Поэтические истины Эмили Дикинсон

 

I

 

Еще с давних времен, листая многочисленные антологии современной английской и американской поэзии (а они часто издавались в одном томе, поскольку объединялись понятием англоязычной поэзии), я был поражен тем, что и английский, и американский разделы антологий открывались поэтами, вся жизнь которых целиком прошла в XIX в. и уже по одному этому признаку не может быть увязана с понятием «современный». Назовем этих двух поэтов: английский раздел открывали стихи Джерарда Мэнли Хопкинса (1844–1889), а американский – стихи Эмили Дикинсон (1830–1886). Строго говоря, у Хопкинса было больше прав открывать антологию современной английской поэзии: его стихи стали фактом литературного сознания только в XX в., поскольку были изданы впервые в 1918 г., спустя три десятилетия после его смерти. Девятнадцатый век их просто не знал. С Эмили Дикинсон дело обстояло иначе: первый сборник ее стихов появился уже в 1890 г., всего четыре года спустя после ее смерти, а в 1891 г. вышел и новый, второй сборник ее стихов. Но всё это формальные отличия. Главное же было в том, что поэзия Хопкинса, как и поэзия Э. Дикинсон, никак не вписывалась в викторианские представления о поэзии (Хопкинс) или позже в понятие «цветение Новой Англии» (так с легкой руки Ван Вик Брукса называли расцвет американской литературы в середине XIX в.) (Дикинсон). Таким образом, сам факт публикации стихов Эмили Дикинсон в конце XIX в. не сделал ее творчество частью литературного процесса того времени. Сколько‑нибудь серьезное понимание ее поэзии пришло гораздо позже. Как и для Хопкинса, это случилось только после Первой мировой войны, т. е. уже 1920‑е и 1930‑е годы. Насколько «не ко двору» была поэзия Дикинсон в конце XIX в., можно судить хотя бы по тому, что упомянутые выше оба ее сборника были не только крайне неполными (они включали примерно одну десятую часть оставленных ею стихов), но и сильно отредактированными – переделывались рифмы, выпрямлялась ритмика, многие стихи сокращались, выбрасывались целые строфы, которые казались редакторам неудачными или лишними. И такое положение со стихами Э. Дикинсон длилось более полувека, пока наконец в 1955 г. (спустя 70 лет после смерти поэтессы!) не появилось действительно научное полное собрание ее стихов в трех больших томах, со сводом основных вариантов, в издательстве самого престижного в США Гарвардского университета. Оказалось, что после скромной тихой поэтессы осталось 1775 стихотворений, и, что не менее удивительно, орфография и пунктуация этих стихотворений не имеет почти ничего общего не только с изданиями 1890 и 1891 гг., но и со всеми многочисленными последующими изданиями! Каток редактирования и унификации прошелся по стихам Э. Дикинсон беспощаднее, чем по любому другому американскому поэту! Разумеется, для этого должны были быть и объективные причины: представьте себе стихи, где вместо всего многообразия знаков препинания (точка, запятая, двоеточие, вопросительный и восклицательный знак и т. д.) преобладает одно только тире, зато по нескольку – чуть ли не в каждой строке, а каждое второе или третье слово – не только существительные, но порой и эпитеты – пишутся с большой буквы? Как тут было не отредактировать, не привести к общепринятым нормам? Великой заслугой Томаса Джонсона, подготовившего названное выше трехтомное издание, было не только восстановление подлинного авторского облика стихов. Он проделал еще одну, гораздо более сложную работу – попытался датировать почти все дошедшие до нас стихотворения. Для этого пришлось изучить эволюцию почерка поэтессы на протяжении нескольких десятилетий (на основании ее датированных писем), характер бумаги, на которой они записаны, и т. д. Но и Т. Джонсон смог датировать только 1648 стихотворений, остальные 126 (№ 1649–1775) не поддались даже приблизительной датировке.

Э. Дикинсон заявила о себе как поэтесса в апреле 1862 г., когда ей было уже слегка за тридцать (31 год) и когда она решилась впервые послать несколько своих стихотворений известному литератору, сотруднику престижного бостонского журнала «Атлантик Мансли» Томасу Хиггинсону. Ее интересовало одно: «If my Verse is alive» – «Есть ли в моих стихах жизнь?», или «Живут ли мои стихи своей жизнью?». Интересен сам характер вопроса: обычно начинающие поэты спрашивают, есть ли у них талант и какие недостатки просвещенный критик находит в их стихах. Для Э. Дикинсон вопрос о таланте или совершенстве не стоял, ее интересовала только подлинность сказанного ею. Критерий скорее жизненный, чем эстетический. Это важно отметить уже сейчас, поскольку вся история восприятия читателями и критикой последующих публикаций поэтессы полна сдержанного ропота по поводу несовершенства их художественной формы.

Что мог ответить на вопрос поэтессы Хиггинсон, один из хотя и известных, но вполне заурядных литературных критиков того времени? Он посоветовал ей пока воздержаться от публикации стихов, так как их ритмика и рифмы слишком непривычны для читателей того времени.

Здесь уместно будет задаться вопросом: что вообще происходило тогда, в начале 1860‑х годов, в американской поэзии? Кто царил в ней и был законодателем моды? Поэзию возглавляли давно уже не молодые «бостонские брамины» – все как на подбор с окладистыми пышными бородами – это 68‑летний (к 1862 г.) Уильям Каллен Брайант, автор стихов о природе, достойных самого Вордсворта, 55‑летний Джон Гринлаф Уиттиер, один из основателей республиканской партии США, автор сентиментального «Прощания раба из штата Виргиния со своими дочерьми, проданными и увезенными в рабство на Юг», наконец 55‑летний Генри Уодсворт Лонгфелло, достаточно хорошо известный и в нашей стране. Все эти поэты, подражавшие английским романтикам и викторианцам, как бы не существовали для Э. Дикинсон. Она предпочитала американским копиям английские оригиналы. Во втором письме к Т.У. Хиггинсону, в ответ на его вопрос о ее книгах, она отвечает: «Из поэтов у меня есть – Ките и г‑н и г‑жа Браунинг» (имеются в виду Роберт Браунинг и его жена Элизабет Баррет Браунинг). Впрочем, приведенный выше список американских поэтов явно неполный. Мы «забыли» двух главных поэтов, потому что их забыли в это время и американские читатели и критики. В 1849 г. в бедности и безвестности умер великий Эдгар По, автор полусотни стихотворений, которые произвели бы настоящий переворот в американской поэзии, если бы их вовремя услышали. Впервые в стихах главным стало не повествовательное начало, не «story», а музыка, магия, аллитерации и повторы. В самом деле, такие стихи, как «Улялюм» и «Анабель Ли» украсили бы любую европейскую поэзию, а деловые американцы отмахнулись от них как от заумных пустяков. Зато два гиганта французской поэзии – Шарль Бодлер и Стефан Малларме оценили американца сполна: Бодлер перевел его прозу, а Малларме – полное собрание стихов, правда, честной французской прозой (во Франции и до сих пор преобладает традиция подстрочных нерифмованных переводов иноязычных стихов).

Мы забыли и другого главного американского поэта XIX в., хотя к 1862 г. его сборник стихов «Листья травы» вышел уже третьим изданием. Но Уолт Уитмен со своими экстатическими стихотворными «каталогами», написанными непривычным для глаза и уха верлибром, был и вовсе не ко двору в Америке 1860‑х годов. К тому же в некоторых из его стихов угадывалась «альтернативная сексуальная ориентация» автора, что в пуританской Америке середины XIX в. было и вовсе скандально. Поэтому когда Э. Дикинсон спросили, знает ли она стихи Уитмена, она ответила в своем письме Хиггинсону: «Вы пишите о г‑не Уитмене, – я не читала его книгу, но мне говорили что он непристоен» («…was told that he was disgraceful»). И это все. Никакого желания познакомиться с непристойной книгой у Эмили не возникло.

Теперь, если мы зададимся вопросом, с кем из названных поэтов мы могли хотя бы частично сблизить поэтессу из Амхерста, ответ будет неутешительный – ни с кем.

Эмили Дикинсон стоит в американской поэзии XIX в. совершенно одиноко. Ее стихи остались неопубликованными и непризнанными при жизни. Впрочем, если быть вполне точным, то из 1775 ее стихотворений при жизни увидели свет «целых» восемь стихотворений, хотя и в сильно переработанном и отредактированном виде. Но где они были опубликованы? Почти все (пять из восьми) – в местной газете «Спрингфилд Дейли Рипабликен», которую редактировал ее друг Сэмюэл Боулс. Разумеется, их никто не заметил.

Но при всем своем одиночестве поэт Э. Дикинсон могла родиться только в пуританской Америке XIX века. В одном из писем она как‑то обронила замечание, что старается смотреть на вещи по‑новоанглийски (New Englandly). Новая Англия – название нескольких штатов на восточном побережье во главе со штатом Массачусетс (центр – город Бостон), которые образовали историческое ядро будущих Соединенных Штатов. Новая Англия – твердыня американского кальвинизма. Английские кальвинисты покинули свою родину из‑за религиозных преследований и приехали на новый континент для того, чтобы жить там в полном и строгом соответствии со своими религиозными принципами. Эти принципы были изначально суровыми и неумолимыми, недаром давно замечено, что для пуритан суровый Ягве Ветхого Завета ближе, чем милосердный Христос. Изначально одни люди предназначены (предызбраны) для спасения, другие – для гибели и греха. С этим ничего нельзя сделать. Но надо жить так, чтобы иметь право считать себя среди предназначенных для спасения. Всякого рода развлечения, зрелища, театры – греховны. Выходные дни только для церкви. В родном городе Эмили – Амхерсте – на 2600 жителей было пять храмов, все они были конгрегацио‑налистскими. Что это значит? Это нетрудно понять, если сравнить их с епи‑скопалианской церковью. У конгрегационалистов отдельные церковные общины (конгрегации) пользуются полной самостоятельностью, самоуправлением, над ними нет церковной иерархии в виде епископов, в отличие от епи‑скопалианской церкви. Иными словами, конгрегационалисты тяготеют к самому большому индивидуализму и неподчинению церковным авторитетам. По‑видимому, это тоже не осталось без воздействия на самосознание будущей поэтессы.

По вечерам отец Эмили, адвокат Эдвард Дикинсон, читал вслух Библию, и трое детей – две дочери и сын – должны были внимательно слушать. Второй после Библии книгой в семье было собрание сочинений Шекспира. Пуританизм, религиозная строгость, четкое различение добра и зла, греха и спасения пронизывали весь уклад жизни Дикинсонов. Теперь, задним числом, можно попытаться понять, каким образом этот религиозный фундаментализм мог способствовать рождению поэта. Каждое событие в жизни наделялось глубоким смыслом. Все земное есть борьба и противостояние Творца и Сатаны, Князя мира сего. Нет ничего нейтрального, безразличного. Каждый шаг либо приближает нас к спасению, либо отдаляет от него, то есть ведет в ад.

Переходя к поэзии Э. Дикинсон, как первую и главную ее черту хочется отметить душевный максимализм, предельную страстность в отстаивании основ своего мирочувствия. Даже ее бесчисленные тире не только членят фразу на отдельные смысловые синтагмы, но и передают задыхающийся, напряженный характер речи. Выглядит это так:

 

Alter? When the Hills do. Falter? When the Sun Question if His Glory Be the Perfect One –

Surfeit? When the Daffodil Doth of the Dew – Even as Herself – Sir –

I will – of You –

Измениться? Пусть сперва горы изменятся. Заколебаться? Сначала солнце Усомнится в совершенстве своей славы.

Пресытиться? Сначала нарцисс пресытится росой.

Скорее я пресытюсь собой,

Чем Вами, сэр.

 

(729)

Этот стремительный, максималистский стих напоминает нам один знакомый голос в родной русской поэзии. Конечно же, это Цветаева и – удивительная вещь! – Цветаева почти так же (все‑таки несколько меньше) любила тире в качестве универсального пунктуационного знака.

Вот еще один образец с трудом сдерживаемой «пружинности» поэзии Дикинсон:

 

Elysium is as far as to Элизиум (в значении «рай». – С.Д.)

The very nearest Room, так же близок, как соседняя комната,

If in that Room a Friend await Если в ней тебя ждет друг,

Felicity or Doom Блаженство или гибель ‑

What fortitude the Soul contains, Какую твердость должна иметь душа, That it can so endure Чтобы смочь выдержать

The accent of a coming Foot – Звук приближающихся шагов The opening of a Door – и открываемой двери.

(1760)

 

Конечно, здесь перед нами то, что А. Блок называл «удесятеренным чувством жизни» и что, по его мнению, составляло самую суть поэзии. Как не задохнуться, не умереть, зная, что вот сейчас раскроется дверь и будут произнесены слова, от которых зависит твоя жизнь.

Были ли в жизни самой Э. Дикинсон такие моменты? Конечно, были, если она о них так часто пишет. Ведь подлинность переживания тоже один из главных признаков поэзии.

Биография поэтессы достаточно подробно изложена в статье А.Г. Гаврилова. Долгое время необычность, экстравагантность биографии поэтессы отодвигали на второй план ее творчество.

Вспоминается одно из самых известных полотен в истории американской живописи, оно называется «Мир Кристины», его автор – Эндрю Уайет. На нем изображена молодая женщина в летнем платье, которая полулежит на просторном дворе недалеко от высокого трехэтажного дома и еще двух‑трех построек. Из комментариев искусствоведов узнаем, что Уайет изобразил реальную девушку, с детства пораженную параличом обеих ног и с трудом передвигавшуюся по траве. Но мир Кристины на картине Уайета по‑своему широк и прекрасен. В нем есть небо и трава, птицы и насекомые, цветы и кусты. За пределы этого мира Кристина не могла выйти. Эта картина невольно вспоминается, когда думаешь о жизни Эмили Дикинсон. В течение многих лет она не покидала родной дом, не посещала даже церковь, и это при том, что ее руки и ноги были вполне здоровые. Причины были скорее духовного характера: сначала патологическая застенчивость и любовь к одиночеству, привязанность к отцу и сестре, а потом какая‑то самодостаточность своего внутреннего мира, – все это сделало ее настоящей затворницей. Раньше уединение объясняли несчастной любовью, и в самом деле гипотеза о глубокой любви к женатому священнику Чарлзу Уодсворту почти объясняла многие факты не только биографии, но и творчества поэтессы. Но в 1954 г. Милли‑сент Тодд Бингем опубликовала страстные любовные письма Эмили к судье Отису Филлипсу Лорду, и образ удалившейся от мира сего старой девы был основательно поколеблен. К тому же любовь к О. Лорду оказалась взаимной!

Некоторые биографы пытались выдвигать самые экстравагантные объяснения любви Эмили к одиночеству, например, предположения о некоем редком кожном заболевании, которое будто бы сделало невозможным ее появление в обществе. Такого рода вульгарно‑материалистические объяснения упускают из виду главное – характер поэзии Э. Дикинсон, которая является самым полным комментарием к ее биографии.

Выше мы говорили о том, что пуританизм как мировоззрение резко драматизировал весь образ жизни пуритан, в частности, обитателей маленького городка Амхерст. Почти полное одиночество сделало внутреннюю жизнь поэтессы более глубокой и интенсивной. События внешнего мира никак не отвлекали ее от жизни духа. Биографы удивляются, как мало откликов в ее письмах 1861–1865 гг. на события бушевавшей тогда Гражданской войны. По этим откликам нельзя даже понять, на чьей стороне ее симпатии – Севера или Юга, хотя как северянка она, казалось бы, должна сочувствовать только одной стороне. Зато события внутренней жизни переживались с интенсивностью, не имевшей себе равных во всей американской поэзии XIX в.

 

II

 

О чем писала Эмили Дикинсон? Широк ли круг ее тем? Напротив, удивительно узок и целен. У нее совсем немного стихов на исторические, мифологические или библейские темы. Почти нет повествовательных, сюжетных стихотворений, баллад. Нет ни одной поэмы. Да что говорить о поэмах, когда в самом длинном ее стихотворении 50 строк, то есть не более двух страниц!

0 чем же все‑таки писала Э. Дикинсон? Это прежде всего то, что Джон Донн назвал «великими гранитными одержимостями (obsessions) человечества»: смерть и бессмертие, вера, безверие и сомнение, страдание и восторг бытия, наконец, любовь и природа. Все это темы старые, как мир, и на основании их Э. Дикинсон можно назвать прежде всего философским поэтом. Возникает соблазн сближать ее с английской метафизической школой XVII в. (Д. Донн, А. Марвелл, Д. Крешо, Г. Воан), хотя она знала из них только Д. Херберта и Г. Воана.

Т.У. Хиггинсон в письме к жене (16 августа 1870 г.) записал один из афоризмов Дикинсон: «Truth is such a rare   thing it is delightful to tell it» («Правда – такая редкая   вещь, что выразить ее уже есть восторг»).

Кто же был ее учителем правды, помимо Библии и Шекспира? Здесь нужно прежде всего назвать Р.У. Эмерсона. Впервые она услышала это имя от Бенджамина Франклина Ньютона, молодого помощника своего отца по юридическим делам. А позже уже сама дарила друзьям книги Эмерсона, в частности, книгу эссе «Представители человечества» («Representative men»).

Она училась у Эмерсона индивидуализму и нонконформизму: никаких внешних авторитетов, если твоя божественная душа не принимает их. Благоговейно‑мистическое отношение к природе. Скептицизм в вопросах церковной догматики. Доверять своим собственным чувствам. Эта маленькая женщина отличалась редкостной несгибаемостью. Вот ее своеобразный манифест независимости:

 

1 reason, Earth is short – Я знаю – земная жизнь коротка,

And Anguish – absolute – А тоска абсолютна ‑

And many hurt, И многие ранены ею, ‑

But, what of that? Что из того?

I reason, we could die – Я знаю, мы можем умереть;

The best Vitality Самая яркая жизненная сила

Cannot excel Decay, He может противостоять дряхлости, ‑

But, what of that? Что из того?

I reason, that in Heaven – Я думала, что на небесах

Somehow, it will be even – Каким‑то образом все будет выравнено

Some new Equation, given – И новое уравнение найдено, ‑

But, what of that? Что из того?

(301)

 

В чем смысл этого удивительного стихотворения, этой троекратной серии вопросов? В том, что не нужно поддаваться ни отчаянию, ни соблазну готовых богословских ответов. Главное – внутренний стержень, стоическая твердость духа, выстраданная всей жизнью. Да, это своеобразный стоицизм, сближающий нашу поэтессу не только с Эмерсоном, но и с мудрецами древности – Эпиктетом и Марком Аврелием.

Говоря о мировоззрении поэтессы, важно отметить, что из всей своей семьи она одна в зрелые годы не посещала церковь, что само по себе уже было неслыханной дерзостью для Новой Англии того времени. Для характеристики религиозных взглядов Дикинсон поучительно обратиться к стихотворению «The Bible is an antique Volume» («Библия – древняя книга»):

 

The Bible is an antique Volume ‑

Written by faded Men

At the suggestion of Holy Spectres ‑

Subjects – Bethlehem ‑

Eden – the ancient Homestead ‑

Satan – the Brigadier ‑

Judas – the Great Defaulter ‑

David – the Troubadour ‑

Sin – a distinguished Precipice

Others must resist ‑

Boys that «believe» are

very lonesome – Other Boys are «lost» – Had but the Tale

a warbling Teller – All the Boys would come – Orpheus’ Sermon captivated – It did not condemn ‑

Библия – древняя книга, Написанная увядшими старцами По наущению святых духов.

А темы ее – Вифлеем,

Рай – древнее местопребывание, Сатана – предводитель,

Иуда – великий отступник,

Давид – песнопевец,

Грех – глубокая пропасть, Которую другие должны избегать, Дети, которые верят,

очень одиноки,

А другие дети – погибшие.

Если бы у этой повести был

щебечущий рассказчик, Все дети пришли бы к нему – Орфей своей проповедью чаровал Он не осуждал никого.

(1545)

 

Это стихотворение Эмили написала для своего племянника Неда, который по болезни не мог посещать уроки Закона Божьего в Амхерстском колледже. Если вдуматься в его смысл (а он в последних строках), то любой пуританин признает его вполне еретическим. В самом деле, в этом стихотворении знаменитое противостояние Иерусалима и Афин решается целиком в пользу Афин: ветхозаветный Бог осуждает, а Орфей воспевал и славил, чаруя слушателей. Поэтесса не может принять того, что Священное Писание вообще «осуждает» (condemn), хотя ведь десять заповедей состоят из запретов, из ограничений свободы человека. Тут эмерсоновский индивидуализм затворницы из Амхерста проявился особенно резко. Рукописи показывают, что поэтесса затратила много сил на поиски подходящего эпитета к слову «Teller» (рассказчик) – в черновиках приводятся целых четырнадцать разных эпитетов – приводим их по иному трехтомному изданию Т. Джонсона: а thrilling, typic, hearty, bonnie, breathless, spacious, tropic, warbling,   ardent, friendly, magic, pungent, winning, mellow. Интересно, что, выписав все эти эпитеты, далеко не синонимичные по смыслу, поэтесса в конце концов вернулась к одному из них – warbling (щебечущий) – и остановилась на нем. Вряд ли этот выбор случаен. Именно щебета, ликующего птичьего щебета, недоставало для Дикинсон в Священном Писании. Просмотрим весь ряд эпитетов: захватывающий, общечеловеческий (типический), сердечный, добрый (милый), перехватывающий дыхание, просторный, тропический, щебечущий, страстный, дружеский, волшебный, острый, побеждающий, сочный… Вот каким, по мнению поэтессы, должен быть библейский рассказ, чтобы соперничать с пением‑заклинанием греческого бога‑певца Орфея.

Эмили Дикинсон написала много пронзительных стихотворений о своих религиозных сомнениях.

 

I know that Не exists. Я знаю, что Он существует.

Somewhere – in Silence – Где‑то в тиши

Не has hid his rare life Он скрыл свою редкую жизнь

From our gross eyes. От наших грубых глаз.

’Tis an instant’s play. Это временная игра.

’Tis a fond Ambush – Это любовная засада ‑

Just to make Bliss Чтобы сделать блаженство

Earn her own surprise! Еще более неожиданным!

But – should the play Но что если игра

Prove piercing earnest – Становится слишком серьезной,

Should the glee – glaze – Веселье покрывает

In Death’s – stiff – stare – Неподвижный взор смерти.

Would not the fun – Тогда забава

Look too expensive! Выглядит слишком накладной.

Would not the jest – He зашла ли шутка

Have crawled too far! Слишком далеко!

(338)

 

И все‑таки вера в конце концов побеждала:

 

I shall know why – when Time is over – And I have ceased to wonder why – Christ will explain each separate anguish In the fair schoolroom of the sky – He will tell me what «Peter» promised – And I – for wonder at his woe – I shall forget the drop of Anguish That scalds me now – that scalds me now!

(193)

 

 

Я узнаю, когда кончатся сроки

И когда я перестану задавать свои «почему»,

Христос объяснит каждую мою тоску

В светлой классной комнате неба.

Он расскажет мне о том, что обещал Петр.

И я, изумленная его мукой,

Забуду ту каплю боли,

Которая жжет меня сейчас, жжет сейчас.

 

Мы всё узнаем, всё объяснится, но только потом и в ином мире, в «светлой классной комнате неба».

Чтобы закончить эту тему, приведем подлинно хрестоматийное стихотворение, вошедшее в десятки антологий американской поэзии:

 

I never saw a Moor – I never saw the Sea – Yet know I how the Heather looks And what a Billow be.

I never spoke with God Nor visited in Heaven – Yet certain am I of the spot As if the Chart were given ‑

(1052)

 

 

Я никогда не видела вересковой пустоши,

Никогда не видела моря,

Но знаю, как выглядит вереск

И какой бывает волна.

Я никогда не говорила с Богом,

Никогда не была на небе,

Но также уверена в их бытии,

Как если бы мне дана была карта.

 

Несмотря на все свободомыслие, пуританская закваска сохранилась у поэтессы до конца дней. За день до смерти она написала друзьям записку – извещение о собственной смерти из двух слов:

«Called back».

Вот высокий лаконизм, достойный великого поэта. По‑русски это можно перевести и одним словом – «Отозвана», можно и двумя – «Меня зовут», но ясно, что уверенность в существовании Того, кто может позвать и отозвать, не покинула поэтессу.

От темы религиозных колебаний и сомнений естественно перейти к теме конца жизни, смерти. В нескольких замечательных стихотворениях поэтесса как бы со стороны смотрит на свою собственную смерть. Всего теме смерти Э. Дикинсон посвятила более двадцати стихотворений (можно привести их номера по изданию Т. Джонсона: 49, 88, 98, 153, 182, 301, 360, 369,411 и т. д.). Но самое известное из них, подлинный шедевр лирики Дикинсон, конечно, – «Because I could not stop for Death», которое мы избрали для более детального разбора.

 

Because I could not stop for Death – He kindly stopped for me – The Carriage held but just Ourselves – And Immortality.

We slowly drove – He knew no haste And I had put away My labor and my leisure too,

For His Civility ‑

We passed the School, where Children strove

At Recess – in the Ring ‑

We passed the Fields of Gazing Grain ‑

We passed the Setting Sun ‑

<>

We passed before a House that seemed A Swelling of the Ground – The Roof was scarcely visible – The Cornice – in the Ground ‑

Since then – ’tis Centuries – and yet Feels shorter than the Day

I first surmised the Horses’ Heads Were toward Eternity ‑

(712)

 

 

Так как я не смогла остановиться для Смерти,

Она сама ласково остановилась для меня.

В экипаже были только мы двое – И Бессмертие.

Мы медленно тронулись – Она не спешила,

И я тоже отложила Свои труды и свой досуг

Ради ее Вежливости –

Мы проехали Школу, где Дети боролись –

В перемену – на круглой площадке –

Мы проехали поля смотревшей на нас пшеницы –

Мы проехали заходящее Солнце –

Мы остановились перед Домом, который, казалось, был

Легким холмиком из земли –

Крыша его была едва заметна,

А карниз был совсем в земле –

С тех пор минули века – и все же

Они кажутся мне короче того Дня,

Когда я впервые поняла, что головы лошадей

Повернуты к Вечности.

 

(Ср. перевод А. Гаврилова в наст, изд., 99)

На примере этого стихотворения можно показать, как поэтесса работает с поэтическими образами. В основе ее образной системы – метод парадокса. Смерть – не традиционная старуха или старец с косой, а учтивый джентльмен, вежливо приглашающий даму совершить с ним прогулку. Во времена юности Эмили Дикинсон такие прогулки в экипажах с кучером были важной составной частью ухаживания молодых людей за девушками. Обращает на себя внимание уже то, что смерть изображается в виде жениха или даже любовника, – нужно ли напоминать, что ассоциативная связь смерти и любви присутствует в европейской литературе, по крайней мере со Средних веков (легенда о Тристане и Изольде).

В третьей строфе представлены три образа, которые по смыслу должны выражать прощание с этим миром и земной жизнью. Отбор этих образов чрезвычайно важен и сразу дает представление о масштабе и подлинности поэта. Что же отобрала поэтесса из земной жизни? Во‑первых, Детство: игры на школьном дворе. Затем поля зреющей пшеницы – как некий трудовой полдень жизни и, наконец, заходящее солнце как синоним старости и заката.

В предпоследней строфе описывается пункт назначения поездки – странный домик, в котором без труда узнается могильный холм. И заканчивается стихотворение возвращением к началу – только ранее говорилось о Бессмертии как о третьем пассажире экипажа, а здесь сообщается

о потрясении героини, когда она впервые поняла, что головы лошадей устремлены к Вечности. Главный же парадокс стихотворения в том, что Смерть, помимо своей воли, служит проводником в царство Вечности, которая уже по своему определению отрицает ее, Смерть, и утверждает Бессмертие.

В одном из более ранних стихотворений эта мысль была выражена поэтессой с особенной четкостью:

 

То venerate the simple days Which lead the seasons by,

Needs but to remember

That from you or I They may take the trifle Termed mortality  !

To invest existence with a stately air,

Needs but to remember That the acorn there Is the egg of forests For the upper air!

 

(57)

 

Чтобы ценить будничные дни,

Которые составляют смену времен года,

Нужно только вспомнить,

Что от тебя и меня

Они могут отнять пустяк,

Называемый бренностью  !

Чтобы придать существованию

торжественное величие,

Нужно только впомнить,

Что желудь здесь

Есть семя (яйцо) лесов Горнего мира.

 

«Бег времени», так страшивший Анну Ахматову, на самом деле отнимает у бытия только его временную, тленную и бренную оболочку и тем самым приближает наше бытие к нетленному и вечному. Все упирается в правильный перевод слова «mortality» – смертность, бренность, тленность.

А теперь посмотрим, какую невнятицу внесли в это стихотворение наши переводчики, споткнувшиеся именно на переводе ключевого слова. Вот как звучит начало стихотворения в переводе Веры Марковой:

 

Чтоб свято чтить обычные дни

Надо лишь помнить:

От вас – от меня – могут взять они малость – Дар бытия…  

 

Но словосочетание «дар бытия» имеет совершенно иную смысловую и стилистическую окраску, чем слово «mortality» (бренность, смертность). «Дар бытия» – это высокая торжественная стилистика, и лишение этого дара никак не может быть пустяком или благим делом. Совсем иное – «бренность», «тленность», «смертность».

В сборнике «Стихотворения Э. Дикинсон» (СПб., 1997) появился новый перевод этого стихотворения, выполненный С. Степановым. Вот первая строфа:

 

Чтоб почитать простые дни И всуе не пенять,

Обстоятельство одно

Надобно понять – Штуку, что зовется «плоть»,

Им дано отнять.

 

Этот перевод ближе к смыслу оригинала (традиционное противопоставление смертной плоти и бессмертной души), но ритмический рисунок стихотворения так сильно изменен, добавлены слова из другой стилистики – «обстоятельство», «штука» (грубоватая ирония), что адекватным этот перевод можно назвать лишь с большой натяжкой. Теперь читатель сам может судить о том, как трудно переводить Э. Дикинсон.

 

III

 

Важнейший тематический раздел лирики Э. Дикинсон – стихи о природе. Иначе и не могло быть, ведь «мир Кристины» – это прежде всего природный мир со всеми его обитателями. В одном из самых известных своих стихотворений «This is my letter to the World», 64/441) она всю свою поэзию характеризует как «The simple News that Nature told – with tender Majesty», то есть «Простые новости, которые рассказала мне природа / С нежной величественностью». Даже поверхностный читатель ее стихов помнит, что у нее есть замечательное стихотворение о Змее («А narrow Fellow in the Grass», 986) – сначала дается удивительно точный портрет раздвигающей траву стремительной узкой ленты, а потом доверительное признание: со всеми я дружу в природе, но этот приятель всегда останавливает у меня дыхание и вызывает «Zero at the Bone», что вряд ли можно адекватно перевести по‑русски, буквально – «ноль в позвоночнике», т. е. холод, оцепенение в костях. Столь же знаменито ее крохотное стихотворение о колибри, которых она не раз встречала в своем саду (вот вам и северная Новая Англия!), «А Route of Evanescence» (164/1463), буквально «Исчезающая дорога с вращающимся колесом» – так пытается передать поэтесса быстро бьющиеся крылышки колибри и далее называет ее появление «почтой из Туниса». А сколько стихотворений посвящено ею своей любимой птице – реполову (robin). В Америке этот «робин» – почти такая же привычная птица, как у нас воробей, только он больше его по размерам и у него красная грудь («red cravat», по слову Дикинсон). Вот одно из этих стихотворений:

 

If I shouldn’t be alive Если меня уже не будет,

When the Robins come, Когда прилетит реполов,

Give the one in Red Cravat, Дайте одному из них в красном галстуке

A Memorial crumb. Крошку на память обо мне.

If I couldn’t thank you, Если я не смогу отблагодарить вас,

Being fast asleep, Потому что уже уснула (почила),

You will know I’m trying Знайте, что я пытаюсь это сделать

With my Granite lip! Своими гранитными губами.

 

(182) (Имеется в виду, очевидно,

надгробный памятник. – С.Д.)  

Грустно, что во многих русских переводах «robin» переводится как «щегол», хотя реполов совсем не похож на щегла. Но щегла мы хотя бы представляем себе наглядно, а реполова не очень (больше всего он похож на наших снегиря и малиновку, но малиновка слишком маленькая).

Затворница из Амхерста оказалась совсем не брезгливой – одно стихотворение посвящено летучей мыши («The Bat is dun, with wrinkled Wings», 1575). Заканчивается оно так:

 

To his adroit Creator Искусному Творцу

Ascribe no less the praise – Воздайте тем не менее хвалу ‑

Beneficent, believe me, Благотворны, поверьте мне,

His Eccentricities – Даже Его экстравагантности.

 

Взгляд вполне ортодоксальный, хотя говорить об экстравагантностях Творца кому‑то может показаться не совсем тактичным.

Два стихотворения посвящены пауку («А Spider sewed at Night», 1138, и «The Spider is an Artist», 1275), причем второе, полное восхищения ткацким искусством паука, заканчивается так:

 

Neglected Son of Genius Непризнанный гений,

I take thee by the Hand – Я жму твою руку.

 

Протянуть руку пауку – такого в поэзии, кажется, не было. А сколько стихов о бабочках, пчелах, цветах, грибах, даже о молчаливо лежащем камне («How happy is the little Stone», 168/1510). Дивное стихотворение посвящено траве («The Grass so little has to do», 55/333), которое заканчивается неожиданным «I wish I were the Hay…» («Я хотела бы быть сеном…»).

Завершим эту тему признанным шедевром пейзажной лирики поэтессы: То make a prairie it takes a clover and one bee,

 

One clover, and a bee,

And revery.

The revery alone will do,

If bees are few.

Чтобы представить степь, нужен клевер и одна пчела,

Клевер и одна пчела,

И мечта.

Но и одной мечты достаточно,

Если не хватит пчел.

 

(Ср. перевод А. Гаврилова в наст, изд., 191)

Как ни велика привязанность поэтессы к живой конкретности природы, ей часто достаточно одного воображения, достаточно закрыть глаза, чтобы увидеть и степь, и сад, и лес – все мироздание.

Теперь попробуем дать общую характеристику поэзии Э. Дикинсон. Ее поэтическое мировоззрение складывается из представления о двух порядках бытия: естественного, природного, и духовного, высшего… Они не только граничат друг с другом, но и пронизывают друг друга, наполняя мир бесчисленными коллизиями, страданиями и восторгом. В основе подобной картины мира лежит пуританское, кальвинистское мировоззрение, каким оно сложилось в Новой Англии уже в XVII в.

Ритмический рисунок стихов Э. Дикинсон давно изучен – традиционные пуританские гимны, исполнявшиеся паствой в храмах. Главное в этих стихах – сила и напряженность переживаний двойственности мирового порядка: мир природы становится отражением божественной первоосновы, летний день можно увидеть как священное таинство; звери, птицы, травы и даже камни участвуют в некоей мистерии Вселенной. Нужно только увидеть и почувствовать это сакральное действо. Поэтому поэзия Э. Дикинсон – поэзия прозрений, внезапных озарений. И жизнь ее, при всей замкнутости (родилась, жила и умерла в одном и том же доме, точнее, дворе, потому что домов все‑таки было два), жизнь эта была наполнена до краев страданиями и восторгом, которые она смогла выразить с редкостной силой.

Переходя к особенностям поэтической техники Э. Дикинсон, прежде всего нужно сказать о ее ритмике и метрике. С детства, с семи лет и примерно до двадцати пяти она регулярно посещала местную конгрегационалистскую церковь и слушала там исполнение старинных гимнов. Эти гимны – тексты и ноты – были собраны в двух сборниках Исаака Уоттса (Watts) – «Христианская псалмодия» («Christian Psalmody») и «Псалмы, гимны и духовные песнопения» («The Psalms, Hymns and Spiritual Songs»), которые были в каждом пуританском доме, потому что сами же прихожане исполняли их. Ритмика гимнов близка к тому, что мы называем акцентным стихом, т. е. в каждой строке важно количество ударных слогов (чаще всего четыре, а иногда и три), число же безударных слогов может колебаться. Эта ритмика с детства запала в душу Эмили, и она осталась ей верной в своих стихах до конца дней.

Правда, длина стихотворения с течением времени менялась: от стихов в пять или шесть четверостиший (20 и 24 строки) она постепенно перешла к еще более коротким – в восемь и двенадцать строк, а нередко все стихотворение состоит из одного четверостишия. При такой концентрации происходит неизбежное тяготение стиха к афоризму, максиме или моральной сентенции. И в самом деле чтение всего лишь первой строки стихов Э. Дикинсон весьма поучительно. Эта первая строка (иногда первая половина четверостишия) часто имеет самостоятельную ценность. Вот несколько примеров: «Раненый олень прыгает особенно высоко» («А Wounded Deer – leaps highest», 165), «Во многом безумии божественный смысл» («Much Madness is divinest Sense», 62/435), «У травы так мало дел» («The Grass so little has to do», 55/333), «Нет фрегата (корабля), <