V. Радость в том, что это не путь тесен, но сама теснота является путем

Сравнение жизни с путем – привычный образ, который употребляется всеми и прочно вошел в язык; подобие жизни и пути на многое с разных сторон проливает свет, однако образ с необходимостью имеет в виду и их различие, которое не менее достойно того, чтобы уделить ему внимание. В смысле обычной дороги путь – это внешняя действительность: путь есть путь независимо от того, идет ли кто по нему, и независимо от того, как идет по нему отдельный человек. В духовном же смысле, напротив, на путь нельзя указать пальцем; хотя, пожалуй, в определенном смысле он тоже существует независимо от того, идет ли кто по нему, но все же в другом смысле путь подлинно существует или появляется только вместе с каждым отдельным человеком, с каждым единственным, идущим этим путем; путь есть то, как им идут. На путь добродетели нельзя указать пальцем и сказать: вот здесь проходит путь добродетели, можно только сказать, как идут путем добродетели; и если кто‑то не желает идти в точности так, тогда он идет уже каким‑то другим путем. Напротив, было бы сущей нелепицей характеризовать проселочную дорогу тем, как по ней идут. Идет ли по ней озорник – легко, словно танцуя, в задорном настроении и с высоко поднятой головой, или же человек, изможденный годами, медленно бредет, склонив голову; счастливец ли мчится по ней вперед, к желанной цели, или тихо идет печальный путник, оставляя свои желания за спиной; идет ли по ней пешком бедный странник, или мчится богатый человек в своем легком экипаже, дорога для всех одна, она является и остается для всех той же самой – той же самой проселочной дорогой.

Это присущее образу различие точнее всего выявляется там, где речь идет одновременно о пути как простой дороге и о пути в духовном смысле. Так, когда мы читаем Св. Евангелие о милосердном самарянине[121], в нем идет речь о пути между Иерихоном и Иерусалимом; в нем рассказывается по меньшей мере о трех, а на самом деле о пяти людях, которые шли одним путем, «тою дорогою», тогда как в духовном смысле, напротив, можно сказать, что каждый шел своим путем, – да, дорога для них не различна, различие здесь духовное, и это – различие путей. Первый был человек, который мирно ехал по пути из Иерихона в Иерусалим – возможно, с поручением, возможно, с благочестивым намерением, во всяком случае, это был человек, который мирно ехал дозволенным путем. Другой был разбойник, который шел «тою дорогою» – и, однако, путем беззакония. После того шел священник «тою дорогою», он видел несчастного, на которого напал разбойник, его, возможно, на минуту это тронуло, но он тем не менее продолжил идти этим привычным путем легкомыслия, быстро проникаясь впечатлениями, но без глубины. Затем шел левит «тою дорогою»; он видел несчастного, но не был тронут и пошел, продолжая свой путь, – ах, дорога не принадлежала никому из тех, кто ехал по ней, и однако левит пошел «тою дорогою» своим путем – путем эгоизма и жестокосердия. Наконец, пришел туда самарянин «тою дорогою»; он нашел несчастного на пути милосердия, он показал своим примером, как идут путем милосердия, он показал, что в духовном смысле путь есть именно то, как им идут. Поэтому Евангелие говорит наставляемому: «Иди, и ты поступай так же», – то есть, когда ты идешь по пути так, как этот самарянин, тогда ты идешь путем милосердия, ведь путь между Иерихоном и Иерусалимом не имеет никакого преимущества в смысле оказания милосердия. Все произошло на одном пути, на «той дороге», и все же путь одного был путем дозволенным, другого – путем беззакония, третьего – путем легкомыслия, четвертого – путем жестокосердия, пятого – путем милосердия; было пять шествующих, которые шли, по слову Евангелия, «тою дорогою», и однако каждый шел своим путем.

Итак, различие здесь духовное, и это различие путей: того, как люди идут по жизненному пути. Если с путем сравнивают жизнь в ее всеобщности, жизнь вообще, тогда этот образ выражает только всеобщее, то, что относится ко всякому живущему постольку, поскольку он живет, – так что все идут одним и тем же путем, все находятся на жизненном пути. Но когда появляется серьезность в отношении жизни, тогда встает вопрос о том, как следует идти, чтобы на жизненном пути идти верным путем. Об этом спрашивает тогда путник, задавая вопрос не как в других случаях: где проходит этот путь, – но спрашивая: как идут этим путем и как следует идти. Однако просто для того, чтобы неуклонно именно так ставить вопрос, требуется некое присутствие духа, ведь нетерпение охотно готово обманываться и, говоря о пути в духовном смысле, все равно спрашивать: где пролегает путь, – как будто дело здесь обстоит точно так же, как когда путник находит проселочную дорогу. И мирская мудрость охотно готова обманывать, снова и снова отвечая на вопрос: где пролегает путь, – тогда как проблема здесь в том, что в духовном смысле путь есть то, как им идут. Мирская мудрость быстро тогда находит, что путь идет через Гарицим, или через Мориа[122], или что он идет через то или иное знание, или что путь – это какое‑то положение в учении, или же какое‑то внешнее делание; и люди не хотят тогда признать в самих себе, что все это обман – ведь путь – это то, как им идут. Ведь, как говорит Писание, двое могут спать на одной постели, один возьмется, а другой останется[123]; двое могут войти в один и тот же дом Божий, один пойдет домой спасенным, другой – заблуждаясь[124]; двое могут произносить одно и то же исповедание веры, один может спастись, другой – погибнуть. Как возможно такое, если не в силу того, что знать, где проходит путь, понимаемый в духовном смысле, – это обман, – ведь путь – это то, как им идут.

Но даже тот, кто научился ставить вопрос правильно: как следует идти, – спрашивает, впрочем, еще об одном: куда ведет путь. Всякая похвала совершенству пути может ведь ничего не значить, если путь не ведет к совершенству, – ах, чем совершеннее был бы путь, который однако вел бы к погибели, тем печальней. И с другой стороны, как бы ни было тяжко идти, каких бы трудов ни стоило это, – если путь ведет к совершенству, идти им все равно радостно.

Так как же идут путем совершенства? Ведь путем удовольствия идут легко, словно в танце; путем почета идут гордо с увенчанной головой; податливым путем удачи идут так, что поддаются исполнению все желания. Но как идут путем совершенства? Тот, кто спрашивает всерьез, тот, кто стоит на пути и спрашивает о древних тропах, тот должен получить также серьезный ответ, древний ответ: что этот путь тесен, что человек идет путем совершенства, терпя тесноту. Обратишься ли ты за советом к Писаниям Ветхого или Нового Завета, в этом вопросе в них царит единомыслие; есть много ответов, но все они говорят об одном, так что ответ везде один, лишь голоса тех, кто дает его, различны, чтобы с помощью этого различия ответ мог достичь различных людей. В Писании столь определенно и явно царит единомыслие в том, что путь совершенства есть тесный путь, что, быть может, ни о чем другом в Писании нет столько мест, которые все говорят об одном: о том, что, «если ты приступаешь служить Господу Богу, то приготовь душу твою к искушению» (Сирах. 2, 1), что «многими скорбями надлежит нам войти в Царствие Божие», что «нам суждено» страдать (1 Фес. 3, 3), и так далее.

Именно поэтому мы не станем приводить здесь какое‑то отдельное место Библии, но лучше будем держаться полноты и целостности общего для всего Писания учения о том, что путем совершенства идут, терпя тесноту, и к назиданию страдающего (ведь эти беседы – Евангелие страданий) поразмыслим о том, какая радость в том,

что это не путь тесен, но сама теснота является путем.

Итак, путем совершенства идут, терпя тесноту; и предметом беседы является радость, которая присутствует для страдающего в этой мысли. Так что эта беседа – не увещание о том, как следует идти тесным путем, но благовестие радости страдающему – радости, что теснота есть как, которое указывает путь совершенства. В духовном смысле путь есть то, как им идут. Что отличает тогда путь совершенства, то есть как идут путем совершенства? Идут, терпя тесноту. Это первое как, второе же: как следует идти этим тесным путем. Ясно, что это второе никогда – ни в начале, ни в конце – нельзя забывать, но ведь здесь оно отнюдь не забыто, напротив, мы о нем помним, да и страдающий будет подвигаем помнить о нем, если он верно нашел для себя радость в том, что путь совершенства лежит в тесноте, – он, кто, страдая, терпит как раз тесноту.

Если путем является сама теснота, тогда вот в чем радость: в том, что тем самым страдающему сразу ясно, и он сразу определенно знает, в чем здесь состоит задача, так что ему нет нужды употреблять какое‑то время, нет нужды тратить силы на раздумья о том, не должна ли задача состоять в чем‑то другом.

В чем секрет того, что ребенок, – даже если сравнить его со взрослым, который полон сил, – может то, что едва ли сможет осилить полный сил взрослый? В чем преимущество ребенка, что помогает ему? Ребенку, очевидно, помогает то, что ему нет нужды трудиться, чтобы узнать, в чем его задача, что он должен делать, – ведь ребенок должен просто слушаться. Размышлять над задачей и обдумывать ее – это дело родителей или старших: для ребенка задача появляется сразу же, как только ему поручают что‑то сделать. Ребенку нет дела до того, насколько это правильно или неправильно, он не просто не должен, но он и не смеет ни мгновения тратить на раздумья об этом; напротив, он должен сразу слушаться. По сравнению с полным сил взрослым ребенок тем самым слаб, но с его слабостью сопряжено одно весьма существенное преимущество: ребенок в любых условиях оказывается способен задействовать все свои силы на выполнение задачи, да так ладно, что он ни мгновения и ни капли сил не теряет на сомнение по поводу задачи. Задача несомненна, ведь она ставится силой авторитета, – вот в чем состоит преимущество. И когда задача поставлена, ребенку придают еще ходу, добавляя: делай это сейчас же! – и вот ребенок делает нечто удивительное, да, ребенок при этом поистине способен сделать то, что весьма редко оказывается способен сделать даже полный сил взрослый. Кто не наблюдал с удивлением это чудо – что в силах сделать ребенок! Когда отец или мать, или даже няня, говорят, – но с авторитетом: сейчас же спать! – ребенок засыпает. В мире идет мирская молва о многих удивительных человеческих подвигах, но лишь об одном человеке[125], которого называют единственным, рассказывают, что он мог по желанию заснуть в любой момент. Ведь возьмите любого взрослого, даже полного сил; вот он в том же положении, в каком, – как считают родители, – находится ребенок: ему нужно поспать. Он говорит сам себе: тебе было бы так хорошо, так полезно поспать, – но разве может он сразу заснуть, как засыпает ребенок. Ах, стоит только ему положить голову на подушку, как начинает происходить как раз обратное: именно теперь просыпаются беспокойные мысли. И вот он, возможно, совсем в них запутывается и вскоре уже сомневается в том, что спать сейчас – это правильно, начинает думать, не запускает ли он тем самым работу, и терзаться прочими всевозможными опасениями; а затем он снова желает уснуть, но не может. Наконец он теряет терпение, он говорит: к чему лежать, если не можешь уснуть; он снова встает, но не для того, чтобы работать: теперь он не может ни работать, ни спать. Ведь если, отдохнув во сне, встаешь с новыми силами, так что подчас едва не поддаешься соблазну полежать еще, откладывая подъем, то подняться после бесплодной попытки поспать трудно, конечно, по другой причине: после бесплодной попытки поспать встаешь, конечно, еще более усталым.

Трудность для взрослого, – с которой, разумеется, сопряжено преимущество авторитета и зрелости, – состоит в том, что взрослому предлежит двойной труд: он должен трудиться, чтобы найти задачу и уверенно определиться с ее постановкой, а затем – трудиться, чтобы эту задачу решить. И пожалуй, труднее всего как раз по‑настоящему уверенно определиться с постановкой задачи, то есть с определенностью установить, в чем состоит задача. Возможно, люди не были бы так не готовы тратить время и силы, и у них достало бы сноровки, – если бы только могло стать с несомненностью ясно, в чем состоит задача. Но дело в том, что это невозможно сообщить им в готовом виде извне; здесь требуется участие самого заинтересованного лица. Взрослый ведь совершеннолетен, он должен быть сам себе господином. Но он – господин и властитель, который должен ставить себе задачу – так, как родители и взрослые ставят задачу ребенку. Поэтому взрослый одновременно господин и слуга; тот, кто должен повелевать, и тот, кто должен слушаться, – это один и тот же человек. То, что повелевающий и слушающийся – это один и тот же человек, конечно, затрудняет отношение между ними; при этом легко может случиться, что слуга вмешается в обсуждение задачи и, напротив, что господин уделит слишком много внимания жалобам слуги на то, что задача трудновыполнима. Ах, и так возникает путаница, так человек вместо того, чтобы быть самому себе господином, становится непостоянным, нерешительным, колеблющимся, мечется от одного к другому, разрушает и снова строит, все начиная сначала; его бросает из стороны в сторону при всяком дуновении, и все же он не сдвигается с места, – и отношение между господином и слугой в конце концов извращается в нем уже настолько, что все его силы уходят на то, чтобы изобретать все новые и новые формулировки задачи; подобно растению, дающему побеги, он дает побеги суетливых рассмотрений или бесплодных желаний. Он употребляет в известном смысле много времени, много усердия, много сил – и все впустую, потому что задача не поставлена за отсутствием господина, – ведь это он сам должен был быть себе господином. – Когда пара лошадей должна стронуть с места тяжелый груз, чем может помочь им кучер? Да, сам он не может впрячься в повозку; посредственный кучер может их хлестать, это может каждый, но чем может помочь им хороший кучер? Он может помочь им двинуться в один момент, рывком, собрав воедино все силы, – и стронуть повозку с места. Если же кучер, напротив, дает им повод к непониманию, если он так тянет поводья, что лошади думают, будто они должны просто собраться и ждать дальнейшей команды, – тогда как сам кучер полагает, что это и есть команда двигаться; или если он тянет поводья с неодинаковой силой, так что одна лошадь думает, что она должна уже двигаться, а другая – что кучер просит ее пока еще только собраться, – тогда повозка не двинется с места, даже если у лошадей достаточно сил. И так же, как не без печали смотришь на это зрелище, видя, что сил достаточно, но тот, кто должен господствовать, кучер, портит все дело, – так не без печали приходится видеть, когда нечто подобное происходит с человеком. Человеку недостает не сил, – собственно, этого с человеком никогда не бывает, – но он сам себя приводит в негодность, он, кто должен быть господином (в смысле: самому себе), губит все дело. Такой человек употребляет верно едва ли треть своих сил и более чем две трети – неверно, то есть противодействуя самому себе. Вот он оставляет работу, чтобы вновь начать обдумывать ее; вот он работает вместо того, чтобы подумать; вот он неправильно тянет поводья; вот он хочет сделать то и другое одновременно – и при всем при этом не сдвигается с места, при всем при этом жизнь как будто останавливается, он не может определиться с постановкой задачи, покончить с этим – и бросить силы на то, чтобы выполнить эту задачу. Задача тогда не становится бременем, но он по уши занят обременительным делом: он суетится вокруг задачи, чтобы по возможности прочно поставить ее. Так он, конечно, не доходит до несения бремени, ведь он никак не может заставить задачу стоять; как раз в то мгновение, как он хочет повернуться к задаче как бы спиной, чтобы взвалить на себя это бремя, бремя как бы падает, и он должен снова устанавливать его. Ах, глядя на то, как живут люди, часто отмечаешь с печалью: они сами не знают, какие у них есть силы, они в большей или меньшей мере сами себе мешают это узнать, потому что они со всем усердием употребляют силы на противодействие самим себе.

Давайте теперь ближе рассмотрим предмет этой беседы. Страдающий терпит тесноту: да, это так. Если только он сможет по‑настоящему уверенно определиться с постановкой задачи, ему вполне удастся это понести; если он сразу с определенностью знает, в чем состоит задача, уже многое выиграно. Но именно этому хочет помешать по возможности сомнение; оно хочет коварно завладеть его силами, заставить его тратить их не на то, на что нужно: заставить разыскивать, в чем состоит задача, или тысячи раз выдумывать, в чем она могла бы состоять. Если это удастся, если победит сомнение, если ему удастся одурачить страдающего и он вступит в борьбу там, где он не должен бороться, тогда он падет, не сумев понести тесноты.

Разве тогда не радостно, что путем является сама теснота; ведь тем самым сразу оказывается ясно, в чем состоит задача. Сомнение хочет внушить страдающему, что, быть может, возможно устранить тесноту так, чтобы он продолжил идти тем же путем – без тесноты. Но если путем является сама теснота, тогда невозможно устранить ее так, чтобы путь остался тем же. – Сомнение хочет внушить страдающему, что он, быть может, ошибся путем, что, возможно, теснота означает, что он сбился с пути. Но если путем является сама теснота, тогда то, что на пути обретается теснота, не может значить, что он идет неправильно, напротив, это признак того, что он на верном пути. – Сомнение хочет внушить ему, что, быть может, все же возможно идти другим путем. Но если путем является сама теснота, тогда ведь невозможно идти каким‑то другим путем. Так что не может быть никакого сомнения по поводу того, в чем состоит задача; не следует тратить ни единого мгновения и ни капли сил на то, чтобы дополнительно размышлять над этим; то, что путем является сама теснота, делает задачу поставленной с определенностью, делает ясным и определенным, в чем состоит задача. И поистине, сколь бы обременительной ни была порой теснота, все же нет тесноты обременительнее той, что происходит от беспокойных мыслей, теснящихся в нерешительной и колеблющейся душе.

И вот страдающий держится, он идет вперед путем совершенства, терпя тесноту, – но теснота становится все более и более тяжкой. Да, это так. Но если только задача поставлена с определенностью, то уже многое выиграно; и мы отнюдь не намерены способствовать распространению лживой басни о том, будто на тесном пути мало‑помалу становится легче, будто путь этот тесен только вначале. Дело обстоит как раз наоборот: путь становится все теснее и теснее. В этом нетрудно убедиться тому, кто обратит внимание на людей и захочет это увидеть. Возможно, изредка встречаются люди, которые никогда не полагали начала чему‑то доброму, но большинство отпадает от добрых начинаний именно тогда, когда обнаруживается, что путь становится все теснее вместо того, чтобы становиться все легче. Когда человек уже не тешит себя лживо тем, чтобы желать добра в определенной мере, не тешит себя тем, что добро, – но только в определенной мере, – имеет награду в мире; когда он действительно всерьез желает добра, тогда путь впервые становится тесен и с этого момента становится все теснее и теснее. Всегда правильнее прямо об этом говорить, а не кормить людей баснями, на мгновение завлекая их, чтобы в следующее мгновение они еще больше потеряли терпение. Но в чем нет никакого обмана, так это в том, что навеки ясно, что путем является сама теснота. Так что не следует тратить ни единого мгновения и ни капли сил на дополнительные размышления: задача поставлена с определенностью, путем является сама теснота.

Так что, когда кто‑то хочет внушить страдающему, будто другие идут тем же путем так легко, так беззаботно, без тесноты, тогда как он идет терпя тесноту, то все это никак не влияет на задачу; у страдающего на это один лишь ответ: путем является сама теснота. А потому да будет удалена от нас эта лицемерная речь о том, будто в жизни бывает так по‑разному, будто некоторые идут тем же путем без тесноты, другие же терпя тесноту. Ведь хотя, пожалуй, кто‑то, может статься, и идет без тесноты, однако он идет без тесноты поистине не тем же путем, что и тот, кто идет терпя тесноту, – ведь теснота является путем. Встречается своего рода мирская мудрость, которая вовсе не хочет порывать совершенно с добром, но также отнюдь не хочет отказываться от приятной жизни и мирских преимуществ; такая мудрость весьма горазда на выдумки о том, что, мол, бывает так по‑разному, – нет, не в жизни, ведь в этом нет ничего неверного, но что бывает так по‑разному на пути совершенства. Давайте вспомним то, о чем мы говорили в начале этой беседы: что путь в духовном смысле есть то, как им идут. Так вот, когда нищий странник, чьи ноги, возможно, изранены, – когда он, охая при каждом шаге, едва тащит себя по дороге, тогда, хотя он и никогда не должен завидовать, все же вполне наделенной смыслом будет сама мысль позавидовать богатому, который проезжает мимо в удобном экипаже. Ведь для проселочной дороги совершенно все равно, как по ней передвигаются, и потому, бесспорно, скорее пожелаешь ехать по ней в удобном экипаже, чем идти, терпя такие тяготы. Но в духовном смысле путь есть то, как им идут; и потому было бы странным, если бы на тесном пути существовали бы различия, так что были бы некоторые, которые шли бы тесным путем без тесноты. Тем самым задача стоит опять же с определенностью, страдающий сразу же с уверенностью знает, в чем состоит задача, поскольку путем является сама теснота. Если кто‑то хочет идти без тесноты, и если ему удастся это, тогда он будет просто идти другим путем, который станет его уделом. Но сомнение не может затронуть страдающего и заставить его сомневаться с помощью мысли, будто другие идут тем же путем без тесноты.

Если верно то, что говорит пословица: хорошее начало – половина дела, то верно и то, что с определенностью поставленная задача – половина дела, и даже больше, чем половина. Но раз путем является сама теснота, то задача поставлена с определенностью; даже сам сатана не в силах протащить контрабандой сомнение о том, в чем именно состоит задача. Будь на то воля сомнения, оно постаралось бы привести тесноту в случайное отношение с путем. Так, когда, обсуждая путь, странник говорит: этот путь тесен, – речь может идти о чем‑то случайном: быть может, есть другой путь, который легок, однако ведет к той же цели; или, быть может, в другое время путь легок, но теперь, как раз в эти дни, тесен. Но, напротив, если путем является сама теснота, то всякое сомнение в том, что теснота является задачей, искушает пожелать оставить путь, предпочесть заблуждение, тогда как есть лишь один‑единственный путь – тесный путь, который проходит страдающий. Сомнение относительно задачи всегда имеет своим корнем представление, будто могут быть другие пути или будто путь может быть изменен таким образом, что теснота исчезнет. Но если путем является сама теснота, то теснота не может исчезнуть так, чтобы не исчез сам путь, и не может быть других путей, но только заблуждения.

Разве же нет в этом радости, радости для страдающего, который стоит ведь на тесном пути, радости, что он не нуждается ни в малейшем раздумье о том, верен ли этот путь, радости, что он сразу же может начать выполнять задачу – начать с той цельностью, когда все его силы будут собраны воедино, будут в его распоряжении для того, чтобы понести тесноту. Ведь если теснота является путем, то это отнюдь не что‑то неизбежное в смысле безнадежности, ни в коей мере, страдающий ведь может и не желать избежать тесноты, раз она является путем. С мыслью об этом страдающий сразу же готов нести тесноту; он не теряет ни мгновения, ни взгляда на то, чтобы оглядеться, нет, он с полной, собранной силой стоит в тесноте, он радуется в тесноте, его радует мысль о том, что теснота является путем. Ведь разве задача не является собственно тем, что придает силы? Для того, кто решает задачу, она становится тем главным, на что он должен бросить все свои силы, и в то же время можно сказать, что задача придает силы. Когда родитель авторитетно ставит задачу, когда кучер уверенно ставит задачу, это помогает несказанно. И точно так же для взрослого, когда задача с определенностью ставится авторитетом вечности, это несказанно помогает решить задачу. Когда ребенок, к несчастью своему, имеет отца, который не умеет повелевать, или когда лошадьми правит посредственный кучер, тогда возникает впечатление, будто этот ребенок и эти лошади не имеют и половины той силы, которая у них на самом деле есть. Ах, и когда взрослый, страдающий, позволяет нерешительности чинить насилие на его душой, тогда он в самом деле слабее ребенка. Но если путем является сама теснота, тогда – что радостно! – сразу же и с последней определенностью ясно, в чем состоит задача.

Теснота является путем, – и в этом радость: в том, что это не свойство пути – быть тесным, но свойство тесноты – быть путем, так что теснота должна тем самым к чему‑то вести, она должна быть путем проходимым, не требующим сверхчеловеческих сил. Каждая из этих мыслей назидательна, каждая раскрывает, в чем состоит радость, и потому мы хотим на каждой из них остановиться отдельно.

Это не свойство пути – быть тесным, но свойство тесноты – быть путем. Ведь чем прочнее связаны друг с другом теснота и путь, тем с большей определенностью стоит задача. Когда говорят: путь тесен, – тем самым ближе определяют качество пути; здесь есть две мысли: это путь, – и путь этот тесен. Мы говорим тогда: здесь это так, это так по факту: путь тесен. Но однако, если здесь присутствуют две мысли, тогда сомнению как будто дается небольшая уступка, оно как будто может втиснуться здесь между путем и тем, что он тесен, сомнение как будто может здесь что‑то урвать, если сумеет внушить страдающему мысль о том, что, быть может, возможен путь, который не был бы тесен или был бы не настолько тесен, как он есть; ведь сомнение шепчет: эту беседу можно распутать, в ней сплетены две нити – одна – это путь, и вторая – то, что путь тесен. Но если сама теснота является путем, тогда сомнение должно испустить дух, тогда невозможно прийти к сомнению. Одна составляющая тогда не может доминировать над другой, и целое не рассекается в представлении на подлежащее и сказуемое, нет, они суть одно и то же: теснота – это путь, и путь – теснота, они столь точно отвечают друг другу, что сомнение ничуть не может встрять между ними, ведь они составляют единую мысль; они столь точно отвечают друг другу, что отношение между теснотой и путем – это отношение нераздельности. Никакое отношение не может быть теснее. Устрани тесноту – и устранишь путь, устрани путь – и устранишь тесноту. Столь точно они отвечают друг другу, с такой определенностью стоит задача.

Теснота должна к чему‑то вести. Ведь из того, что путь тесен, вовсе не следует, что путь к чему‑то ведет. Поскольку путь есть путь, постольку можно заключить, что он должен к чему‑то вести, ведь в то же мгновение, как он перестанет к чему‑то вести, он перестанет быть путем. Заключение имеет силу постольку, поскольку путь есть путь, но не поскольку он тесен; это последнее как бы подталкивает того, кто еще не утвердился в вере, к еще большему сомнению в том, способен ли этот путь к чему‑то еще и вести. Если же, напротив, сама теснота является путем, отсюда следует заключение: значит, она должна к чему‑то вести; ведь это вытекает не из того, что путь тесен, но из того, что теснота – это путь.

Сам Господь говорит: тесен путь, ведущий[126] к блаженству; и раз это сказано Им, значит, это утверждено навеки. Если кто‑то заблудился во множестве мыслей, мы, конечно, отнюдь не приветствуем это, о, но если уж это так, мы все же всею душою хотим доставить ему пользу, выражая то же самое менее совершенно – менее совершенно, поскольку только менее совершенное понимает сперва тот, кто не избежал знакомства с сомнением. А значит, мы можем быть ему полезны лишь на время, пока он вновь не научится более совершенному: держаться исключительно слова Самого Господа. Конечно, то, что слово сказано Господом, – это самая надежная защита против сомнения; ведь все же намного надежнее, творя послушание, верить – намного надежнее той надежности, что обретается в ходе размышления, когда, размышляя, приходят к невозможности усомниться в том, о чем говорит это слово. Ах, ведь из того, что для мышления невозможно усомниться, еще не следует, что это невозможно для мыслящего человека; он ведь может, отчаиваясь или упрямясь, желать сомневаться. Но то, что теснота является путем, – это хотя и не прямое слово Господа, но все же Его учение: ведь разве Он не учит, что теснота идет человеку во благо? И потому Он Сам ручается за это слово. Ведь человек может это: он может ясно и с ясными мыслями развить то, что содержится в мысли; но поручиться за мысль он не может, – это может лишь совершеннолетний, и поручиться за всех совершеннолетних может только Он – единственный совершеннолетний, единственный, Кому дана эта власть.

И вот когда говорится: тесен путь, ведущий к блаженству, – то мысль здесь такова: в этом конкретном случае путь тесен, теснота – это помеха, препятствие на пути; через это нужно пройти, но в то же время это ведет к блаженству. Теснота, таким образом, – это помеха, препятствие на пути, но, однако, через это нужно пройти. Но если теснота сама есть путь, тогда разве удивительно, что следует пройти через нее, тогда разве удивительно, что теснота к чему‑то ведет! Сомнение так желает лишить страдающего свободы духа, желает, чтобы он задохнулся в тесноте, чтобы он погиб в этой отчаянной, в этой поистине дерзкой мысли, что он оставлен Богом, будто бы он очутился на пути, ведущем в тупик, будто бы в слове апостола, что «нам суждено» страдать (1 Фес. 3, 3), звучала бы безутешность, как будто страдание и теснота не были бы суждены нам для чего‑то, но нам лишь было бы суждено страдать. Если же, напротив, теснота суждена нам как путь, тогда здесь сразу появляется воздух, тогда страдающему есть чем дышать, тогда это должно вести к чему‑то; ведь тогда теснота сама является транспортным средством. Она не трудность на пути, ведь тогда, если так можно сказать, нужна была бы еще другая упряжка, но теснота сама – упряжка, и наилучшая; если ты просто позволишь ей править, она поможет тебе, вывезет тебя, ведь теснота является путем.

Разве не радостно то, сколь свободно может страдающий дышать в этой мысли! Страдающий не просто с понуждением вверяет себя Богу и идет через тесноту, нет, он говорит: теснота для меня – знак благоволения ко мне, теснота – мой помощник, ведь теснота является путем. Когда ребенок только робеет перед учителем и боится его, он может, пожалуй, многому научиться; но когда доверие изгоняет страх и побеждает свобода духа, тогда начинается образование в высшем смысле этого слова. И то же относится к страдающему, когда он, убежденный в том, что теснота является путем, побеждает тесноту; ведь разве это не победа – в высшем смысле слова – над теснотой – поистине желать верить, что теснота это путь, это помощник! Апостол Павел говорит в одном месте: вера – это наша победа, – и в другом месте: да, мы более чем побеждаем. Но возможно ли более чем побеждать? Да, если ты прежде начала сражения обратил врага в своего друга. Одно дело – побеждать в тесноте, одерживать над ней верх, как одерживают верх над врагом, оставаясь при мнении, что теснота – твой враг; но более чем побеждать значит верить, что теснота – твой друг, что она не препятствие, но путь, что она не мешает, но способствует развитию, не удручает, но облагораживает.

Теснота должна быть путем проходимым. С чем же можно встретиться на пути как с преградой, так что путь станет непроходимым? С теснотой. Но если теснота сама является путем, тогда ведь этот путь безусловно проходим. Страдающий может, если ему угодно, представлять себе тесноту все более и более ужасной; это ничего не убавит и не прибавит, – навеки ясно, что теснота является путем, а раз так, невозможно помыслить тесноту, которая способна преградить этот путь. Отсюда также можно видеть, что теснота должна к чему‑то вести. Ведь что могло бы воспрепятствовать пути вести к чему‑то, как не теснота; но если она не может стать препятствием на этом пути, тогда ведь этот путь обязательно будет всегда к чему‑то вести.

Удивительно, тесный путь – единственный, на котором нет никакого препятствия, ведь теснота сама прокладывает путь вместо того, чтобы его преграждать. Но разве это не радостно! Ведь что безотраднее, чем то, когда путник вынужден сказать: здесь нет дальше пути; и что тогда радостнее того, что путник всегда с полным правом может сказать: здесь всегда есть путь!

Теснота – это путь, не требующий сверхчеловеческих сил. Нет, если бы теснота превосходила человеческие силы, тогда ведь путь был бы прегражден, и теснота не была бы путем. Апостол Павел говорит: «Вас постигло искушение не иное, как человеческое; но Бог при искушении даст и облегчение, чтобы вы могли перенести»[127]. Но не сделал ли Бог искушение выносимым благодаря тому, что Он от вечности устроил так, что теснота является путем; ведь тем самым теснота раз и навсегда сделана выносимой. И что может служить более верным залогом того, что в искушении всегда есть выход, ведущий ко благу, чем то, что теснота сама является путем, ведь это значит, что теснота сама является выходом, и благим выходом из тесных обстояний.

Сверхчеловеческое искушение желает подавить собой человека; как крутая гора, которая приводит в отчаяние странника, так сверхчеловеческое искушение желает устрашить страдающего, превратить его в червя по сравнению с величиной искушения; как сила природы глумится над человеческими усилиями, так сверхчеловеческое искушение желает, высокомерно возвышаясь, гордо глумиться над бедным страдающим. Но, слава Богу, не существует никакого сверхчеловеческого искушения, это лишь лживая басня, изобретенная из боязливости или лукавства, когда желают снять с себя вину, уменьшить свою вину, преувеличив силу искушения, желают оправдать себя, изобразив искушение сверхчеловеческим. Писание говорит прямо противоположное; оно не просто говорит, что нет никакого сверхчеловеческого искушения, но в другом месте, где речь идет о страшных бедствиях, в ожидании которых люди будут издыхать, оно говорит верующим: «Когда начнет это сбываться, тогда поднимите головы ваши»[128]. Искушение имеет, таким образом, не сверхчеловеческие размеры; напротив, чем ужаснее теснота, тем выше держит верующий голову, да, ведь он держит голову выше, поднимая ее над теснотой. И если теснота есть путь, тогда верующий, опять же, над теснотой; ведь путь, по которому идет человек, пролегает не над его головой, – нет, человек идет по нему, ступая по нему ногами.

Так что в мысли, что теснота является путем, заключена сплошная радость. Страдающий сразу с определенностью знает, в чем состоит задача, он может сразу начать выполнять ее со всей силой, никакое сомнение не способно прийти и вклиниться между путем и теснотой, ведь они нераздельны навеки; и потому навеки ясно, что этот путь должен к чему‑то вести, ведь никакая теснота не может преградить этот путь, который всегда проходим, равно как теснота никогда не превосходит человеческих сил. Напоследок же можно сказать о том, о чем, конечно, никогда не следует забывать: о том, что теперь на очереди стоит другой вопрос: как страдающий должен идти тесным путем. О, но если верно, что мало пользы человеку с холодным сердцем в мертвом рассудочном постижении, то поистине понимание, которое делает человека радостным и горячим в тесноте, должно также укреплять его и в этом: в том, чтобы правильно идти тесным путем. И верить – с уверенным духом, без сомнения, – что теснота, в которой ты пребываешь, – это путь, разве не значит также идти правильно тесным путем!