Новой комедии. Успех этой пьесы. Вкусы валенсийской публики

 

Я на несколько минут задержался у дверей, чтобы понаблюдать входящих.

Тут я увидал людей всякого звания: от статных и богато одетых кавальеро до

фигур столь же бесцветных, сколь и потрепанных. Я заметил титулованных

дам, выходивших из карет, чтобы занять заранее заказанные ложи, и

искательниц приключений, которые шли туда, чтобы подцеплять простаков. Это

беспорядочное стечение зрителей всякого рода вызвало во мне желание

увеличить собой их число. Когда я уже собирался брать билет, прибыли

губернатор с супругой. Они узнали меня в толпе, послали за мной и

пригласили в свою ложу, где я поместился позади них, так что мог свободно

разговаривать с ними обоими.

Передо мною был зал, переполненный сверху донизу, с густо набитым

партером и авансценой (*186), буквально перегруженной кавалерами всех трех

рыцарских орденов (*187).

- Вот поистине, - сказал я дону Альфонсо, - обильное стечение публики.

Не следует этому  удивляться, - ответил он. - Трагедия, которую

собираются представлять, принадлежит перу дона Габриэля Триакеро,

прозванного "модным поэтом". Как только актерская афиша объявляет о

какой-нибудь новинке этого автора, вся Валенсия становится вверх дном.

Мужчины и женщины только и говорят, что об этой пьесе; все ложи заказаны

заранее, и в день первого представления зрители давят друг друга у входа в

театр, хотя цены на все места повышены вдвое, за исключением партера,

который слишком уважают, чтобы раздражать его дороговизной.

- Что за столпотворение! - сказал я губернатору. - Однако живой интерес

публики, бешеное нетерпение, с которым она встречает всякое новое

произведение дона Габриэля, внушают мне высокое мнение о таланте этого

поэта.

В этом месте нашего разговора появились актеры. Мы сейчас же прекратили

беседу, чтобы слушать их со вниманием. Аплодисменты начались уже с

пролога; каждый стих сопровождался настоящим содомом, а под конец каждого

акта раздавались такие рукоплескания, что казалось, будто зал вот-вот

обвалится. По окончании представления мне показали автора, переходившего

из ложи в ложу и скромно подставлявшего голову под лавровые венки,

которыми господа и дамы собирались его украсить.

Мы возвратились в губернаторский дворец, куда вскоре прибыло трое или

четверо орденских кавалеров. Явились также два пожилых сочинителя,

завоевавших себе имя в своей области творчества, и привели с собой

мадридского дворянина, обладавшего умом и вкусом. Все они тоже были в

театре. За ужином не говорили ни о чем, кроме новой пьесы.

- Господа, - сказал некий кавалер св.Иакова, - что думаете вы об этой

трагедии? Разве перед нами не то, что называется законченным

произведением? Высокие мысли, нежные чувства, звучный стих - все это там

есть. Словом, это - поэма в духе высшего общества.

- Не думаю, чтобы кто-либо мог судить иначе, - сказал кавалер

Алькантары. - Эта пьеса полна тирад, которые, казалось, продиктовал сам

Аполлон, и ситуаций, переплетающихся с бесконечным искусством. Я в том

сошлюсь на вас, сеньор, - добавил он, - обращаясь к кастильскому

дворянину, - вы, по-видимому, знаток, и я держу пари, что вы согласны с

моим мнением.

- Не держите пари, господин кавалер, - ответил дворянин с лукавой

усмешкой. - Я - человек нездешний; мы, мадридцы, не судим столь поспешно;

мы далеки от того, чтобы высказывать свое мнение о пьесе, слышанной в

первый раз, и не доверяем ее красотам, покуда они звучат из уст актеров:

какое бы хорошее впечатление она на нас ни произвела, мы откладываем свой

вердикт до тех пор, пока не прочтем ее. И, действительно, на бумаге она

зачастую не доставляет нам такого удовольствия, как на сцене. Поэтому, -

продолжал он, - мы тщательно изучаем всякое сочинение, прежде чем судить о

нем; слава автора, как бы ни была она велика, не может нас ослепить. Даже

когда Лопе де Вега или Кальдерон (*188) выпускали новинки, они среди своих

поклонников обретали строгих судей, которые вознесли этих драматургов на

вершину славы лишь тогда, когда сочли их достойными этого.

- Нет, клянусь богом! - прервал его кавалер св.Иакова, - у нас больше

смелости. Мы не ждем, пока пьесу напечатают, для того чтобы изречь о ней

суждение: с первого же представления мы знаем ей цену. Нам даже не нужно

очень внимательно в нее вслушиваться: достаточно знать, что это -

произведение дона Габриэля, - стало быть, оно безупречно. Труды этого

стихотворца знаменуют момент зарождения хорошего вкуса. Все эти Лопе и

Кальдероны были лишь учениками по сравнению с таким великим мастером

театра.

Дворянин, считавший Лопе и Кальдерона Софоклом и Эврипидом Испании, был

задет этими дерзкими речами и вышел из себя.

- Что за драматическое кощунство! - вскричал он. - Уж раз вы, сеньоры,

вынуждаете меня, подобно вам, судить по одному представлению, то я скажу,

что очень недоволен новой трагедией этого вашего дона Габриэля: это -

произведение, нашпигованное более блестящими, нежели глубокими эффектами;

три четверти стихов либо плохо построены, либо плохо срифмованы, характеры

либо плохо задуманы, либо плохо выдержаны, а мысли зачастую крайне

туманны.

Оба присутствовавших за столом сочинителя, которые со столь же

похвальной, сколь и редкостной сдержанностью не сказали ни слова из страха

быть обвиненными в зависти, не могли устоять, чтобы хоть глазами не

выразить своего сочувствия мнению мудреца, из чего я заключил, что их

молчание являлось следствием не столько достоинств пьесы, сколько

политичности этих писателей.

Что же касается кавалеров, то они продолжали расхваливать дона Габриэля

и даже причислили его к сонму богов. Этот сумасбродный апофеоз, это слепое

идолопоклонство вывели из терпения кастильца, который, воздев руки к

небесам, вдруг воскликнул с энтузиазмом:

- О божественный Лопе де Вега, редкий и возвышенный гений, опередивший

на огромное расстояние всевозможных Габриэлей, которые хотели бы за тобой

последовать! И ты, нежнейший Кальдерон, чья изящная и чуждая

высокопарности сладость осталась неподражаемой! Не бойтесь, что алтари

ваши будут разрушены этим новым питомцем муз! Достаточно с него, если

потомство (для коего вы, равно как и для нас, всегда будете источниками

наслаждений) вообще услышит о нем.

Эта забавная и совершенно неожиданная апострофа рассмешила все

общество, которое вскоре затем встало из-за стола и разошлось. Меня, по

распоряжению дона Альфонсо, проводили в отведенное мне помещение. Там я

нашел прекрасную постель, на которой моя милость улеглась и заснула,

сетуя, подобно кастильскому дворянину, на несправедливость, оказываемую

невеждами, Лопе и Кальдерону.