И сошлись у дворца на главной площади две несметные силы-силушки. Одна сила полосатая, арестантская, колорадная. А другая сила — белогвардейка. Уж и бились они, махались, да до последнего поединщика. А упав замертво, вспоминали их души грешные о своих сирых детушках, что в вонючих коммуналках ими были брошены, да на ключи железные заперты. А и плакали они по своим сирым детушкам, и рыдали они, да уж поздно то. Улетали души от тел поверженных в небо синее, в небо синее православное.

Вот так и закончился тот бой отважный. Взрослый люд весь вповалку лежит, а дети малые с голоду пухнут в клетках каменных. А Россия-мать славу горькую поёт освободителю — духу воина могучего богатыря Неизвестного.

И возгордился народ русский, что нет у него больше в закромах града ненасытного, в болотах запрятанного, людские судьбы нещадно перемалывающего. А есть лишь на земле Русской великий Китеж-град, ему и славу поют, о нём и речь ведут, и сказы сказывают. А тот убогий, проклятущий град не поминают даже нисколечко, и помнить никому не велят — запреты пишут на пергаментах. А святотатный держиморда Ютуб предан анафеме во веки вечные. Аминь.

 

А писарь текста сего повешен.

Слышь, как качается неспешно

его намыленна веревка,

и имя ведь его — не Вовка.

 

 

Чтоб ты сдохла

 

 

Одна девочка, каждый раз, когда заходила на кухню и натыкалась там на стоящую у плиты мать, то произносила лишь одну фразу:

— Чтоб ты сдохла!

И та после её слов умирала. Душа матери вылетала из тела, оглядывалась вокруг и говорила:

— Ну вот я и умерла. Ты этого хотела, да?

А девочка не слышала её слов и ничего не замечала, так как внутри её мамы была другая душа, которая также горячо любила свою дочь. И всё оставалось по-прежнему.

Но когда девочка снова заходила на кухню, то она вновь натыкалась на стоящую у плиты мать. И тогда злой ребенок цедил сквозь зубы:

— Чтоб ты сдохла!

И следующая мамина душа всхлипывала и вылетала из своего тела, а затем она смотрела на дочь невидимыми, огромными, налитыми слезами глазами и вздыхала:

— Вот я и умерла. Ты рада?

Но мама не падала замертво, потому что внутри неё была ещё одна душа, которая пока ещё жила в теле и также горячо любила свою маленькую дочь.

А девочка, конечно же, не радовалась, но и не сдавалась, она продолжала и продолжала твердить своей матери:

— Чтоб ты сдохла, старая дура! Чтоб ты сдохла, старая дура!

И старая дура вздрагивала, замирала на месте, её сердце сжималось от страха и боли, а душа снова вылетала из тела. Она смотрела на свою кроху такими же невидимыми глазами, плакала и кричала дочурке прямо в ухо:

— Умерла я, умерла! Ты что, разве этого не замечаешь?

— Но девочка ничего не видела, потому что мать стояла перед ней живая и здоровая. А внутри у мамы распустилась уже следующая душа, ещё более сильная, чем все предыдущие.

Но дочь и не думала отступать, она продолжала и продолжала попрекать свою мать за её присутствие на этом свете:

— Чтоб ты сдохла, старая тварь! — стискивала она каждый раз зубы, когда натыкалась на пахнущий сырниками фартук и пухлый женский живот.

Но однажды матери надоело выслушивать оскорбления от неблагодарного отпрыска и прощаться со своими душами. Она подумала, подумала, собрала пожитки и ушла. А куда, не сказала.

И вот на следующее утро, когда девочка зашла на кухню позавтракать и уже привычным, но странным образом поздороваться, она не нашла там свою мать. К сожалению она не обрадовалась, а горько-горько зарыдала, потому что не смогла приготовить себе завтрак. А дальше пошло всё ещё хуже, она не сумела приготовить себе ни обеда, ни ужина. И тогда она ещё сильнее разрыдалась и высунула голову в окно. Глядя на улицу девочка в отчаянье закричала:

— Чтоб ты сдохла! Чтобы ты сдохла! Чтобы ты сдохла!

Но пролетающий мимо свободно-блуждающий дух понял её слова по-своему и вытащил душу девочки из тела. И о горе, оказалось, что внутри самой девочки жила всего одна душа, и поэтому тело несчастной упало замертво прямо на пол кухни. А единственная душа негодной девчонки ни единым глазочком не взглянув на своё бездыханное тело, полетела как птица в облака. Она полетала там немного и поняв, что болтаться пустом пространстве утомительно и скучно, спустилась вниз, уселась на ветку дерева: весело поболтать со своим новым другом, свободно-блуждающим духом.

— Ха-ха-ха-ха! — заливалась она радостно. — Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

А небо ни с того, ни с сего вдруг заплакало дождем, откуда ни возьмись набежали тучи. И грозный гром нахмурил свои мощные брови: вот-вот ударит по неправильно созданным кем-то душам. Может быть, какую-нибудь из них он и раздавит насмерть, навсегда и навечно. Хм, кто его знает?

 

Ох, жила-была дочечка,

а у дочечки квочечка,

квочечка-пеструшка —

у матери-старушки.

 

Ох, да заклевала квочечка

маленькую дочечку,

и пошла клевать, клевать

глупу добру её мать!

 

 

Золотая пластиковая карта

 

 

А одна девочка поехала поступать в институт, ну, очень далеко, аж в другой город. И тогда папа подарил ей золотую пластиковую карту. Каждый месяц на этой карте появлялись деньги, они болтались там несколько дней, а потом исчезали навсегда. И если девочка не успевала их снять, то оставалась голодная. И тогда ей приходилось просить дополнительные деньги у матери. Но она не любила просить деньги у матери, так как девочка не любила свою мать, хоть и выросла с ней под одной крышей. А папа хоть и подарил девочке золотую карту, но он был приходящим папой. Зато папа рассказал девочке очень серьезную вещь. А именно то, что он женился на проститутке. Понимаете! Папа взял в жены проститутку. Он не хотел, упирался всеми руками и ногами, но взял. Вот поэтому-то и жить с ней не смог. Ну а и кто бы смог? Вот вы бы смогли? Я — нет.

Хоть и не было никаких вещественных доказательств, что мать у девочки проститутка, но девочка с младенчества знала (от папы и папиной родни), что её родительница —проститутка и что такую мать любить нельзя! А и как ей было не знать, ведь девочка и её мать жили у бабушки — у папиной мамы (а больше им жить было и негде), поэтому ребенок много чего знал про свою маму нехорошего. Правда бабушка вскоре умерла, но жизнь от этого стала не легче, так как папа был ещё жив. Он регулярно навещал девочку и рассказывал какая её мать была в прошлом падшая женщина, и что он трижды дурак, что на ней женился.

А сама девочка росла с тонкой душой и очень-очень тактичная: она не докладывала маме про папины и бабушкины россказни. Однако и имела огромный душевный такт — не подвергать в своем сознании ни малейшему сомнению папин и бабушкин авторитет. Вот так и росла наша девочка, ковыряясь в своей психике сама, и не подпуская в свои недра мать. Она лишь изредка позволяя маме себя поцеловать и иногда приобнять. Девочка всегда поступала честно: никогда, слышите, никогда не позволила себе сказать, что она любит свою мать, ведь такую мать нельзя любить. Девочка её и не любила. Правда-правда не любила! А и за что её любить? Та отгоняла её от компьютерных игр, заставляла ходить в школу, проверяла уроки, постоянно записывала дочь в разные ненавистные секции и кружки. Хорошо ещё, что девочка больше трёх дней в один кружок не ходила, а то бы она убила свою мать! Вот так.

А папочка лишь баловал свою девочку и позволял ей всё, всё, всё... по телефону лишь и позволял. А когда забирал дочку на выходные, то ничего лишнего он ей, конечно, не позволял. Ай и ладно! Зато по телефону он ей позволял всё, всё, всё. Не то что эта гребенная мамаша!

А мамаша тем временем свято верила, что доченька её горячо любит. И не замечала расслоений в душе ребенка. Не замечала, пока её девочка не доросла до 27 лет. Вот тогда-то девочка и высказала всё-всё-всё своей горе-мамаше! Ну ещё всякого лишнего сказала:

— Не любила ты меня, старая дура, никогда! Не помню я этого.

Вот эти то последние слова своей дочери и показались мамаше несовместимы с жизнью. Она целый месяц ходила и накручивала себе:

— Ну как это моя маленькая дочка не помнит как я её любила?

И мама девочки решила утопиться. Благо, что река Нева катилась под боком и своими темными водами и бурными водоворотами всё звала к себе, звала и звала. И мама прыгнула в воду. Однако, её спасли. Но зря люди сделали это. Душа матери покинула тело навсегда, и по-видимому ещё до прыжка. А то что осталось в душе матери, нельзя было назвать душой. Тело ходило, говорило, продолжало изредка звонить дочери, но это был уже жалкий огрызок от человека. Мама девочки умерла навсегда.

Но вернемся к нашей золотой сбербанковской карте. Как мы уже и говорили, раз в месяц на ней появлялось около шестидесяти тысяч рублей. И очень скоро все средства пропадали куда-то. Когда детонька училась в институте, папа позволял снять с неё один раз в месяц пятнадцать тысяч, остальные деньги присылала мама, так как дочке нужно было оплатить съемное жилье, покушать и мало-мальски одеться. А когда девочка совсем окрепла и стала сама зарабатывать себе на жизнь, то деньги с золотой карты начали совсем уж быстро исчезать, и отец не позволял дочери снимать оттуда больше пяти тысяч рублей, и то... не каждый месяц. А так как папа у девочки был ещё тактичнее, чем она сама, то он не высказывал ей недовольства вслух, а наказывал тем, что деньги, появившиеся на карте не висели там несколько дней в ожидании, когда дочь ими воспользуется, а исчезали в этот же день.

Наконец эта игра в кошки-мышки надоела подросшей девочке. Она наточила огромный кухонный нож и позвала папу с собой в далекий-предалекий поход — в горы Тибета. Почему туда? Да потому что её папа слыл буддистом и много лет был одержим одной простой идеей:

— Как выйду на пенсию, уйду в Тибет умирать.

Так оно в принципе и вышло. Ушли они в Тибет вдвоем. А вернулась девочка одна. Жаль только, папа не успел дожить до пенсии.

— Зато умер там, где хотел, — вздохнула девочка и вернулась в Россию. А вернувшись, стала ждать очередного поступления средств на золотую папину карту. Но деньги так не пришли ни в этот месяц, ни в другой, ни во все последующие. И тогда девочка занялась расследованием. Она копала долго, очень долго, пока не получила информацию, что это вовсе не золотая карта, а обыкновенная зарплатная отцовская карта. Он просто-напросто оформил две пластиковые карты на один расчетный счет, так как очень, очень сильно любил свою маленькую миленькую принцессу.

 

Ай и есть свете море, а в том море горе:

бурное теченье — то людско терпенье.

 

Ай да не ходите девки во те воды,

там во темных водах

ваши же уроды, ваши же уроды —

это ваши души, тянут вас за уши,

из-под волн глядят, питеньки хотят.

 

Ой да питеньки хотят, ой да естеньки!

Отражаются девицы в темных водах, в темных водах...

 

 

Мать-проститутка

 

 

А у другой девочки мать также была проституткой, и тоже только со слов приходящего к ней по воскресеньям отца. Но у этой девочки папа был гораздо-гораздо хитрее, чем родитель предыдущего ребенка. Этот любил устраивать скандалы прямо на глазах у дочери, и всегда находил очень много поводов обвинить в чем-либо свою бывшую супругу. А обвинял он её во всём и всегда: начинал с того, что она никудышная мать, а заканчивал тем, что та неправильно на него посмотрела. Тут ситуация выглядела как в старой русской поговорке, которую любили повторять злые свекрови своим невесткам: «Где ни повернется, там и обосрется!»

В общем, эта мама если б даже и светилась от своих добродетелей бриллиантовым светом, то в глазах бывшего мужа, всей его родни и даже маленькой дочки, выглядела всё равно грязной с ног до головы. А как вы уже и сами понимаете, обосранную маму, да ещё и в прошлом проститутку уж совсем любить нельзя!

Поэтому эта девочка не допускала мать до своего тела и вовсе. Как только мама хотела обнять лапулю, у дочери случался припадок. И таких припадков у неё было четыре раза в день. Девочка оказалась ужасно плаксивой! А бедная мама воспринимала эти слезы уже как норму. Мать просто привыкла так жить. Может быть она была даже рада, если бы бывший муж забрал у неё ребенка и перестал мучить их обеих. Может быть бедная мама и перестала б тогда каждый день думать о смерти, а как-нибудь оправилась и начала жизнь заново. Но нет, хитрый папа был сам гол как сокол и забрать ребенка ему просто не позволяли квадратные метры — он жил приживалкой у новой дамы.

Вот так и мучил отец двух маленьких женщин из своей прошлой жизни. Он конечно делал вид, что души не чает в дочурке. Но чем дочь становилась старше, тем всё больше и больше замечала фальшь отца, и угасшие человеческие чувства в душе матери. Однако девочка пошла по пути наименьшего сопротивления, она очень скоро поняла, что ей доставляет огромное удовольствие капризничать, рыдать, биться в истерике и не подпускать мать к себе близко.

Это давало ребенку громадные преимущества! Мать становилась ещё безвольнее и тише, и не запрещала отпрыску сутками сидеть у компьютера. А то как же! Ведь у девочки случится припадок. Не заставляла прибирать дом и готовить пищу. Вообще ничего не заставляла делать. Но дочь от злости пыталась что-то сделать сама, стараясь, чтобы мама это заметила и похвалила. И мать хвалила, но вяло. Или дочке так казалось, что мать недостаточно громко её хвалит?

Девочка была отнюдь не слепая, она видела, что душа матери замерзает с каждым годом всё больше и больше. И этот факт невероятно огорчал малышку, ведь она хотела издеваться над мамой так же как и отец, но над здоровой сильной мамой, а не над больной и депрессивной. А ещё деточка страстно желала иметь за пазухой раздутую материнскую любовь.

По мере того как дочь вытягивалась в росте, она превращалась в весьма хитромудрую женщину. И хотела, как говорится, «на сисю сесть, и конфетку съесть». Она искренне не понимала, почему её мать-проститутка не бьется в истерике так же как и она, не катается по полу и не стучит ногами об пол, только ради того, чтобы родная дочка разрешила себя поцеловать?

Труп матери уже ничего такого особо и не хотел. А пока мать пыталась найти хоть какой-то другой смысл жизни (в кошках, в аквариумных рыбках, в вышивании, в конце концов) девочка выросла, выучилась в институте и стала независимой от предков. Первым делом, она уехала далеко от места дислокации родителей. И нашла себе жениха. А пожив с молодцом год-другой, поняла:

— Госпадя, как же с ним скучно!

Те манипуляции, которые она отработала на обоих родителях, не работали на этом новом взрослом чужом мужчине, пришедшим к ней из чужой семьи. И девочка задумалась:

— Почему, что я делаю не так?

Она размышляла на эту тему долго, пока не надумала записаться к психологу. Леди искренне полагала, что психолог научит её вести себя с людьми по-новому, избавит её от пут прошлого. Но вышло всё ровным счетом наоборот. Психолог заставил её заново переживать каждый отрезок своего детства, перемалывать и пережевывать все младенческие психи и эмоции заново, уже вместе с ним, с психологом. А называлось это страшным немецким словом «закрыть гештальт». И выход из сложившейся ситуации виднелся только один:

— Создать социальную дистанцию для обоих родителей, выстроить личностные границы.

— Но ведь они теперь так далеко живут! — возражала девочка.

— Значит ты должна разорвать свою пуповину с ними раз и навсегда! — лукаво подмигнул ей психолог.

И девочка поняла лукавого психолога по-своему. Перво-наперво она попыталась прекратить всяческую связь с родителями, даже по телефону. А чтобы осуществить задуманное, она сама названивала им и ловко выводила предков на скандал. Но увы, девочка оказалась не столь опытна в сфере людских взаимоотношений, как её успевшие немного состариться родители, поэтому психовать и орать в трубку телефона приходилось ей самой. Наивная! Перед каждым звонком она думала, что все ходы у неё записаны: отец должен взорваться после таких-то фраз, а мать после эдаких. Но взрывалась и распалялась она сама. Дочь обвиняла родителей в каких-то там неправильных словах в её адрес, неправомерных взглядах на её жизнь, одежду, на жениха. Отцу досталось и за то, что он не любит президента страны. А матери, наоборот, за то, что та чересчур его обожает. В итоге оба предка, не сговариваясь и не созваниваясь между собой, решили (каждый на своем конце трубки), что их маленькая крошка сошла с ума.

Мать спокойно предложила дщери бросить психиатра и обратиться к психотерапевту. А отец ничего не сказал, он просто подумал, что у его принцессы весеннее обострение.

«Пустяки, — подумал он. — Со всяким бывает, я и сам на грани всю жизнь хожу. Пройдет!»

Но девочке, ой, как не понравилось напускное спокойствие матери и придурковатая безмятежность отца. И тут она вспомнила слова психолога:

— С родителями надо кончать!

— С родителями надо кончать, — повторила девочка мечтательно и засобиралась в отпуск на родину.

Гостила она там ровно месяц. А после её отъезда отец повесился, а мать ушла в монастырь.

— Всё, по-видимому, к тому и шло, — вдыхала девочка, расслабляясь в кресле психолога. — Та грехи замаливать ушла, а батя не вынес белой горячки.

— Бывает, — согласился психолог, потягиваясь как кот. — А что будем делать с этим... с твоим женихом? Ты говоришь, он уже много лет не может сделать тебе предложение?

— Не может, — вздохнула девочка и разрыдалась.

Психолог пообещал помочь разобраться и с этим вопросом.

 

Ай люли, люли, люли,

плыли к небу корабли,

корабли-кораблики

по тучкам хмурым лазали.

А тучкам такое не нравится,

каплями дождя они кидаются.

 

Закидали нашу дочку с головы до ног,

да так что мозг её потек-протек.

А как высохло небо ясное,

так и дщерь наша стала прекрасная —

косая, кривая, рябая.

Зато самая на свете родная!

 

 

Вот мать, вот топор

 

Один мальчик зарубил свою мать топором за то, что та не разрешала ему играть в компьютерные игры. Ну конечно, если б это был городской мальчик, то всё закончилось хорошо: он разбил бы об голову матери монитор, и его бы сдали в психушку. Полежал б он там год-другой и вышел на свободу как новенький. Но дело в том, что это был деревенский мальчик, причём сибиряк. А так как он был сибиряк, то получилось вот так как получилось! Ведь топор отцовский всегда торчал в чурке во дворе, и манил, манил, звал куда-то...

В общем, определили пацана в Томскую колонию для несовершеннолетних. Но и там ему не повезло. Вышел он из колонии, а впоследствии из зоны совсем конченым и на свободе быстро скончался. Нет, не от наркотиков там всяких-разных, а от самогона. И не от паленого самогона, а просто от ранней от него зависимости, да от жизни бродячей — скитался по друзьям-приятелям, туда-сюда. А всё от того, что его папаша после смерти матери не захотел с сыном пить вдвоем под одной крышей. Ну и выгнал парня на улицу.

Вот тут то и начинается всё самое интересное (после смерти пьяного мальчика). Открывает он значит глаза, выходит из своего бездыханного тела и оглядывается кругом. Ну поплакал мертвец немного над трупом, не без того. Тело своё тонкоматериальное осмотрел: тело как тело, только чуток прозрачное, а так ничего — жить можно.

Вдруг врывается к нему в голову чужая пришлая мысль:

— Ну что, сынок, доигрался?

Пацан повертел головой в разные стороны, повертел, но ни одного нормального из тонкоматериальных живых существ вокруг себя не заметил. Лишь идиоты шастали вокруг (и то, похоже, что они были заняты каждый сам собой). А голос не отступал:

— Доигрался, сынок, в игрушки?

— Доигрался, — кивнул мальчик, но ему было уже всё равно, он с удивлением разглядывал новый для него мир и пытался осознать: кто он сам? Вон оно, его мертвое тело лежит в блевотине на полу, а дружки спят вповалку кто где, в старой хатке, и не знают пока ничего.

«Ничегошеньки бичи не знают! А когда проснутся, что они скажут, когда увидят, что я мёртв?» — совсем по-детски подумал парень.

— А хочешь душу своей матери навестить? — спросил его всё тот же голос.

— Что? — не понял дух пацана.

— Иди-ка ты до своего родного дома прогуляйся, оставь этот «курятник воронью».

Мальчик посидел ещё немного и пошёл посмотреть на отца. Вот он дом родительский, через двадцать два двора стоит, совсем рядышком. А в доме отец спит, ведь по улице гуляет ночь.

— Налюбовался? А теперь иди-ка, глянь на мать.

— На мать? — не понял мальчик.

— На мать. Выйди-ка на задний двор.

Пришлось подчиниться, уж сильно назойливый голос достался пацану! А там, на заднем дворе стояла знакомая ему чурка с топором и стонала. Пригляделась душа мальца:

— Бог ты мой!

Внутри чурки душа его матери сидит и плачет, на него глядючи.

Испугался мальчик такой картины, отшатнулся и закрыл лицо руками. А голос тут как тут:

— Ну что же ты, смотри, сынок, смотри на то, что ты сотворил с родною матушкой!

Долго приходил в себя парнишка. А потом всё же решился подойти к чурке, к воткнутому в неё топору, к любимой матери. И у самой чурки он стоял ещё долго, как будто в забытьи. Но наконец отважился и сделал шаг вперед:

— Мам, ты меня слышишь?

Но не услышала его мать, она лишь стонала и плакала внутри чурки вся скрюченная и скукоженная.

— Мама, да кто тебя туда засунул? — тоже простонал сын и заплакал, но уже не по себе любимому, а из жалости к матери.

— Я её туда засунул, — ответил всё тот же спокойный равнодушный голос.

— Так вытащи!

— Не могу. Наказана она. Исправляется.

— Наказана? Исправляется! — зыркнул на топор парень, вспомнив как его самого «исправляли» в этой чёртовой колонии, а потом на взрослой зоне.

Подбежал он к чурке и стал изо всей силы вытягивать мать наружу. А та не тянется: где у неё руки, где ноги — и не поймешь! И тогда сын бросился всем телом под топор и вытолкнул своим тонкоматериальным телом тонкое тело матери. Ну вот и встала мать на свои ноги, распрямилась, отряхнулась и... отшатнулась от родного сына. Постояла, помолчала и пошла куда-то вдаль с лицом каменным, в поле темное.

«Мама!» — хотел было закричать сынок, но не смог.

Понял, что не прощеный он и не будет прощен ею уже никогда. Горько стало сыну, обидно, одиноко в этом темном, холодном мире.

— Полетели отсюда, — услышал он знакомый голос.

И машинально спросил:

— Куда?

— Да туда, за пределы Вселенной. Только душу свою оставь-ка, паря, тут. Тут, — указал голос на опустевшую чурку.

Мальчик постоял, подумал немного и обреченно полез внутрь чурки. Улегся в ней поудобнее, закрыл глаза и умер, так как жить на Земле в качестве бестелесного духа он не захотел.

И вдруг из его мертвого тонкоматериального тела отделился его же собственный разум и взметнулся серым ястребом ввысь! И увидел тот разум сверху свою деревню, а также бредущую по ночному полю мать и ещё много-много чего: прошлое, настоящее, будущее... Но и это его мало волновало, он как маньяк искал ответ только на один вопрос:

— За что сидела в чурке моя мать, за какие-такие грехи?

И тут ему пришел на помощь его приятель-голос:

— Не ищи, не найдёшь, это её жизнь, не твоя!

— Но она там, на земле... а я... а я то теперь куда... зачем?

— Но ты ведь сам не захотел больше жить на Земле ни в каком виде: ни в физическом теле, ни в тонком. Правда ведь, сам?

И тут мальчик понял, что это он сам, пусть и неосознанно, приложил все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы умерло сначала его тело, а потом и душа.

— Ну вот, — услужливо бормотал голос. — Оставь родителей в покое. Решай свою судьбу сам.

«Порешай, порешай, порешай!» — послышалось парню, и он порешил расстаться с этим миром навсегда.

И мальчик полетел, он летел, летел, летел... И улетел. А что там, за пределами Вселенной, он вам не расскажет никогда! Тем более, что вы никаких чужих голосов слушать не умеете, не приучены! Вы приучены пальцы об клавиатуру бить и родителей матом крыть. Ведь правда же, дочка? Правда, сын?

 

А на этом я ставлю точку.

Бессмертные мы. Не ссы!

 

 

Прикопай своего отца

 

 

Отец чистый, весь в белом, копает несмело, глиной падают с плеч веснушки, кукарекает за спиной кукушка. Он повернется к ней голубыми глазами, ан нет, серыми почему-то. С лопаты падает чернозема уголь, черенок блестит от мозолей и плачет потом ладоней.

— Брось, батя, лопату. Ты ж землей закидаешь маму, не надо!

Старик потрогает свои волосы, не поседевшие почему-то и крикнет кому-то:

— А-а, забирай её черт на небо!

— Ты шутишь?

Отец крутит пальцем у игреневого виска:

— Мать твоя не умерла, она у меня вот где! —он бьет себя в грудь кулаком и падает прямо в могилу, стонет, разбил о доски гроба хребет.

— Закопать их что ли обоих?

Пока думаю, на помощь спешит сосед, матерится и обещает сдать дурака Зубкова в милицию:

— Выдумал хоронить в огороде!<