Крылатый Эрос. Александра Коллонтай

 

Большевики стали, пожалуй, первыми в истории руководителями государства, которые создавали свой строй, реконструируя базисные человеческие отношения – социальные отношения между полами. Декретами, принятыми в декабре 1917 года, они предоставили женщинам всю полноту гражданских прав и свобод, уравняв их с мужчинами перед лицом закона. Правда, одновременно с выходом в свет этих декретов все независимые женские объединения были запрещены. Дело отстаивания женских интересов советская власть взяла на себя. Так возникло совершенно новое явление – «государственный феминизм», или специальная политика государства в отношении женщин, в рамках которой отныне осуществлялась «эмансипация» советских гражданок.

Государство и правящая партия в рамках этой политики опекали сформированные ими сначала «женотделы», затем «женсоветы». «Приводным ремнем» партии считался и Комитет советских женщин, созданный в 1941 году как антифашистская женская организация. Он занимался в основном контактами с антифашистскими организациями за рубежом, а позднее стал объединением «женсоветов». Советские женские организации не ставили вопросов о гендерном равенстве. Они пропагандировали партийные решения, в которых говорилось о необходимости «улучшения положения женщин».

Основная заслуга в самой постановке вопроса о необходимости специальной государственной политики в отношении женщин принадлежала признанному теоретику большевиков Александре Коллонтай. С этой точки зрения особый интерес представляют две ее работы 1920‑х годов: цикл лекций «Труд женщин в эволюции народного хозяйства» и роман «Любовь пчел трудовых». В них Коллонтай предлагала революционному государству сделать ставку на женщину как на привилегированного партнера при создании нового коммунистического уклада. Почему? Потому что неблагонадежность мужчины как агента новых социальных отношений для Коллонтай была очевидна. В своих работах она упорно подчеркивает мысль об общности интересов женщины и нового государства: «Советская власть, первая в мире власть, которая взяла мать и ребенка под свою защиту», и здесь же: «История движения работниц сливается с движением нашей партии».

Коллонтай рассчитывала искоренить саму систему патриархатных отношений с помощью «революции быта» – его организации на новых коллективистских началах. Питание в общественных столовых, стирка в прачечных, воспитание детей в детских садах и государственных школах – все это должно было, по ее замыслу, подорвать «инстинкты» и «навыки» частной жизни, разрушить основы традиционной семьи. Ведь брак в таких условиях будет браком «без быта», а то и совсем исчезнет. Жизнь в трудовом коллективе вытеснит традиционную семейную жизнь. Так будет преодолено традиционное разделение труда между полами. Женскую роль в этом случае будет отличать от мужской только одно – материнская функция. Но и она изменится – станет функцией социальной. Очень почетной и поощряемой государством.

Надо сказать, что идеолог государственного феминизма в советской России – Александра Коллонтай – была не только первой в мировой истории женщиной‑министром и первой женщиной‑послом, но и предвестницей пресловутой «сексуальной революции», произошедшей во второй половине XX века. На протяжении всей своей жизни она неоднократно бросала вызовы обществу.

Александра Коллонтай, урожденная Домонтович, была генеральской дочкой, получившей домашнее образование. К 16 годам благодаря своей красоте и живости темперамента она уже сводила с ума не только сверстников‑подростков, но и зрелых мужчин. Летом 1889 года во время каникул в Ялте прекрасная Шурочка Домонтович отвергла ухаживания 40‑летнего генерала Тутомлина, личного адъютанта императора Александра III. Родители, мечтавшие о такой блестящей партии для своей дочери, были в шоке. Однако та упорно не хотела «жить как все» и напрочь отвергала ту модель социального успеха, о которой мечтали все молодые барышни ее круга. Разбив несколько сердец, генеральская дочь вопреки воле родителей вышла замуж за своего троюродного брата, выпускника Военно‑инженерной академии Владимира Коллонтая.

Но быстро выяснилось, что роль хранительницы домашнего очага и заботливой супруги очень раздражает Александру, а свои интимные отношения с мужем она называла «воинской повинностью». Чтобы как‑то разнообразить свою жизнь, она закрутила бурный роман с другом семьи Александром Саткевичем, который в то время жил у них на квартире. В 1898 году она ушла от мужа и разорвала отношения со своим любовником, после чего уехала за границу. Однако фамилию первого супруга Александра Коллонтай будет носить всю оставшуюся жизнь, хотя на его похороны, совпавшие по времени с революционными событиями 1917 года, она не поедет.

В Европе Шурочка познакомилась со всеми знаковыми фигурами международного революционного движения – Полем Лафаргом, Карлом Каутским, Розой Люксембург, Георгием Плехановым и Владимиром Ульяновым. В 1908 году, после серии публикаций Коллонтай в радикальной европейской прессе, в царской России новоиспеченную революционерку объявили персоной нон грата. Но Коллонтай, кажется, не расстроилась. Она и не собиралась возвращаться. Крутить романы с известными революционерами, например, Петром Масловым и Александром Шляпниковым, можно и в Европе.

 

 

...

Александра Коллонтай не собиралась возвращаться в Россию: крутить романы с известными революционерами, например, Петром Масловым и Александром Шляпниковым, можно и в Европе.

 

Александра Коллонтай вернулась в Россию только после Февральской – пришлось ехать в Петроград, ведь туда перебрались все знакомые. Общее воодушевление революционной феерии подействовало на нее опьяняюще. Выступления Коллонтай на митингах вызывали у слушателей массовую эйфорию, и одержимая революционным экстазом толпа устраивала ей овации. Именно в этот период «валькирия революции», как называли ее корреспонденты западных изданий, познакомилась с вожаком революционно настроенных матросов Балтийского флота Павлом Дыбенко. Начавшийся между ними роман мгновенно стал достоянием общественности. На постоянные напоминания «доброжелателей» о том, что она старше Дыбенко на 17 лет (в 1917 году ей было 45, ему – 28), Коллонтай неизменно отвечала: «Мы молоды, пока нас любят».

Александра Михайловна стала единственной женщиной, вошедшей в состав революционного правительства. Ее назначили наркомом государственного призрения (министром социального обеспечения). На этом посту она подготовила несколько поистине революционных декретов, касавшихся сферы семейных отношений: «О расторжении брака», «О гражданском браке» и «Об уравнении в правах внебрачных детей с законнорожденными».

Когда в феврале 1918 года командир Дыбенко должен был предстать перед революционным трибуналом, Коллонтай использовала всю свою безудержную энергию для того, чтобы спасти Павла от расстрела. Она даже официально вышла за него замуж. Принято считать, что это был первый в советской России гражданский, то есть зарегистрированный органами государственной власти, а не скрепленный церковью, брачный союз.

В воспоминаниях поэтессы Зинаиды Гиппиус Дыбенко остался эдаким «новым русским» революционной эпохи: «Рослый, с цепью на груди, похожий на содержателя бань жгучий брюнет». Сама Коллонтай отмечала: «Люблю в нем сочетание крепкой воли и беспощадности, заставляющее видеть в нем жестокого, страшного Дыбенко. Это человек, у которого преобладает не интеллект, а душа, сердце, воля, энергия. Я верю в Павлушу и его Звезду. Он – Орел».

Дыбенко чрезвычайно любил роскошь. Так, в мае 1921 года, став начальником Черноморского сектора обороны Украины, он поселился в Одессе в одном из лучших поместий на Французском бульваре, недалеко от знаменитого винного завода, откуда ему ежедневно доставляли ведрами изысканные коллекционные вина.

После нового ареста Дыбенко – на этот раз немцами – Коллонтай снова спасла мужа, обменяв своего «орла» на 12 пленных немецких генералов и полковников. С весны 1919 года «валькирия революции» стала начальником политотдела в штабе мужа. Политическая работа в воинском формировании, которым командовал Дыбенко, была более чем важна. Значительная часть его бойцов перешла на сторону Красной армии из повстанческих отрядов батьки Махно и других атаманов и легко могла не только вернуться обратно, но и прихватить с собой других бойцов.

В мае 1919‑го провозгласили создание на территории полуострова Крымской Советской Социалистической Республики (КССР), правительство которой возглавил старший брат Ленина – Дмитрий Ульянов. Коллонтай стала главным комиссаром пропаганды Крыма и редактором газеты «Борец за коммунизм». В это время Александру занимал больше всего «женский вопрос». Она писала: «Лучший залог безопасности тыла – привлечение работниц в наши ряды. Просветить отсталые массы пролетарок… сплотить их под коммунистическим знаменем – вот наша очередная задача». Александра Михайловна добилась регулярного выделения продовольственных пайков для жен, детей и матерей красноармейцев. Однако в конце июня 1919 года деникинские войска заняли весь полуостров, и правительство КССР в спешном порядке эвакуировалось.

Заниматься делами революции на родине Александре Михайловне, возможно, и не надоело бы, но молодой муж так некстати решил не останавливаться на достигнутом… Помимо кратковременных интрижек он завел роман с одесской дивой. Коллонтай не стала устраивать скандалы. Она сразу же потребовала развод. Не смягчило валькирию и то, что ее герой попытался застрелиться. По легенде, от верной смерти Дыбенко спасло только то, что направленная им в сердце пуля попала в орден Красного Знамени. Александра Михайловна обратилась к руководству страны с двумя просьбами: как можно быстрее отправить ее на любую работу за границу и «больше не смешивать имен Коллонтай и Дыбенко».

В первое послереволюционное десятилетие советская Россия переживала пик политического и духовного высвобождения. Общественное сознание готово было восторженно принять яркий и раскрепощенный женский образ, однако «первая леди» советской России – Надежда Константиновна Крупская – мало подходила на роль секс‑символа новой эпохи. А вот яркая фигура Александры Коллонтай оказалась весьма кстати.

 

 

...

Общественное сознание готово было восторженно принять яркий и раскрепощенный женский образ, однако «первая леди» советской России – Надежда Константиновна Крупская – мало подходила на роль секс‑символа новой эпохи.

 

Эффект разорвавшейся бомбы произвело заявление Коллонтай, что «для классовых задач пролетариата совершенно безразлично, принимает ли любовь форму длительного и оформленного союза или выражается в виде проходящей связи», которое было опубликовано на страницах сверхпопулярного тогда журнала «Молодая гвардия». Позже семейно‑половая доктрина Александры Коллонтай была вульгаризирована и сведена к пресловутой теории «стакана воды». Мол, комсомольцу и комсомолке вступить в интимную связь должно быть так же просто, как утолить жажду. Хотя для тех, кто действительно читал такие произведения Коллонтай, как «Новая мораль и рабочий класс», «Дорогу крылатому Эросу!», «Любовь пчел трудовых», было очевидно, что она лишь призывала к равноправию в отношениях между мужчиной и женщиной, а также к отказу от показной ханжеской морали буржуазного общества, не имеющей глубокого духовного содержания.

В 1922 году партия направила Александру Коллонтай на дипломатический фронт. На протяжении 23 лет она была полномочным представителем, а затем послом СССР в Норвегии и Швеции. Первая в мире женщина‑посол, обожавшая меха, жемчуг и бриллианты, блистала на дипломатических приемах и была популярной героиней светской хроники в западной прессе. Но в конце концов время берет свое – в 1942 году Александра Михайловна пережила инсульт, после которого передвигаться могла только в инвалидной коляске.

 

 

...

Первая в мире женщина‑посол, обожавшая меха, жемчуг и бриллианты, блистала на дипломатических приемах и была популярной героиней светской хроники в западной прессе.

 

В 1945 году, как только закончилась война, больная Коллонтай вернулась в Москву. Формально она до конца своих дней оставалась советником Министерства иностранных дел СССР, но фактически она заперлась в своей московской квартире и до минимума сократила личные контакты. Своему последнему возлюбленному, французскому коммунисту Марселю Боди, она написала: «Мы проиграли, идеи рухнули, друзья превратились во врагов, жизнь стала не лучше, а хуже. Мировой революции нет и не будет. А если бы и была, то принесла бы неисчислимые беды всему человечеству». Александра Михайловна Коллонтай умерла от сердечного приступа в марте 1952 года за несколько дней до 80‑летия.

Конечно, консервативная часть большевистской верхушки не поняла и не приняла эти по‑настоящему революционные идеи. Взгляды Коллонтай были названы вульгарно‑анархистскими. Они, как считало большинство партийных вождей, лишь отвлекали комсомольскую молодежь от борьбы за социалистическое переустройство общества. Строители нового общества не должны были растрачивать свою энергию на сексуальные забавы.

Определяя характер гендерных отношений в советский период, социологи единодушно квалифицируют его как «контракт работающей матери». Это значит, что в такой системе женщине отводились две роли – «труженицы» и «матери». На протяжении всех лет существования социализма эти роли оставались для нее обязательными. Они обеспечивали ей статус гражданки. Однако интерпретация этих ролей менялась от этапа к этапу социалистического строительства, получая соответствующее закрепление в нормах права, в конституционных уложениях, декретах и указах.

На заре советской власти, вслед за рекомендациями Коллонтай, был взят курс на революцию быта. Но уже во второй половине 20‑х годов от него стали отказываться, правда, очень медленно. Наступало время индустриализации, коллективизации, «великих строек» социализма. Государству нужны были дешевые рабочие руки женщин. И оно их получило. Женский труд стал символом этой эпохи. Но государство не сумело выполнить взятых на себя обязательств ни по развитию социальной инфраструктуры, а вместе с ней – службы быта, ни по воспитанию детей. Не сумело по сугубо экономическим причинам, и потому власти постепенно стали приходить к выводу о необходимости пересмотра прежних подходов к семье, а следовательно, к роли и назначению женщины в обществе. К этому подталкивало еще одно обстоятельство: ослабление семейных устоев привело к резкому снижению рождаемости, что угрожало нормальному воспроизводству населения. А единственное в мире социалистическое государство с момента своего возникновения жило ожиданием войны и потому не могло себе этого позволить. К середине 30‑х годов ситуация в этом плане стала критической, что сразу же нашло отражение в законодательстве.

В 1936 году знаменитая сталинская Конституция торжественно провозгласила: «В СССР решена задача огромной исторической важности – впервые в истории на деле обеспечено подлинное равноправие женщин». Она гарантировала: «Женщине в СССР предоставляются равные права с мужчиной во всех областях хозяйственной, государственной и общественно‑политической жизни. Возможность осуществления этих прав обеспечивается предоставлением женщине равного с мужчиной права на труд, оплату труда, отдых, социальное страхование и образование, государственной охраной интересов матери и ребенка, государственной помощью многодетным и одиноким матерям, предоставлением женщине при беременности отпусков с сохранением содержания, широкой сетью родильных домов, детских яслей и садов». Конституция особо подчеркивала: «Женщины пользуются правом избирать и быть избранными наравне с мужчинами».

27 июня 1936 года вслед за Конституцией СССР был принят документ иного характера и иной направленности. Речь идет о Постановлении ЦИК и СНК СССР «О запрещении абортов, увеличении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских яслей и детских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и некоторых изменениях в законодательстве об абортах». Это постановление фактически подвело черту под прежней практикой и теорией «свободной любви» и «свободной семьи». Государство взяло под свою опеку семью «как ячейку общества». Это был знак стабилизации социалистического строя. Овладевшее обществом государство нуждалось в прочной опоре, в устойчивых социальных связях и отношениях, которые всегда и везде обеспечивает семья. А с началом Второй мировой войны эта необходимость стала первоочередной потребностью, и, чтобы удовлетворить ее, 8 июля 1944 года Президиум Верховного Совета СССР принимает указ, согласно которому «только зарегистрированный брак порождает права и обязанности супругов».

Этот указ значим во многих отношениях. Прежде всего он фиксировал уже происходивший в государственной политике решительный поворот в подходе к социальным отношениям между полами, к семье и браку. Указ предельно жестко обозначил неравенство женщины в том случае, если она решилась на внебрачную связь и свободную любовь, которую до того времени почти четверть века культивировала социалистическая идеология. Запрещалось даже добровольное установление отцовства в таких союзах, и вся ответственность за внебрачную близость, вся тяжесть ее последствий целиком и полностью ложилась на женщину и рикошетом – на рожденных ею детей. Кроме того, все свободные фактические браки приравнивались к внебрачным связям. Государство, отказывая им в признании, снимало с себя обязательства по социальной защите таких семей.

Ряд дополнительных мер, принятых после этого указа – в развитие его духа, – резко усложнил процедуру развода и изменил отношение к нему. Развод стал считаться признаком «моральной неустойчивости» гражданина. Он влек за собой неприятные последствия, такие, например, как административные или партийные взыскания, а иногда и исключение из партии, что означало конец любой карьеры. Эти обстоятельства, с одной стороны, резко ускорили процесс институциализации советской семьи, а с другой – скорректировали гражданский статус женщины. В обмен на признание ее свободы и равенства государство отныне ожидало от женщины исполнения не только ролей труженицы и матери, но и основной воспитательницы своих детей, хранительницы советской семьи, верной жены, берущей на себя все бремя забот о доме.

 

 

...

Развод влек за собой неприятные последствия, например, административные или партийные взыскания, а иногда и исключение из партии, что означало конец любой карьеры.

 

Таким образом, провалившее курс на «революцию быта» государство перекладывало на плечи женщин заботу об этом «быте» и легализовало «двойную нагрузку», которую и без того уже несла «свободная и равноправная» гражданка. Правда, государство обещало всемерно способствовать развитию социальной инфраструктуры. Но не «здесь и сейчас», а «со временем», постепенно, после осуществления других – первоочередных задач. А пока в качестве компенсации за двойную нагрузку женщинам предоставлялись дополнительные, «охранные» права и «льготы», такие, в частности, как оплачиваемые отпуска по беременности и родам, пособия на детей.

Анализируя особенности социалистического законодательства, важно отметить, что в советской семье сохранялась гендерная асимметрия. Но асимметрия не совсем традиционная. В советской семье рельефнее обозначилась фигура матери, функция которой многократно усложнилась. Мать отвечала за рождение и воспитание детей, за быт семьи, выполняла весь домашний труд и, помимо этого, материально поддерживала семью своей зарплатой. В большинстве советских семей зарплаты мужа было недостаточно, чтобы обеспечить даже минимальный прожиточный уровень.

Реформа школьного образования, осуществленная в военном 1943 году, предусматривавшая раздельное обучение мальчиков и девочек, еще откровеннее обнаружила радикальные перемены в подходе государства к социальным отношениям между полами. Отныне государство считало нужным уже со школьной скамьи растить и воспитывать детей в соответствии с «естественным» назначением каждого пола: мальчик в этой новой парадигме должен был быть готовым исполнять функции «бойца» – на фронте и в тылу, а девочка – «матери» и «сознательной воспитательницы» детей. «Отец народов» Иосиф Сталин лично руководил этой реформой. Впрочем, реформа никак не повлияла на изменение пропагандистского курса государства ни в отношении гражданских свобод и равноправия женщин, ни в отношении семьи как части большого трудового коллектива, открытой для любого вмешательства государственных институтов. Государство не считало нужным устранять очевидные противоречия в своих пропагандистских установках, которые к этому времени уже обрели форму веры и, как всякий символ веры, могли быть противоречивыми и даже плохо совместимыми.

Только после смерти Сталина этот откровенно патриархатный крен в государственной политике начал выравниваться, а противоречия в законодательстве о социальном статусе женщин стали постепенно сниматься и отчасти загоняться внутрь. Как подчеркивала официальная наука, «концепция решения женского вопроса в СССР… базируется на том, что определяющим фактором равноправия женщин в обществе и семье является их участие в общественном производстве»; это участие обеспечивает их экономическую самостоятельность и «служит основой формирования у женщин социально значимых качеств: ответственности за свои действия и за дела коллектива, понимания гражданского долга, ощущения своего единения с обществом, социальной активности. Все это формирует женщину как личность, укрепляет ее престиж в семье».

Так формировалось советское законодательство, призванное решить женский вопрос и обеспечить подлинное равноправие и свободу женщин в социалистическом обществе. Это было «охранное», льготное законодательство, то есть, по сути, законодательство дискриминационное. Но когда в 1979 году ООН принимала Конвенцию о ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин, советские пропагандисты с гордостью заявляли: «В нашей стране все меры этой Конвенции уже давно полностью осуществлены… Советское законодательство… даже значительно превосходит установленные нормы».

Как применялось это законодательство в повседневной жизни? Прежде всего втягивание женщин в общественное производство диктовалось не столько потребностями их «эмансипации», сколько нуждами модернизации советской экономики, ее перехода из фазы аграрной в индустриальную. Начиная с 1920‑х годов удельный вес женщин в составе наемной рабочей силы все время повышался, правда, с определенными колебаниями. В 1970‑е годы доля женщин в общей численности рабочих и служащих достигла 51 %, и этот показатель удерживается вплоть до конца 1980‑х годов. Все двадцатилетие 1970–1980‑х годов 92 % советских женщин трудоспособного возраста работали и учились.

Спецификой профессиональной занятости женщин в СССР долгое время оставался неквалифицированный или малоквалифицированный труд, преимущественно ручной, крайне тяжелый, не требовавший какой‑либо профессиональной подготовки. А также разрыв почти на одну треть в средней по стране оплате мужского и женского труда. Эти показатели выглядят достаточно парадоксально рядом со статистическими данными об уровне образования и профессиональной подготовки женщин. Например, в общем составе специалистов‑инженеров, агрономов, врачей, педагогов женщин было больше, чем мужчин. Их было больше и среди учащихся высших и средних учебных заведений. Так, в 1981 году женщины составляли 52 % студентов в высших учебных заведениях, 56 % учащихся в средних специальных учебных заведениях. Парадокс объясняется очень просто. Государство не сумело обеспечить женщинам условия для совмещения им же предписанных ролей – «труженицы» и «матери». Дом и быт были высоким барьером, не позволявшим основной массе женщин реализовать себя в профессиональной сфере. Но существовали и другие барьеры, вполне традиционного характера.

Определенные сферы общественного труда оставались практически недоступными для женщины. В первую очередь – это сфера управления государством. Полное отсутствие женщин там, где принимались реальные политические решения, камуфлировалось широкими декларациями о политическом равенстве женщин и их активном участии в строительстве социализма, а также набором женских лиц в президиумах съездов, официальных собраний, показателями их численности в местных и верховных органах законодательной власти.

Показатели были впечатляющими, если забыть о том, каким структурам в действительности принадлежала власть в стране. Так, численность женщин‑депутатов местных органов власти уже в 1939 году составляла 33,1 % от общего числа депутатов, в 1971 году – 45,8 %; численность женщин‑депутатов Верховного Совета СССР в 1952 году составляла 26 %, в 1970 году – 31 %.

Как же обстояло дело с реальной властью, сосредоточенной в руках коммунистической партии? В общем составе населения в 1966–1967 годах было 45,8 % мужчин и 54,2 % женщин; в составе партии – 79,1 % мужчин и 20,9 % женщин; в составе Центрального Комитета партии – 97,2 % мужчин и 2,8 % женщин; в Политбюро и секретариате 100 % мужчин. Ничтожно малое количество женщин находилось на руководящих постах в районных, городских, областных комитетах партии, направлявших текущую жизнь страны, – 42. Это значит, что те структуры власти, которые реально разрабатывали внутреннюю и внешнюю политику, были закрыты для женщин. Мир политики оставался «мужским» миром.

 

 

...

Те структуры власти, которые реально разрабатывали внутреннюю и внешнюю политику, были закрыты для женщин. Мир политики оставался «мужским» миром.

 

Таким образом, «государственный феминизм» советского образца не решил основной задачи, связанной с утверждением гражданских прав женщин. Пойдя на формально‑юридические изменения в статусе женщин, он не разрушил на практике традиционного разделения труда между полами, предполагающего, что мужчине принадлежит «большой» мир – мир политики, управления обществом; женщине – дом, семья.

 

Первые студентки в юбках: виноторговцы против

 

Что же происходило в это время на Западе?

В середине XIX века американские суфражистки, подхватив эстафету боевых подруг из Старого Света, начали планомерно расшатывать основы существующего социального порядка. На первых порах главными целями стали равные избирательные права и доступ к образованию.

В 1833 году колледж Оберлин первым из американских высших учебных заведений раскрыл двери перед абитуриентами в юбках, и спустя восемь лет там же получили ученые степени первые три американки, две из которых активно участвовали в движении суфражисток. Спустя шесть лет штат Миссисипи первым принял закон о праве замужней женщины на собственность. А в 1866 году две знаменитые «бабушки американской революции» Элизабет Кэйди Стэнтон и Сьюзен Энтони создали Американскую ассоциацию за равные права. Любопытно, что одно из самых влиятельных лобби, противостоявших суфражисткам в эшелонах власти, составили виноторговцы, опасавшиеся, что «новый электорат» начнет с того, что поддержит кандидатов, выступающих за сухой закон.

Начало прошлого века принесло первые ощутимые победы. В 1915 году Нью‑Йорк потрясла 40‑тысячная демонстрация женщин в защиту равных избирательных прав. А спустя год первая дама заняла место в палате представителей конгресса – ею стала видная суфражистка и пацифистка Джанетт Ранкин, которая воспользовалась более прогрессивным, чем федеральный, избирательным законом штата Монтана (в 1941 году она единственная голосовала против объявления войны Японии). Правда, еще через год полиция арестовала полторы сотни суфражисток, пикетировавших Белый дом, но остановить прогресс уже было невозможно.

В 1919 году при поддержке президента Вильсона конгресс принял 19‑ю поправку, давшую 26 миллионам американок право голоса. При ратификации в штатах судьбу ее решили голоса всего двух членов сената штата Теннесси (в конституции записано, что поправки должны быть ратифицированы тремя четвертями штатов, и Теннесси оказался искомым 36‑м из тогдашних 48). Как подсчитала одна из видных суфражисток, победа далась дорогой ценой: 57 лет борьбы, 56 референдумов и сборов подписей, 480 обращений в сенаты штатов (и 277 – к руководству обеих ведущих партий), а также проталкивание поправки в повестку конгресса всех 19 созывов.

Однако, добившись главной политической победы, наследницы сошедших со сцены суфражисток – феминистки – столкнулись с иной проблемой: соотношения гендерных ролей с конституционным равноправием. В переводе на человеческий язык это означает дилемму: либо социальные привилегии и льготы (связанные с биологическим отличием женщин от мужчин), либо равноправие. А последнее в рамках сохраняющегося мужского типа общества (которое, кажется, и не собирается трансформироваться в более женственное – толерантное, кооперативное, а не конкурентное, менее агрессивное и т. д.) означает не что иное, как фактическое приравнивание женщин к мужчинам. Со всеми вытекающими правами, но и с мужскими же социальными нагрузками и ограничениями.

После окончания Первой мировой войны феминизм раскололся на два течения. Умеренное «социальное» крыло предпочло бороться за дополнительные гарантии и привилегии женщин в общественной жизни и на производстве, в то время как радикальное «эгалитарное» выступало за полное равенство с мужчинами во всех сферах жизни, отказываясь признавать какие‑либо различия между полами: биологические, физиологические или психологические. Поначалу радикальные феминистки оставались в меньшинстве: во время войны объективно возросла доля женщин в сфере массового производства, и встал вопрос о социальной защите женского труда, а кроме того, многие активистки женского движения вполне удовлетворились завоеванным правом голоса и отошли от борьбы. За счет отколовшихся (которых, следуя логике всех революций, оставшиеся в меньшинстве «большевички» немедленно обозвали ренегатками) революционные ряды заметно поредели.

Сходившую на нет революционную ситуацию нужно было как‑то обострить. И радикальные феминистки нацелились на конституцию, из текста которой, по их мнению, следовало убрать всякие упоминания о половых различиях и таким образом довести революцию до победного конца.

В 1923 году лидер Национальной женской партии Элис Пол, прошедшая боевое крещение в английском суфражистском движении, сформулировала поправку о равных правах – Equal Rights Amendment (ERA), ставшую предметом дискуссий на многие десятилетия. В первом варианте она состояла всего из одного предложения: «Мужчины и женщины должны иметь равные права в Соединенных Штатах и на всех территориях, находящихся под их юрисдикцией». В таком виде поправка была представлена участницам юбилейной конференции в Сенека‑Фоллз, собравшимся 21 июля 1923 года – спустя 75 лет после принятой там же первой декларации.

Социальное крыло не поддержало ERA, поскольку стояло за недавно введенные в ряде штатов (и поддержанные Верховным судом) законодательные протекционистские меры в отношении работающих женщин. По мнению «социалок», интересам большинства американских женщин отвечало как раз сочетание гражданского равенства в области избирательных прав с государственной защитой женщины – работницы и матери. Однако радикальные дамы настаивали на том, что введение ERA принципиально изменит статус женщин в обществе, и необходимость в льготах отпадет сама собой. Продолжая воевать с отступницами в собственных рядах, «эгалитарки» открыли второй фронт: начали планомерную бомбардировку общественного мнения и политической элиты, напоминая последней, что и голоса женщин на выборах теперь чего‑то стоят.

Во время избирательной кампании 1940 года республиканцы первыми включили «взрывоопасный» пункт об ERA в предвыборную платформу; демократы, тесно связанные с главными противниками поправки – профсоюзами, спохватились только к следующим выборам. А после Второй мировой войны, во время которой впервые в жизни пошли работать 6 миллионов американок (занятость женщин на производстве за четыре военных года выросла с 25 % до 36 %), более 80 % новоиспеченных работниц пожелали остаться на своих рабочих местах. Тем самым они опровергли доминировавшее общественное мнение («война закончится, и женщины вернутся к семейным очагам») и проигнорировали нападки консервативного большинства («стремиться на работу могут только невротички, теряющие свою половую идентичность») и давление массовой культуры с ее стереотипами «стопроцентной американки».

После войны возобновились дебаты в конгрессе вокруг ERA (в 1945 году, кстати, в Капитолии впервые появился и проект упомянутого закона о равной оплате, принятия которого пришлось ждать почти два десятилетия). Юридический комитет палаты представителей с согласия автора поправки Элис Пол (к тому времени ставшей обладательницей двух докторских степеней, в том числе юридической) изменил текст, который теперь звучал так: «Равенство прав на основе законов не должно оспариваться или ограничиваться Соединенными Штатами или каким‑либо штатом по признаку пола».

В 1971 году пал наконец один из главных бастионов «мужского шовинизма» – Верховный суд. Признав не соответствующим конституции закон штата Айдахо, дававший мужчинам определенные преимущества в конкретных делах о наследстве, Верховный суд заявил о недопустимости в судебных делах о наследстве аргументации типа «мужчины более заинтересованы и более способны к финансовой деятельности». Заявление Верховного суда прозвучало для радикальных феминисток залпом «Авроры», и тогдашний его председатель Эрл Уоррен (тот самый, что ранее благополучно замял дело об убийстве Кеннеди) с тех пор стал одной из икон их революции. Все предрекало ее быструю победу и в законодательной сфере: уже в следующем году ERA была принята обеими палатами конгресса (в верхней палате – 84 голосами против 8, а в нижней – 354 против 24), и оставалось только ждать ее ратификации в законодательных органах штатов. Срок был установлен в восемь лет.

С учетом разительного изменения общественного климата в стране никого не удивило, что в первый же год поправку ратифицировали 22 штата. Но уже в следующие годы процесс забуксовал. В итоге к июлю 1982 года «за» проголосовали лишь 35 штатов вместо требовавшихся 38. Поправка принята не была.

Вроде бы успешно развивавшаяся «правополовая» революция споткнулась на несущественной частности: семейном праве. Феминистки предлагали реформировать его согласно концепции «равно ответственного партнерства», однако это оказалось палкой о двух концах. С одной стороны, замужние женщины получили равные возможности для участия в общественной жизни, с другой – разведенные и матери‑одиночки, наоборот, лишились многих завоеваний «социалки». Теперь мужчины, поровну разделившие с женами материальную ответственность за детей, при разводе несли минимальные материальные потери. Более того, в отдельных случаях закон давал им право требовать алименты от бывшей жены – даже когда ребенок решением суда оставался с матерью.

Неудача с ERA продемонстрировала, что многие революционерки, страстно желавшие равенства, не отдавали себе отчета в том, что оно предполагает и равную ответственность. Однако революция – стихия инерционная, сродни лавине: сдвинувшись с места в начале прошлого века, она к его концу все смела на своем пути, включая соображения здравого смысла.

Большую роль в изменении общественного сознания в Америке сыграла книга, как ни странно, французская – «Второй пол»