Глава восемнадцатая, в которой жизнь ужасна, а Тоня встречает старого знакомого

 

— Жив, да?

Тоня солдатским шагом входит в палату Гунвальда, не обращая внимания на двух его соседей, спящих в своих кроватях. Гунвальд съеживается, как вопросительный знак. Он ничего не знает. Даже не подозревает, что его хутором вот-вот завладеет Клаус Хаген. Не догадывается, что Тоня подралась с его дылдой-дочерью, что она летела сломя голову на велосипеде через всю деревню, чтобы успеть на одиннадцатичасовой теплоход, что ей пришлось умолять Юна-матроса разрешить ей проехать бесплатно и рассчитаться на обратном пути, что она сама искала в городе больницу и успела несколько раз заблудиться. Всего этого Гунвальд не знает. Но что гроза Глиммердала стоит в его палате и что она очень сердита — это он видит.

 

Тоня не делает скидки на то, что Гунвальд еще не оправился после операции.

— У тебя есть дочь, — сообщает она для начала, если вдруг Гунвальд забыл. — И ты подарил ей хутор. Теперь она продает его Клаусу Хагену. И у нее волкодав с меня ростом, и…

Тоня замолчала так же резко, как заговорила, потому что вдруг увидела, что Гунвальд стал белого цвета.

— Неужели она?..

— Неужели она что?

— Неужели она приехала?

 

Гунвальд шепчет еле слышно.

— Да, — бурчит Тоня и скребет щеку.

 

Что теперь сказать, никто не знает. Тоня опускается на стул рядом с кроватью Гунвальда, слева и справа посапывают его соседи.

Тоне очень скучно в Глиммердале без Гунвальда. Она оборачивается к нему, чтобы рассказать, как именно ей его не хватает, и видит, что он закрыл лицо руками и содрогается всем телом. Елки-иголки — Гунвальд плачет. От неожиданности Тоня теряется. И что теперь делать.

— Слезы — это не опасно, — сказала однажды мама. Тоня помнит, когда она это сказала, — когда у Петера умер папа. Тоня тогда испугалась, потому что Петер ужасно плакал.

Человек выплакивает часть своего горя, и тогда его легче утешить, — объяснила мама.

Но Тоня первый раз видит Гунвальда плачущим. И не представляет, как ей его утешить. Она гладит его по всклокоченным волосам. Гунвальд прячет лицо в ладонях, а Тоня набирает побольше воздуху и начинает тихо рассказывать всё по порядку. Как в кухню вломилась собака, как Хейди села на ее стул и как папа сказал, что Хейди выросла.

— Очень выросла, — добавляет Тоня от себя.

Она рассказывает даже, что подралась с Хейди, но не упоминает, что та хочет наплевать на Гунвальда. Такие слова Тоня Глиммердал произнести не в силах.

— Хочешь, я привезу ее сюда? — неуверенно предлагает она под конец.

— Нет!

— Ты же ей папа…

Тут Гунвальд перестает плакать.

— Да уж, папа! Только когда приспичит.

В голосе столько обиды, что он кажется Тоне чужим.

 

— Хейди уехала, и след простыл! А вернулась только потому, что я написал, что умираю. И что отдаю ей хутор. А она может его продать.

Слово «продать» Гунвальд говорит таким тоном, какого Тоня раньше не слышала. Сразу понятно, что если бы Гунвальд не был прикован к кровати из-за сломанного бедра, он бы немедленно звезданул об стену пару стульев.

— Продать хутор, — говорит он и закрывает глаза.

В палату заглядывает медбрат. Сейчас не приемные часы, говорит он. Гунвальду нужен покой, а его соседям — сон. Лучше бы Тоне пойти пока домой. Но Тоне неохота домой. Она вообще не знает, куда себя девать.

— Зачем ты написал письмо своей дурацкой доченьке — кричит Тоня зло. — Нам было хорошо в Глиммердале, понял, Гунвальд?! И мог бы сказать мне, что у тебя есть дочь! И у меня нет денег на билет, чтоб ты знал!

Гунвальд подгребает к себе с тумбочки бумажник и дает Тоне денег на поездку сюда, которую она не оплатила, и обратно. Он не произносит ни слова, но когда Тоня, доковыляв до двери, уже берется за ручку, Гунвальд прокашливается и все-таки выговаривает:

— Тоня…

— Что?

— Как она выглядит?

— Кто? Хейди?

Гунвальд кивает.

— При луне и то испугаешься. Она точно как ты, Гунвальд.

И с этими словами Тоня так захлопывает за собой дверь, что оба посапывавших во сне соседа подпрыгивают на кроватях и просыпаются.

 

Тоня стоит перед больницей, опустив руки. Ветер треплет зажатые в кулаке двести крон.

— Моя жизнь лежит в руинах, — бормочет она, потому что так всегда причитает тетя Эйр, когда жизнь перестает ее слушаться.

— Твои проблемы — это просто сопля в океане, — отвечает ей на это тетя Идун.

— Но сопля тоже лежит в руинах, — говорит тетя Эйр.

Вспомнив теток, Тоня невольно улыбается. Но тут же снова мрачнеет. О нынешних делах не скажешь, что это просто сопля в океане. Тут сопля такого размера, что слов нет. Хейди, злющая дочка Гунвальда, заявилась в Глиммердал. Ей наплевать на Гунвальда — на родного папу. Она уехала от него — и ку-ку. А теперь вот заграбастала Гунвальдов хутор и собирается продать его Клаусу Хагену. Гунвальду придется перебираться в социальные дома, где живут Анна с Нильсом, или уехать в Барквику в дом престарелых, или… Что с ним вообще будет? Тоня села на постамент какой-то статуи, ноги ее больше не держат.

 

— Тоня!!!

Крик со свистом рассек воздух, как пушечное ядро. У нее ведь нет в городе знакомых? Ой, да, есть! Он мчался к ней бегом через парковку, и вид у него был пугающий — в штанах-трубах и в майке с черепом и буквами, с которых капала кровь.

— Уле! — радостно вскрикнула Тоня.

— Подеремся? — завопил Уле.

Все прекрасные воспоминания о зимних каникулах вдруг всплыли и обступили их.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Уле.

— Это долгая история, — ответила Тоня.

— Я никуда не спешу. Но ты угощаешь.

Он выхватил у нее из руки бумажку со звездами в углу.

— Сколько лет я не спускал денег на баловство! — заявил он, радостно помахивая купюрой.

 

Тоня тоже готова потратить деньги на ерунду. По правде говоря, сейчас ей ужас как хочется потратить кучу денег именно что на ерунду. Они покупают десять больших булок с кремом, а потом заходят в какую-то кафешку, и Уле говорит: «Пять больших шоколадных коктейлей, пожалуйста». И продавщица взбивает густой-прегустой молочный коктейль из пломбира и настоящего шоколада. А потом наливает его в пять огромных картонных стаканов, которые Тоня из-за их гигантского размера ошибочно приняла за цветочные вазы. Такие у них в городе нравы.

 

Пока Уле, хлюпающий, как измученный жаждой лось, ведет ее по городу, Тоня рассказывает всю историю, начиная с опрокинутого кофейника и дальше про перелом и Хейди и хутор.

— И ваш приезд на Пасху теперь под большим вопросом, — добавляет она.

Потому что план был, что Уле, Брур и Гитта приедут и поживут, как и в прошлый раз, у Гунвальда. Но если Клаус Хаген сделает кемпинг и на горе тоже, то из этого плана ничего не выйдет.

У Тони мурашки по телу.

— Я должна что-то придумать, должна заставить Хейди изменить решение!

Она в отчаянии смотрит на Уле.

— Может, выкопать западню, чтобы она немного покалечилась? — с ходу предлагает Уле.

Тоня разозлилась: она ведь сразу рассказала Уле, что Хейди — великанша и силачка. Его такие подробности всегда интересуют.

— Копать для нее западню — жизни не хватит. Я ж тебе говорю, она громадная, как тролль!

— Петер мог бы выкопать, у него машина.

Тоня мотает головой. Нет, нет, это опасно, и вообще силу применять не стоит.

— Придумал! Можно взять ее в заложники!

— Это еще глупее, чем идея про западню.

— А ты возьми в заложники ее собаку! — кричит вдруг Уле и начинает прыгать на месте.

Тоня почти видит, как сахарная кривая выписывает синусоиды у него в крови. Она еще решительнее мотает головой.

— Слушай, это гениально! — настаивает Уле. — Ты похитишь у нее собаку и скажешь, что не отдашь, пока она не выполнит твоих требований. А собаку можно запереть в…

— Нет! — отвечает Тоня.

Она не будет иметь дела с собаками. Ни за что.

 

Вот они дошли. Семейство живет в высоком доме с лифтом. Тоня даже готова позавидовать. Представляете, катайся на лифте хоть каждый день. Надо спросить Гунвальда, не может ли он построить ей лифт, подумала она — и тут же вздохнула. Не может ей Гунвальд ничего построить, он в больнице.

 

— Тоня! — кричит хором вся семья, когда они входят в тесную квартирку.

— Мы принесли коктейль и булки, — гордо заявляет Уле, забирая у нее пакет.

 

Все так радуются Тоне, что она стоит столбом и только улыбается. Гитта кинулась к ней с разбегу, чтобы Тоня подбросила ее вверх, а Гитта радостно завопила бы. А мама погладила Тоню по голове, как всегда делает мама. Но когда Тоня сказала, что Гунвальд в больнице, улыбки исчезли.

— Расскажи-ка всё по порядку, — попросила мама. — Бедный Гунвальд. Мы можем навещать его, сколько у него хватит сил.

— Боюсь, сил у него не хватит, — ответила Тоня и еще раз рассказала всю историю, от Хейди до хутора.

Когда она замолкла, за столом стало тихо.

— Продать хутор — хуже этого для Гунвальда ничего нет, — говорит Тоня. — Я думаю, Хейди его ненавидит.

Брур, который всё время молчал, положил булку на стол и теперь сидел, глядя на свои руки.

— А Гунвальд? — сказал он наконец.

— Что Гунвальд? — не поняла Тоня.

Брур колупает пальцем булку.

— А он… он не забывал о Хейди?

Тоня посмотрела на Брура. Его светлые волосы отросли и прикрыли глаза. Не забывал ли Гунвальд о Хейди? Тоня вспомнила папин рассказ, как Гунвальд швырялся стульями и спалил все Хейдино на костре после ее отъезда. Она вспомнила, каким был голос Гунвальда сегодня в больнице. Но почему тогда Гунвальд ни разу не обмолвился о существовании Хейди? Ни разу, никогда. Можно ли помнить о человеке и ни разу не помянуть его имени?

— Не знаю, — прошептала она наконец.

 

На корабль обратно домой Тоня поднялась в этот день в такой задумчивости, что даже вздрогнула, когда Юн-матрос подошел получить денег за проезд.

— Я всё истратила, — сказала она и показала Юну пустые руки. — На молочный коктейль и булки, — добавила она тут же в свое оправдание.

— Тоня, ты не можешь всегда плавать на корабле даром.

Юн-матрос раздосадован.

— Но ты не можешь и вышвырнуть меня за борт, я ребенок всего лишь девяти лет, — отвечает гроза Глиммердала.

— Не могу? — взвивается Юн, хватает Тоню, поднимает и взваливает себе на плечо, как куль картошки.

Остальные пассажиры в ужасе смотрят, как матрос тащит через весь салон орущего и извивающегося безбилетника. Два мальчика лет шести с перепугу прячутся за мамину спину.

— Простите! Пожалейте! — надрывается Тоня, дрыгаясь на плече у Юна.

— Так будет с каждым, кто не платит за проезд, — вопит на это Юн, протискиваясь через салон, пока наконец не вываливается за дверь с Тоней, билетной сумкой и прочим имуществом.

 

На палубе Тоня с Юном сразу вцепляются в поручни, чтобы не упасть за борт от смеха. Остаток пути они сидят наверху на ветру и болтают обо всем подряд, глядя на горы, берега и белопенные волны. Это сильно улучшает настроение.

— Тоня, я знаю, что ты не любишь собак. Но все-таки загляни как-нибудь к Тео в парикмахерскую: у Метиссы щенки, родились в начале февраля, — рассказывает Юн. — И теперь они чудо как хороши!.

— Правда? — спрашивает Тоня.

Она как-то пропустила это событие.

— И угадай, кто отец? — спрашивает Юн горделиво.

— Космач?

— Точно!

Космач — это пес Юна. Тетя Эйр говорит, что он похож на гору мокрых тряпок и ходит как хромая утка.

— Это вышло случайно, — объясняет Юн. — Тео очень сердился. Но что я могу поделать, если обаяние Космача подкупает дам, особенно таких миниатюрно-выставочных красавиц?

— Ничего не можешь, — соглашается Тоня.

— А щенки прекрасные, — уверяет Юн. — Тебе нужно пойти с ними познакомиться, тогда ты перестанешь бояться собак.

Тут Тоня снова вспомнила Хейди и ее страшного волкодава и подумала о хуторе, о том, что его продадут. И почувствовала себя такой беспомощной, что громко вздохнула.

— Я не люблю собак, — сказала она Юну. — Никаких.