И каким образом он узнал о причине своего заточения

 

Меня сперва отвели в камеру, где я принужден был валяться на соломе,

словно преступник, достойный смертной казни. Я провел эту ночь не в

сетованиях, ибо еще не знал размеров своего несчастья, но в догадках о

том, чем я мог навлечь на себя такую беду. У меня не было сомнений

относительно того, что это было делом рук Кальдерона. Но, даже

предположив, что Кальдерой проведал обо всем, я не мог понять, каким

образом ему удалось убедить герцога Лерму поступить со мной так жестоко.

То я представлял себе, что меня заточили без ведома его светлости, то мне

казалось, что, побуждаемый какими-нибудь политическими соображениями, он

сам приказал меня посадить под стражу, как иной раз поступают министры со

своими любимцами.

В то время как я терзался всевозможными догадками, лучи рассвета,

проникнув сквозь решетчатое окно, раскрыли передо мной весь ужас того

места, в котором я находился. Тогда я безудержно предался отчаянию, и

глаза мои превратились в источники слез, которые при воспоминании о моем

бывшем благополучии стали неиссякаемыми. Пока я печалился, в камеру вошел

тюремщик и принес мне дневной рацион, состоявший из хлебца и кружки воды.

Он взглянул на меня и, увидя мое лицо, орошенное слезами, проникся ко мне,

хоть и был тюремщиком, чувством сострадания.

- Господин арестант, - сказал он, - не надо сокрушаться. К чему

принимать так близко к сердцу невзгоды жизни? Вы еще молоды; пройдут

мрачные дни и наступят ясные. А в ожидании их кушайте на здоровье

хлеб-соль его величества.

Промолвив эти слова, на которые я ответил одними только сетованиями и

вздохами, мой утешитель удалился, а я продолжал проклинать весь день свою

судьбу и не думал притрагиваться к пище, которая в тогдашнем моем

настроении казалась мне не столько благодеянием его величества, сколько

доказательством его немилости, ибо она служила не для смягчения, а для

продления мук несчастных арестантов.

Тем временем наступила ночь, и вскоре мое внимание было привлечено

громким звоном ключей. Двери камеры отворились, и мгновение спустя туда

вошел человек со свечой в руке. Он приблизился ко мне и сказал:

- Сеньор Жиль Блас, вы видите перед собой одного из своих друзей. Я тот

самый дон Андрес де Тордесильяс, который жил вместе с вами в Гренаде и

состоял в свите архиепископа в то время, когда вы были в милости у этого

прелата. Вы попросили, если припоминаете, его высокопреосвященство

похлопотать за меня, и он нашел мне должность в Мексике. Но вместо того

чтобы отправиться на корабле в Вест-Индию, я задержался в городе Аликанте,

где женился на дочери коменданта крепости, и после ряда приключений, о

которых вам расскажу, сам стал здешним комендантом. Ваше счастье, -

добавил он, - что вы встретили в человеке, предназначенном быть вашим

мучителем, друга, который сделает все от него зависящее, чтобы облегчить

тяжесть вашего заключения! Строжайше приказано, чтобы вы ни с кем не

говорили, спали на соломе и питались только хлебом и водой. Но я слишком

гуманный человек, чтобы не сочувствовать вашим страданиям, а кроме того,

вы оказали мне услугу, и моя благодарность пересилила королевский приказ.

Я не только не намерен способствовать жестокостям, которым хотят вас

подвергнуть, но постараюсь всячески смягчить вашу участь. Встаньте и

ступайте за мной.

Мне, разумеется, надлежало поблагодарить сеньора коменданта, но я был

так подавлен, что не смог вымолвить ни одного слова. Тем не менее я

последовал за ним. Он заставил меня пересечь двор и подняться по узкой

лестнице в крохотную комнату, помещавшуюся на самом верху башни. Я немало

удивился, когда, войдя туда, увидал стол, накрытый весьма пристойно на два

куверта, и на нем две зажженных свечи в медных шандалах.

- Вам сейчас принесут покушать, - сказал Тордесильяс. - Мы поужинаем

здесь вдвоем. Я предназначил это помещеньице для вашего жилья: вам будет

тут удобнее, чем в вашей камере. Из окон открывается вид на цветущие

берега Эресмы и на упоительную долину, которая простирается от подножия

гор, разделяющих обе Кастилии, до самой Коки. Возможно, что первое время

вы не сможете оценить этот прекрасный пейзаж, но, когда время превратит

острую печаль в сладостную грусть, вы сбудете с удовольствием любоваться

такой приятной картиной. Кроме того, у вас не будет недостатка ни в белье,

ни в прочих вещах, необходимых человеку, привыкшему к опрятности. Вам

предоставят также хорошую постель, приличный стол и сколько угодно книг,

словом, все удобства, на какие может рассчитывать заключенный.

Это любезное предложение несколько меня успокоило и вернуло мне

бодрость духа. Я принялся всячески благодарить доброго тюремщика и сказал

ему, что своим великодушным поступком он возвращает меня к жизни и что я

искренне хотел бы очутиться в таком положении, чтобы доказать ему свою

признательность.

- А почему бы вам не очутиться в таком положении? Неужели вы

воображаете, что потеряли свободу навеки? Если вы так думаете, то

ошибаетесь. Смею вас заверить, что вы отделаетесь несколькими месяцами

тюрьмы.

- Что вы говорите, сеньор дон Андрес! - вскричал я. - Вы, значит,

знаете причину моего несчастья?

- Признаюсь вам, - отвечал он, - что она мне, действительно, известна.

Альгвасил, доставивший вас сюда, сообщил мне тайну, которую я могу вам

открыть. По его словам, король узнал, что вы и граф Лемос возили по ночам

наследного принца к одной подозрительной особе, и в наказание за это

распорядился графа выслать, а вас посадить в Сеговийскую крепость и

содержать в тех тяжелых условиях, которые вы Вчера испытали.

- Как же наша интрига дошла до короля? - спросил я. - Мне особенно

хотелось знать именно это обстоятельство.

- Альгвасил мне больше ничего не сообщил, да, вероятно, и сам не знал,

- ответил дон Андрес.

Наш разговор был прерван появлением нескольких слуг, принесших ужин.

Они расставили на столе хлеб, две чашки, столько же бутылок и три больших

блюда. На первом из них дымилось рагу из зайца, обильно приправленное

луком, маслом и шафраном, на втором возлежала олья подрида (*171), а на

третьем красовался индюшонок в баклажанном соусе. Тордесильяс, убедившись,

что все необходимое подано, отпустил слуг, так как ему не хотелось, чтобы

они слышали наш разговор. Он запер дверь, и мы уселись друг против друга.

- Начнем с самого существенного, - сказал он. - Вы, вероятно, здорово

проголодались после двух дней поста.

С этими словами дон Андрес положил мне на тарелку изрядную порцию мяса.

Рассчитывая на аппетит голодного человека, он ожидал, что я наброшусь на

его рагу. Ожидания моего хозяина, однако, не оправдались. Я был до того

угнетен своим положением, что, несмотря на необходимость подкрепиться, не

мог проглотить ни куска. Желая рассеять мрачные картины, непрестанно

рисовавшиеся моему воображению, комендант настойчиво уговаривал меня

отведать вина, качество которого всячески превозносил. Но его усилия

пропали втуне; предложи он мне даже нектар, я выпил бы его без всякого

удовольствия. Приметя это, он надумал развлечь меня иначе и принялся

излагать в шутливом тоне историю своей женитьбы. Но и это не привело ни к

чему. Я слушал повествование коменданта с такой рассеянностью, что когда

он умолк, я не смог бы ничего пересказать. Тордесильяс понял, что ему не

удастся в этот вечер разогнать мою печаль, и по окончании ужина, встав

из-за стола, сказал мне:

- Сеньор де Сантильяна, я ухожу, чтоб дать вам возможность отдохнуть

или, вернее, предаться размышлениям о вашем несчастье. Но повторяю вам:

оно продлится недолго. Наш король от природы добрый человек. Как только

гнев его пройдет и он представит себе то плачевное положение, в котором

вы, по его мнению, находитесь, то, наверное, решит, что вы достаточно

наказаны.

С этими словами сеньор комендант спустился вниз и прислал слуг для

того, чтобы они убрали со стола. Они унесли все, вплоть до подсвечников, а

я улегся в постель при тусклом мерцании ночника, подвешенного к стене.