Этюд для зимней хризантемы с оркестром

 

Так захотелось слов, но язык – сухо‑сухо во рту! – не поворачивался. Обычная история: не можешь произнести то, что сказать надо было добрую сотню лет назад.

Потом отпустило. Не то чтоб совсем – а так: некогда. «Стать бы такой вот черной молинезией, – думала, глядя вечерами в аквариумное застеколье, – ни о чем не заботиться; обманываться, считая морем маленькую круглую посудину. Не дергаться», – но и это было ложью: я не хотела, чтобы за мной подглядывали; уж лучше на чердаке, чем в аквариуме!

 

Когда же очень не хотелось идти в народ, я, прищурясь, говорила: «Это сон, Фе, ты обязательно проснешься!» – каждый день много лет подряд Фе сначала верила мне, а потом перестала: я ведь так и не проснулась!

Так и забылось обещаньеце‑то.

 

Между тем последний раз Фе видела Снежного человека несколько зим назад. Встреча ничем не примечательная, кроме самой примечательности встречи пыльным июльским вечером. Снежный человек спросил, где я прячусь, а Фе не смогла ответить: в самом деле, где? Она слишком устала и досадно ссентиментальничала, взяв Снежного человека за руку, которую он не отдернул: так удалось ощутить теплоту его снега.

Но я‑то знала, что такое собака на сене!

Он как будто подвампиривал Фе: издали так. Сначала она не понимала, и это было довольно гнусно – Снежный человек мог часами «раскрываться», а в самый последний момент исчезать: как ни странно, он умел проходить сквозь стены. «Интеллектуальный Чикатилло!» – сокрушалась Фе, оставшись одна.

«Слушай, давай… скажи… ну… что всё… что надо прекратить…» – они упорно замалчивали все эти заношенности, проговаривая их лишь про себя, и Снежный человек снова шел в палатку (тогда их еще много было в Москве) за чем‑то стеклянным и прозрачным.

 

Так продолжалось несколько повторяющих себя времен года, и еще, и еще, а потом и мне, и Фе стало скучно, ведь Снежный человек всегда был одинаково разен: или пьян, или с похмелья, или не пил вообще, но в двух последних случаях практически не вязал лыка и становился по‑настоящему невыносимым. Я вползла в банальность: «Ты спиваешься!» – а Снежный человек согласился и, стрельнув десятку на пиво (тогда были другие деньги), сел почему‑то в троллейбус:

– Ты, конечно, не разозлишься, если я не буду тебя провожать?

Фе почему‑то села на той же Калужской площади в другой, а потом сама не заметила, как наступила еще одна зима, и механически перелезла из куртки в дубленку. Но, несмотря на жизнь зверя, положенную на человечью одёжку, было холодно: приближался очередной Happy New Year. В скверике недалеко от Третьяковки стоял Санта‑Клаус, а может, и самый настоящий «Дед Мороз no preservatives». Мы с Фе хотели пройти мимо, но тут какие‑то дети начали звать – меня? нас? – довольно странно:

– Сне‑гу‑рач‑ка! – и топали‑хлопали при этом в полный рост.

Я потрогала лоб Фе: ледяной! Я оглядела ее одежду, и вместо привычной заметила нечто похожее на то, в чем выступают старые актрисы, подрабатывающие снегурками на ёлках во дворцах немыслимых съездов.

– Сне‑гу‑рач‑ка! – еще сильнее затопали‑захлопали‑заорали чужие дети свою дурацкую мантру.

…Не особо удивившись, я улыбнулась им:

– С Новым Годом, дорогие товарищи! – и откинула снежную паранджу, целую вечность скрывающую меня – от меня же.

Так продолжалось две недели, пока не кончились школьные каникулы. А как кончились, Дед Мороз сделал последнее предупреждение:

– То ли еще будет, девица, то ли еще будет, белая!

Фе и правду настолько вошла в роль, что совсем побелела. Дед Мороз сжалился и повел ее в «Елки‑палки», где она и начала скоропостижно таять.

 

Что так Снегурочку тянуло

К тому жестокому огню…

 

У нее уже растаяла почти вся одежда, и я не знала, чем прикрыть ее хрупкую наготу.

 

Уж лучше б в речке утонула,

Попала под ноги коню…

 

А Дед Мороз предлагал еще и пирожок с вишней: «Горяченький!»

Когда же от Фе остались только кожа да кости, я услышала за предполагаемой спиной звуки довольно жуткие: это был микс Траурного марша и «Калинки» в исполнении оркестров больших и малых академических театров, причем все это звучало, будто этюд Клементи и напоминало одновременно полет шмеля‑в‑мундире с барского плеча Римского‑Корсакова.

…Не помню, как Фе уснула. Возможно, ее положили в холодильник, словно ту живую рыбу – так, во всяком случае, рекомендуется «нормальным бабам» в их спецкнижонках: «Положите шевелящуюся рыбу на некоторое время в морозильник, где она заснет»… Когда же проснулась я, то не сразу поняла, что стою в бутылке, да еще в новом обличье. У меня появился стебель, листья и цветок – необыкновенный белый цветок без запаха, очень нежный. Я удивилась, заметив, что Снежный человек кладет его на снег и быстро уходит, сморкаясь.

 

– Фе‑е‑е! – крикнул он много позже со своей снежной вершины, хотя знал наверняка, что я разобьюсь, если сделаю хотя бы шаг навстречу той, его стороне, вход на которую преграждали мне лишь виртуальные иероглифы счастья.

Он не знал, что Фе давно умерла; я же тихонько целовала снег прошлого века своими белоснежными лепестками: пожалуй, мне даже нравился этот этюд, да‑да! Он был, как ни странно, до самой пошлой невинности бумажной чист…

 

Лист шестой