Секс на скорую руку, или Эффект матрешки

 

IL пишет:

Я что‑то отвлекся и упустил рождение нового слова.

«Матрешка» это кто? Десятка, что ли?

NN отвечает:

Фигурка такая из дерева:‑))))

 

 

Про_лох

 

– Вот чой‑то погохди, погохди, слышь? – Марийк, подымсь! Кабы плохо чо н и  ! – Опять тудыть? Таки язык вывалишшшшь! – А ты б яво прищамила! Вона, пятух процыкал давноть! – Ох, Иван, сёрденько‑то бооль! ПРАВО, чай, отменилить. Свободныя мы таперича. – И чо, баба, чо нам, тудыть иë, со свободой‑та? Делать‑та? – Какчо?.. – Ну, эт ты… – По любови за тобя вышедши… так хоть не спеша… и почуять… а то все не до жиру… глянь… О‑охх! Сны окоянныя, столы деревянныя, была не была! – Однова живем.

 

Отправил: Процион, Ср, 21 Июля 2004 в 19:09 MSK: С ир, вы когда‑нибудь сталкивались с таким случаем, когда отдельная целая тройка в ЗДС (например, 3–1*) сама является трехчастевкой, состоящей из трех различных волн, включая импульс? Т. е. так называемый эффект матрешки.

 

Корни_лох

 

Тужились житьем Маня с Ваней, тужились, да делать нечего: пиу‑пиу‑пиу! – Б. родненький из постельки супружников подымает, сладкия сны своим визгом разгоняя: «Вон пошли! Во‑он! Ишь, спят и видят! Wwoкать надо, ф э  милью потчевать, не захирела чтоб! Вон пошли! Во‑он!» – и сны всегда уходили в считанные секунды, теряясь не столь от наглого напора механизма, внутри которого с отвратительной пунктуальностью – тик‑так, тик‑так! – останавливала всё, что только можно остановить, на самом интересном месте Пальчиковая Б., сколь от еще более отвратительного звука, раздающегося в типовой квартирке в 7.00 пять дней в неделю. Сны же вылетали – с некоторым сожалением – в форточку (опять, опять их недосмотрели, а значит, недооценили!) и, паря над стандартным жилым фондом («О! стандартный жилой фонд! как все‑таки глупы эти белковые тела! – глумились, и поделом. – Какие только несовместимые слова не уживаются у них друг с другом!»), с усмешкой взирая на такие же, спугнутые визгом плодящихся и размножающихся механизмов.

А Маня с Ваней – тем? этим? – скоропортящимся времечком пожинали плоды долгого, кропотливого и никчемного труда своего, в поте лица зарабатывая на безикорный хлебец с таком: ну чем не чеховский сюжетец об очередном ничтожестве? Однако не чеховский, свят‑свят‑свят! Упаси какой‑никакой господь сравнивать Маню‑Ваню с чем‑ничем‑кем‑никем хрестоматийным! Еще опять не так скажем, что и требовалось доказать; извините, герр классик, комрад (какая наглость!) писатель, за беспокойство: смеем заметить, ялтинский ваш бамбук живет и здравствует! Впрочем (возвращаемся к теме), мы не сравниваем, да и некогда‑с нам глупостями‑то заниматься (пусть критикунчики поюродствуют, ежли кишка не за‑тончится перед «ЖП», – а сняли‑ка быстро шляпы и встали), ибо горло нашей песне перерезают серые будни: «Мань!» – «Уже?.. Нет, нет, еще…» – «Пятница скоро… А, Мань? Вставай!» – «Не доживу я до пятницы, Вань, чудровым таким макаром! Мне б часа два… знаешь, сон…» – «Я, Мань, сам не могу…» – Ваня, недоговаривая про то, что как бы «движет миром», целует Маню, пытаясь заняться с ней сексом «на скорую руку», но в тот же момент из соседней комнатки раздается ор, не опус. Маня соскакивает с кровати и бежит к киндеру: кошмарище в полный рост! («Она умеет двигать собой в полный рост…» – посылаем всех на БГ). Чего только не привидится – и змеи, и пауки в банке, и черти босховские (непросто, однако, быть Босхом!) – и откуда только что берется? «Ну‑ну, зер гут», – успокаивает Маня киндера, собирая параллельно того в sad. «Не хочу‑у‑у! Не пойду‑у‑у! Не буду‑у‑у! А‑а‑а‑а‑а!» – «Я куплю тебе машинку вечером, только не хнычь» – «Не хочу‑у‑у машинку, хочу самолет!! А‑а‑а‑а!» – «Хорошо, самолет. Только заткнись, ладно?» – «Военный самолет хочу! А‑а‑а‑а!» – «На военном террористы летают!» – «А‑а‑а! К террористам хочу‑у‑у!» – «Чо?! – прорывается из самого нижнего бессознательного омское, каленым железом не вытравливаемое чо. – Щас как дам тебе по жопе террористов!» – «Да чо туту вас?» – входит Ваня, у которого тоже: корни. – «Идите все в sad!» – Маня машет рукой и, не обращая внимания на вопли, неслыханные покамест г‑ну Видоплясову, уходит на кухню, садится на табуретку и хнычет – да и что ей еще делать?

– Нипоняла‑а… – недоумение обыкновенной женщины, несколько раз в день подходящей к плите.

Мы тоже. Тоже не поняли: зачем так часто к плите, и почему от забора и до обеда, пока коники не дви… «Не бей копытом!» – мы перебиваем и отстраняем надвигающихся на Маню с Ваней коников, но лишь на время, уделенное рассмотрению «эффекта матрешки».

Отправил: Шут, Чт, 22 Июля 2004 в 02:14 MSK в ответ на: Вопрос к Шуту, которое отправил Процион. Ср, 21 Июля 2004 в 19:09 MSK: Что такое 3–1 в ЗДС? Это ТРИ ПРОИЗВОЛЬНЫЕ части 1–1,2‑1 и 3–1. В свою очередь, КАЖДАЯ часть может иметь вид «a‑b‑с» степенью меньше, либо быть целиком ЗДС степенью меньше, либо чистым импульсом, либо сложной двойкой или тройкой. Так же возможен вариант, когда ВСЯ 3–1 НЕ ДЕЛИТСЯ НА ЯВНЫЕ ЧАСТИ, а имеет вид ЦЕЛОЙ «ИМПУЛЬСОВИДНОЙ ТРЕУГОЛИСТОЙ» (термин мой) волны. Словом, внутри ЗДС возможны любые мыслимые и немыслимые сочетания. В этом‑то и состоит и ее сложность, и ее мерзость. Но, как ни странно, это ничуть не мешает играть ЗДС. Надо просто четко понимать ее, особенности и отличия ее ММ от ММ иных паттернов, возможные точки входа. Несмотря на буйство паттернов, там есть ряд закономерностей.

 

Эпи_лох

 

«Матрешка – явление большого художественного значения, требующее осмысления; это произведение и скульптурное, и живописное, это образ и душа России», – пишут в книжечках, которые пылятся с прошлого века на дачном чердаке М‑166789555 с В‑122345674: это всё, что осталось от их рефлексирующих, – а потому нерациональных и нивелированных в большинстве своем как вид – предков.

М‑166789555 с В‑122345674 не видят снов. Вместо кожи у них тончайшая резина с томящимся в ней силиконом. Вместо костей – спицы. Вместо глаз – мутновато‑белый гель. Но почему‑то не покидает ощущение, будто глаза их – деревянные.

В целях экономии энергии они, как частенько практиковали и их далекие предки, занимаются сексом на так называемую «скорую руку», что несказанно способствует увеличению производительности их полезного для общества труда.

Каждый раз, включаясь в процесс существования по звонку датчика Б, вмонтированного в их мозг, они идут копать от забора и до обеда. М‑166789555 и В‑122345674 веселы, счастливы, талантливы, словно персонажи одноименного фильма прошлого века. У них никогда ничего не болит. Они не умеют смеяться. У них отсутствуют слезные железы. Они не испытывают потребности в искусстве. Не задают лишних вопросов и не высказывают недовольства режимом. Они лояльны. Неприхотливы. Их уже несколько миллиардов! Им не нужно плодиться и размножаться. Они будут всегда. Они, как боги, бессмертны.

 

– Нип о  няла‑а!

 

Лист восемнадцатый

Идиллия

 

ванванч, скрытый мизантроп и экс‑профи в области дамских телес, проснувшись, повел носом: однако… И дело не в том вовсе, что супружка его, зойсанна, не хлопотала на кухне, традиционно прикудахтывая. И не в том даже, что звучков из комнаты высоколобого лысеющего отпрыска с этой его не было слышно. Нет‑нет, тут гораздо, гораздо серьезней! ванванч повел носом другой раз, третий, а потом причмокнул да и растянулся с блаженной улыбкой – запах человечины исчез напрочь. Ну то есть натурально: полное отсутствие какого‑либо амбре. Салтыков‑Щедрин. Сказочки.

ванвынча, в силу энных причин к пятидесяти годкам порядком упавшего духом, такой расклад приободрил: ведь это же щастье, щастье – ни душонки… приоткрыв дверь спальни, он, словно боясь спугнуть что‑то, осторожно, будто вор, метнулся в длинную кишку коридора и, глубоко втянув широкими ноздрями с торчащими из них черными волосками воздух, удовлетворенно крякнул: чисто сработано.

 

наскоро умывшись, ванванч надел шляпу и отправился в городок, где, к его величайшей радости, запахов потных граждан и измочаленных гражданок ничто не предвещало, безлошадные кареты сновали туда‑сюда, за прилавками стояли элегантные роботы, из репродукторов доносилось эсперанто, ванванч заходил в безлюдные кафе, где на него таращились лишь спинки плетеных кресел, в немые cinema, в бесконечно пустые – и оттого кажущиеся огромными – супермаркеты, «fater‑fater! харашо‑та ка‑ак!» – думал он, пребывая в абсолютном осознании того, что так славно было ему лишь в блаженном детском неведении, когда он, иван‑иваном, хотел поскорей вырасти, ибо счастья своего не ведал, не ценил, потом подумал, что счастье как таковое не выдается напрямую: «точно… дозируют его… цедят…» – он сделал большой глоток темного пива: глаза заблестели от свалившейся внезапно свободы, пусть примитивной – но его, и ничьей больше.

однако вздохнул, и глуб о  ко: слишком поздно пришло понимание, ув ы  кай – не ув ы  кай, пятьдесят лет присутствия в человечьем зловонном футляре проросло‑таки камнями в почках… ванванч снял очки, протер фланелевой тряпочкой, купленной когда‑то зойсанной, опять надел, да и посмотрел внутрь себя, где, к его изумлению, копошились самые обыкновенные черви, подскочив от омерзения, ванванч начал судорожно раздеваться, сначала ветер унес шарф и шляпу, затем – рубашку с брюками, потом трусы и майку, а через несколько минут тело уже бежало по трассе в одних носках, перед глазами плыло: «вот так, верно, умирают… а то жуки: тоннель, свет… врут! какой свет – ни кондиционера тебе, ни вентилятора! а я‑то, я‑то… неужто – все? неужто – вот так, в очочках? неужто пощады не будет? а‑а‑а!..»

он остановился перевести дух и, схватившись за сердце, придирчиво оглядел себя: обвислый бледный живот, худые конечности, сморщенное, бывшее в употреблении, навсегда поникшее «достоинство» – неужели зойсанна любила его за это?.. ах, зоя‑зоя, змея особо ядовитая, гадюка родёмая! все прикудахтывала, все свитерочки, все щи‑борщи… уморила, сука, силы последние выпила! а ведь он мечтал… да если б только годы вернуть… в расчет, в расчет влетел… деревня Смертинка – мутерляндия ее, студенточки педулищной, адская! фрикции как плановое средство зацепиться загород… городския мы, не вам, колхозникам, чета! и шубы у нас, и шпильки… цок‑цок… вот уж по паркету раскиданы… а он‑то, он‑то! ванькой‑встанькой… щи‑борщи, пеленки‑распашонки, машина‑дача, тоска собачья… да лютая, лютая же! как и любовь его лютая – такую только жизнь напролет забывать: прости, фея.

«господи‑и‑и! неужто и вправду – КОНЕЦ? неужто ничего не будет больше, а? неужто… титры?!» – но докричать ему не дали: надев на голову целлофановый пакет и туго стянув его на шее, ангелы прибили ванванча к позорному столбу, да и закидали камнями на скорые крылья: о, сколь великолепно трепыхались они в последних лучах заходящего солнца! как нежны были…

 

Лист девятнадцатый

Разрешите вами восхищаться!

 

Наталья Дмитриевна – интересная дама лет сорока – вздыхала, прогуливаясь по саду: корсет сегодня оказался чересчур туг. Солнечные зайцы, нагло соскакивавшие с кружевного зонтика на ее полные белые плечи, ничуть не смущались и уже прыгали в декольте: а там‑то было раздолье!

О том же самом раздолье думал и гость ее мужа – поручик N, прогуливавшийся неподалеку. Наталья Дмитриевна нравилась ему давно. Впрочем, «нравилась» – слово, едва ли способное обрисовать его чувства‑с. Он желал ее так сильно, что лоб все чаще покрывался испариной, а ладони потели. И вот поручик наконец осмелился приблизиться к даме своего сердца на непочтительно близкое расстояние и, приветствуя, произнес:

– Разрешите вами восхищаться!

– Ах! – сказала Наталья Дмитриевна: да и что можно сказать, когда красавец‑поручик подходит к тебе со спины?

– Разрешите вами восхищаться! – снова пробасил поручик, и Наталья Дмитриевна покраснела да выкинула на всякий случай солнечных зайцев из декольте. Поручик, заметив сей красноречивый жест, придвинулся к даме своего сердца еще ближе и снова пробасил: – Разрешите вами восхищаться!

– Ах! – опять сказала Наталья Дмитриевна и коснулась груди. – Колет‑с! Сердце!

– Сердце? Где‑с? Натальдмитна, позвольте, где‑с колит‑с? – поручик дотронулся до ее груди, а Наталья Дмитриевна снова:

– Ах!

– Что «Ах»‑с? Что «Ах»‑с, милая Натальдмитна? Вы позволите помочь вам? – поручик казался встревоженным.

– Ах, оставьте! – покачала головой Наталья Дмитриевна. – Никто не сможет помочь мне. Никто не сможет вылечить мое сердце…

– Но почему, милая Натальдмитна? – поручик взял ее руку и поцеловал.

– Ах! – вскрикнула Наталья Дмитриевна и, как показалось поручику, упала без чувств.

– Натальдмитна, Натальдмитна! Что с вами? Я обидел вас? Помилуйте, голубушка, и в мыслях не…

– Ну давайте же, давайте скорей, пока супруг по делам выехали‑с, не томите, я вся ваша… Ах…

Платье Натальи Дмитриевны принесло поручику немало хлопот, не говоря уж о корсете. Однако все было исполнено в лучшем виде, и полные плечи Натальи Дмитриевны уже слегка утомленно поднимались и опускались. Поручик, запутавшийся в подвязках, отряхивался от травы.

– Разрешите вами восхищаться! – пробасил он и, превратившись с теми словами в солнечного зайца, навсегда поселился в ее шикарном декольте.

 

Небо, говорят, было все еще голубым, а трава – зеленой: именно в ту пору и прогуливалась Наталья Дмитриевна по саду своего имения. Ничто не предвещало ей удовольствия, как вдруг…

– Разрешите вами восхищаться! – услышала она голос гувернера своей дочери и, небрежно поплыв ему навстречу, снова подумала, что если б в ее жизни не было этого маленького порока, она с ума сошла бы от скуки: право, нельзя же целыми днями пить кофий, завивать волосы да тренькать на фортепьянах!

– Ах! – только и сказала Наталья Дмитриевна и, прислонясь к толстому стволу клена, оголила щиколотки, а потом и колени: тонкие ажурные чулки пахли лавандой.

Гувернер без лишних слов освободил даму от ненужного шелка и исполнил все в лучшем виде. Через полчаса полные плечи Натальи Дмитриевны уже утомленно поднимались и опускались. Гувернер, запутавшийся в подвязках, отряхивался от травы.

– Разрешите вами восхищаться! – пробасил он и, превратившись с теми словами в солнечного зайца, навсегда поселился в ее шикарном декольте.

 

…Моросит дождь. Наталья Дмитриевна прогуливается по аллее парка: жизнь кажется ей никчемной (что дальше? старость?). Пора выдавать дочь замуж, пора намекать мужу на завещание – он старше ее на двадцать пять и последнее время не выходит из дому. Ей скучно, очень скучно…

«Разрешите вами восхищаться!» – слышит она вдруг и почти уже бежит на зов, но, споткнувшись о пару десятков солнечных зайцев, выскочивших внезапно из ее шикарного декольте, падает в грязную лужу: так брызжат слезы из глаз Натальи Дмитриевны, так смывает ливень пудру…

«Ах!» – слышит Наталья Дмитриевна, открывающая дверь дома, вздох дочери и чьи‑то быстрые удаляющиеся шаги. Она бежит на звук, чтобы уличить гувернера, но, увидев Глашку – новую горничную, кровь с молоком! – застывает.

– Стареете, маминька! – облизывает дочь пухлые губы. – Прогресс идет вперед‑с!

…Наталья Дмитриевна прикусывает язык и, ничего не говоря, тяжело поднимается по лестнице к себе в комнаты. Единственное, о чем она жалеет…

«Т‑с‑с! Право, мне неловко, – соскакивает Наталья Дмитриевна со страницы, забыв о дозволенном. – Не стоит этого говорить! Нельзя‑с поступать с персонажами столь безжалостно, умоляю!»

…и мы внемлем. Мы никогда больше не говорим о Наталье Дмитриевне; Глашка же, высунувшаяся на миг в коридор, тихо‑тихо прикрывает дверь в ее комнаты.

 

Занавес

 

 

Лист двадцатый

Осадки

 

Когда Д'ивачка, наконец‑то покинула кровавое убещиже, когда ее вовсе неблагообразная мамаша, выкатившая из себя несколькими годами раньше еще несколько детенышей, наконец‑то прооралась и заснула, над некрасивой стандартной кроваткой новоприбывшей герлицы образовалось легкое туманное облачко. Нет‑нет, человечьему глазу его было не разглядеть – слишком эфемерным оно оказывалось, но вот какие‑то вибрации оттого все же исходили. Так, одна чересчур чувствительная акушерка – особа не по профессии начитанная и не по принцессиной горошине нежная, – повела крысьим своим носиком, на который то и дело съезжали круглые очочки, да и уставилась в потолок. Ей, бедняге, конечно, не довелось увидеть слетевшихся туда персон (назовем их пока так), иона, постояв минуту‑другую, удалилась, засунув кое‑как в карманы халата неудовлетворенное любопытство, вызванное, опять же, непонятно чем.

Между тем осадки (назовем их теперь так) начали сгущаться над беспокойно спящей Дивачкой, прошедшей только что через ужас‑ужас‑ужас. Еще совсем недавно она чуть не задохнулась от нехватки кислорода – мамашины схватки так сдавили ее, что Дивачка подумала о Конце, так и не познав Начала. Как хотелось ей снова вернуться в свое прежнее состояние покоя и безмятежности! Как хотелось окунуться в тот теплый и безопасный мир, где она – рыбкой? птицей? – чувствовала себя так чудесно! Но куда, куда несет ее страшная волна? Не убьет ли? За что ей эти мучения? «Надо ли вообще появляться на этот серый свет?» – вертелось в ее маленьком мозге, да так там навсегда и осело.

Ох, как страшно, как неуютно, как одиноко было нашей Дивачке в тот момент! Казалось, гигантская акулья пасть с тысячами огромных острых зубов тотчас поглотит ее, если она не увернется, если не сделает еще одного движения! И еще одного… И ещё! Ещё! Ещё‑ё‑ё‑ё‑ё‑ё!! Крик, который, казалось, стал самой Дивачкой, разрывал ее на части, но что она могла поделать? Безысходность в тисках маточных сокращений – вот она, «Великая Ночь Души», бездонное отчаяние, первая Голгофа и ощущение жизнькиной бессмысленности, что тоже, впрочем, навсегда отложилось в выдвижные ящички памяти того, что некоторые называют душой.

Потом стало немного легче, но лишь немного. И ненадолго. Отовсюду сочилась кровь – ее и так было много, но сейчас впору оказывалось захлебнуться; и слизь какая‑то кругом, и вязкость, и ямы с нечистотами… То и дело Дивачка проваливалась то в один, то в другой грязный колодец. Запахи потных разнополых, их ввинчивание друг в друга, их вколачивание, вдалбливание, втягивание, засасывание; их желание обладания и мазохистская мечта подчинения, смешанная со стыдом, страхом и удовольствием: чудовищная машина отношений – да мясорубка же, мясорубка!! Под это дело Дивачку нашу так сжало, так скрутило, что она чудом не задохнулась, и только увидев горящую в огне странную птицу, через мгновение уже вылетающую из пепла целехонькой, – хоть бы хны ей! худо ли быть мифом, Феникс? – почувствовала облегчение. Палящий жар покинул маленькое тельце нашей герлицы, всё открылось и всё слилось в один только душераздирающий крик: света, воздуха, голоса – в общем, всего чуждого и Дивачке нашей не нужного.

 

Мамаша же, освободившись от бремени, тяжело вздыхала и слабо улыбалась. Пожалуй, это ее последние роды: все‑таки тридцать пять, да и сколько можно нищих плодить? И так три рта сидят, теперь вон четвертый… Ванька, собака, опять не удержался… а на аборт не решилась. От мыслей сих мамаше нашей стало совсем уж грустно, и она подумала, что если вдруг ее дщерь прославится… Станет известной… Певицей, к примеру… Да‑да! Примой! Как… – ну, кто там? – как Образцова! Большой театр, цветы, аплодисменты… Ее дочь показывают – да‑да! – по телевизору … Слезы умиления у соседей и родственников… Открытая по случая баночка белых грибов и бутылка вишневой наливки… «Гордитесь сестрой!» – «Эй, мамаша, смотрите!» – та самая, остроносая акушерка в круглых очочках, уже тормошила ее, указывая на Дивачку – не красивую и не уродливую, с очень тоненькими ножками и пальчиками. «Ой…» – простонала вдруг мамаша и, услышав доносящуюся откуда‑то сверху музыку, потеряла сознание. Однако бедняжка понятия не имела, что это была увертюра к «Травиате»: никаких опер она знать не знала.

Дивачка же тем временем лежала на, как мы уже говорили, некрасивой стандартной кроватке в окружении таких же, как она, тел. И, если кто не помнит, над кроваткой этой успела образоваться некая облачность. Осадки (назовем их так снова), посетившие 3 апреля 1971 года один из неприглядных столичных роддомов, сгустились над герлицей и завели следующий разговор:

– Я могу дать ей обаяние. Красоту. Летящую походку, – пропел Туман.

– Зачем? Лучше ум! – прошелестел Иней.

– Ум без красоты, явно как и наоборот, для женщины губительны, – заплакал Дождь. – Я же могу дать ей гармонию.

– Нет‑нет! – ворвался Ливень. – Я подарю ей главное – талант! Она будет выступать на сцене, она будет счастлива!

– Но разве можно быть счастливой без любви? – простучал Град. – Посмотрите‑ка, в кого я без нее превратился! Бьюсь и бьюсь, как об стенку горох… Зная это, я мог бы дать ей силу воли… – но его перебили почти нежно:

– Нужно уметь расслабляться! – пролилась Роса, играя всеми цветами радуги. – Я подарю ей легкое дыхание…

– Вы дадите ей всё: ум, красоту, талант, силу воли, любовь… – сказал внезапно появившийся Снег так, что все побелели. – Но за это я вытрясу из нее всю душу! – с тем и пошел.

 

А Дивачка наша в тот миг закричала так громко, так пронзительно! «Зачем ему моя душа? Почему он хочет ее вытрясти? За что‑о‑о‑о?! А‑а‑а‑а‑а‑а!!» – рыдала новорожденная, извиваясь и корчась, но никто ее не понимал, а потому – не слышал.

 

 

[1] Отдельные буквы неравномерны, наблюдается необычный наклон. Некоторая «детскость», неуверенность. Слова разделены на несколько частей (буквы и их части, некоторые из петельных соединений заострены. – Здесь и далее прим. графолога).

 

[2] Возможно, первый слог от «девочка», неразборчиво.

 

[3] Возможно, первый слог от «родителями», неразборчиво.

 

[4] Возможно, пропущено слово «волосами».

 

[5] Наклон влево. Штрихи завернутые, запутанные. Нажим сильный.

 

[6] Нет связок между буквами.

 

[7] Нет связок между буквами.

 

[8] Выделено подчеркиванием.

 

[9] Открытые снизу строки гласные.

 

[10] Параболические строки.

 

[11] Очень крупные буквы.

 

[12] Строка постоянно опускается вниз.

 

[13] Моник Виттиг, «Категория пола».

 

[14] Параболические строки.

 

[15] Очень сильный нажим.

 

[16] Слова начинаются с крупных букв, постепенно уменьшающихся в размерах.

 

[17] Очень узкие поля.

 

[18] Переход на печатные буквы.

 

[19] Относительно малые заглавные буквы.

 

[20] В мелком почерке появляются заглавные буквы, которые непропорционально велики по сравнению со строчными.

 

[21] Зигзаги.

 

[22] Переход тонких штрихов в жирную черту.

 

[23] Живопись тушью и водяными красками.

 

[24]  Ф. Шопен. Письма. М., 1964.

 

[25] Ор. 68. № 4.

 

[26] Не трогай беду до тех пор, пока она тебя сама не тронет, это только удваивает несчастья, которые отражаются и на окружающих.

 

[27] Вещество, вызывающее отвращение.

 

[28] Любви кладет конец время, а не желание (лат.).

 

[29] Сэмюэл Джонсон.

 

[30] Здесь и далее – определения из Толкового словаря В. И. Даля.

 

[31] Mani propria – собственной рукой (лат.).

 

[32] Наш самолет имеет современное и надежное оборудование, гарантирующее спокойный многочасовой полет.

 

[33] Маловероятно, что имеющееся на самолете аварийно‑спасательное оборудование вам потребуется. Однако в соответствии с международными требованиями вам предлагается ознакомиться с его использованием.

 

[34] Вам необходимо выполнять все указания бортпроводника и экипажа, а также световых электротабло.

 

[35] При загорании табло «Пристегнуть ремни» застегните привязной ремень.

 

[36] Держите ремень застегнутым всё время, пока вы сидите в кресле.

 

[37] Аварийная эвакуация. Перед открытием двери оцените обстановку снаружи. В случае опасности снаружи воспользуйтесь другим выходом.

 

[38] Аварийные выходы.

 

[39] Наденьте жилет через голову баллончиком наружу.

 

[40] Перекрестите тесьму на талии и завяжите ее под жилетом.

 

[41] Покинув самолет, надуйте жилет, резко потянув колпачок баллончика.

 

[42] При необходимости поддуйте жилет через клапаны поддува.

 

[43] Ночью включите сигнальную лампочку, выдернув за шнур пробки из батарейки.

 

[44] При плохой видимости пользуйтесь свистком для подачи сигналов.

 

[45] Место наименьшего сопротивления.

 

[46] М. Фриш. «Назову себя Гантенбайн».

 

[47] Л. Кэрролл. «Алиса в Стране Чудес».

 

[48] Ч. Буковски. Из сборника «Блюющая дама».

 

[49] Ю. Поляков. «Парижская любовь Кости Гуманкова».

 

[50] М. Виттиг. «Лесбийское тело».

 

[51] Л. Петрушевская. «Номер Один, или В садах других возможностей».

 

[52] Р. Бах. «Иллюзии».

 

[53] В. Аксёнов. «Вольтерьянцы и вольтерьянки».

 

[54] В. Аксёнов. «Вольтерьянцы и вольтерьянки».

 

[55] Камасутра.

 

[56] Н. Саррот. «Здесь».

 

[57] Н. Саррот. «Здесь».

 

[58] О. Татаринова. «Некурящий Радищев».

 

[59] Л. Улицкая. «Казус Кукоцкого».

 

[60] Ю. Олеша. «Книга прощания».

 

[61] Ария Виолеты из 3 д. «Травиаты» Дж. Верди.

 

[62] Ю. Олеша. «Книга прощания».

 

[63] Кристобаль де Кастельеха (15 в.), из глоссы.

 

[64] Ю. Олеша. «Книга прощания».

 

[65] Эмиль Мишель Чоран.

 

[66] Ф. Бегбедер. «99 франков».

 

[67] Кристобаль де Кастельеха (15 в.), из глоссы.

 

[68] М. Уэльбек. «Платформа».

 

[69] Ю. Мамлеев. «Шатуны».

 

[70] Л. Шестов. «Апофеоз беспочвенности».

 

[71] Г. Ибсен.

 

[72] М. Фрай. «Книга для таких, как я».

 

[73] В. Сорокин. «Очередь».

 

[74] В. Вульф. «Орландо».

 

[75] Э. Фромм. «Искусство любить».

 

[76] В. Набоков. «Отчаяние».

 

[77] Э. Ионеско. «Зачем я пишу?».

 

[78] К. Панколь. «Я была первой».

 

[79] М. Фермин. «Снег».

 

[80] Э. Лу. «Во власти женщины».

 

[81] А. Платонов. «Котлован».

 

[82] С.‑Г. Колетт. «Рождение дня».

 

[83] В. Нарбикова. «План первого лица. И второго».

 

[84] М. Кундера. «Неведение».

 

[85] В. Пелевин. «Поколение П».

 

[86] Веничка Ерофеев. «Москва‑Петушки» (Леоново‑Петушки).