И какое дело привело его в Мадрид

 

По приезде своем в Мадрид, я тотчас же пристал в меблированных

комнатах, где в числе прочих постояльцев жил один старый капитан,

приехавший с окраин Новой Кастилии, чтоб хлопотать при дворе о пенсии,

которую он, по его мнению, вполне заслужил. Его звали дон Анибал де

Чинчилья. Увидав его впервые, я даже пришел в некоторое изумление. Это был

человек лет шестидесяти, гигантского роста, но исключительной худобы. Он

носил густые и закрученные вверх усы, которые доходили ему с обеих сторон

до самых висков. У него не только не хватило руки и ноги, но, кроме того,

широкая повязка из зеленой тафты прикрывала ему недостающий глаз, а лицо в

нескольких местах казалось покрыто шрамами. В остальном же капитан ничем

не отличался от прочих людей и мог сойти не только за рассудительного, но

и за весьма серьезного человека. Он строго придерживался кодекса морали и

был особенно щепетилен в вопросах чести.

После двух-трех бесед Чинчилья почтил меня своим доверием. Вскоре я был

в курсе всех его дел. Он рассказал мне, при каких обстоятельствах потерял

глаз в Неаполе, руку в Ломбардии и ногу в Нидерландах. Больше всего я

дивился тому, что, повествуя о баталиях и осадах, он не позволял себе

никакого фанфаронства, ни малейшего хвастовства, хотя, видит бог, я охотно

простил бы ему, если б в возмещение за утерянную половину тела он стал

восхвалять ту, которая ему осталась. Далеко не все офицеры, возвращающиеся

с войны целыми и невредимыми, бывают такими скромниками.

По его словам, он особенно тяготился тем, что во время походов прожил

крупное состояние и принужден был существовать на доход в сто дукатов,

едва хватавший на завивку усов, оплату квартиры и на переписку челобитных.

- Ибо, сеньор кавальеро, - добавил он, пожимая плечами, - видит бог, я

подаю их каждый день, но никто не обращает на них ни малейшего внимания.

Можно подумать, что мы побились об заклад с первым министром, кому из нас

скорее надоест: мне ли подавать или ему принимать мои челобитные. Я также

имею честь зачастую вручать оные королю; но каков слуга, таков и барин, а

тем временем мой замок Чинчилья превращается в развалины, так как мне не

на что его чинить.

- Никогда не надо отчаиваться, - отвечал я на это капитану. - Вы

знаете, что обычно приходится немного повременить, когда добиваешься

высочайших милостей. Возможно однако, что недалек час, когда вам сторицей

воздается за все ваши труды и старания.

- Не смею льстить себя такой надеждой, - возразил Анибал. - Не прошло

еще трех дней, как я беседовал с одним из секретарей министра, и если его

послушать, то мне необходимо запастись терпением.

- А что он сказал вам, сеньор капитан? - спросил я. - Неужели вы, по

его мнению, недостойны награды за понесенные вами увечья?

- Рассудите сами, - отвечал Чинчилья. - Этот секретарь заявил мне без

обиняков: "сеньор идальго, не старайтесь превозносить свое усердие и свою

преданность; рискуя жизнью за родину, вы только исполнили свой долг.

Слава, сопровождающая подвиги доблести, является сама по себе достойной

наградой и должна доставлять удовлетворение, в особенности испанцу. А

потому перестаньте заблуждаться и рассматривать, как чей-то долг, пенсию,

о которой вы хлопочете. Если вам ее пожалуют, то вы будете обязаны этой

милостью исключительно великодушию нашего короля, которому угодно почитать

себя в долгу перед теми подданными, кто служил государству верой и

правдой". Из сего, - добавил капитан, - можете усмотреть, что я, чего

доброго, еще сам в долгу перед родиной и что мне придется уехать отсюда с

тем, с чем я приехал.

Невозможно равнодушно отнестись к порядочному человеку, когда видишь,

что он в нужде. Я убеждал капитана не терять бодрости и предложил ему

переписывать безвозмездно его челобитные. Не довольствуясь этим, я

предоставил в его распоряжение свой кошелек и заклинал его взять оттуда,

сколько ему потребуется. Но он был не из тех людей, которые в таких

случаях хватаются за деньги, не дожидаясь вторичного приглашения.

Напротив, выказав себя крайне щепетильным в этих делах, капитан гордо

поблагодарил меня за мою предупредительность. Затем он поведал мне, что,

не желая ни у кого одолжаться, он постепенно приучил себя довольствоваться

столь малым, что даже самого ничтожного количества пищи было достаточно,

чтоб его насытить. Это оказалось правдой: он питался исключительно

чесноком и луком, а потому от него осталась только кожа да кости. Желая

избежать свидетелей, он обычно запирался для этих скудных трапез в своей

комнате. Все же мне удалось в конце концов упросить его, чтоб мы обедали и

ужинали вместе, и, пустившись из сочувствия к нему на хитрость, я обманул

его гордость, заказав гораздо больше мяса и вина, чем мне самому

требовалось, и усиленно уговаривая его отведать и того и другого. Сперва

он церемонился, но в конце концов уступил моим настояниям, после чего,

постепенно осмелев, помог мне сам очистить блюдо и опорожнить бутылку.

Выпив четыре-пять стаканов вина и ублажив свой желудок хорошей пищей,

он сказал, повеселев:

- Вы великий соблазнитель, сеньор Жиль Блас, и заставляете меня делать

все, что вам угодно. У вас такие обходительные манеры, что я уже больше не

боюсь злоупотребить вашим великодушием.

Мой капитан, казалось, был в ту минуту настолько далек от своей

щепетильности, что если б я пожелал воспользоваться моментом и снова

предложить ему свой кошелек, то он, вероятно, не отказался бы. Но я не

подверг его этому испытанию и удовольствовался тем, что сделал его своим

сотрапезником и взялся не только переписывать, но и составлять вместе с

ним его челобитные. Наловчившись в переписке проповедей, я научился гладко

строить фразы, и сам стал чем-то вроде сочинителя. Старый служака, со

своей стороны, мнил себя великим мастером по письменной части, так что,

соревнуясь при совместной работе, мы составляли образчики витийства,

достойные знаменитейших саламанкских профессоров. Но мы тщетно истощали

свой дух, рассыпая по челобитным цветы красноречия: это было, как

говорится, равносильно тому, чтоб сеять семя при дороге (*132). Как мы ни

изловчались, выставляя в должном свете заслуги дона Анибала, двор не

обращал на это никакого внимания, что отнюдь не поощряло старого инвалида

отзываться с похвалой об офицерах, разоряющихся на военной службе. Под

влиянием дурного настроения он проклинал свою судьбу и посылал ко всем

чертям Неаполь, Ломбардию и Нидерланды.

В довершение обиды случилось как-то, что поэт, представленный герцогом

Альбой, прочитал в присутствии короля сонет на рождение инфанты и был

пожалован, как бы на зло капитану, пенсией в пятьсот дукатов. Мой

искалеченный капитан, пожалуй, сошел бы от этого с ума, если б я не

постарался его успокоить.

- Что с вами? - спросил я, видя, что он вне себя. - Тут нет ничего

такого, что должно было бы вас возмущать. Разве поэты не владеют с

незапамятных времен даром превращать государей в данников их музы? Нет

такой коронованной особы, у которой не было бы нескольких таких

пенсионеров. И, между нами говоря, такого рода пенсии, редко забываемые

грядущими поколениями, увековечивают щедрость монархов, тогда как другие

раздаваемые ими награждения зачастую ничего не прибавляют к их славе.

Сколько наград роздал Август, сколько пенсий, о которых мы ничего не

знаем! Но даже самые отдаленные потомки будут помнить так же твердо, как

мы, что этот император пожаловал Виргилию свыше двухсот тысяч эскудо.

Но как я ни убеждал его, плоды,  пожатые стихоплетом от его сонета,

легли свинцовым комом на желудок дона Анибала, и, не будучи в состоянии

этого переварить, он решил бросить хлопоты. Все же ему хотелось перед

отъездом сделать еще одну последнюю попытку, и он подал челобитную герцогу

Лерме (*133). С этой целью мы вдвоем отправились к первому министру и

встретили у него молодого человека, который, поклонившись капитану, сказал

ему приветливо:

- Вас ли я вижу, мой дорогой барин? Какое дело привело вас к их

светлости? Если вам нужен человек, пользующийся влиянием, то, прошу вас,

не стесняйтесь: я весь к вашим услугам.

- Как, Педрильо! - воскликнул офицер. - Судя по вашим словам, выходит,

что вы важная шишка в этом доме?

- Во всяком случае, - возразил молодой человек, - я достаточно

влиятелен, чтоб оказать одолжение такому достойному идальго, как вы.

- Коли так, - промолвил капитан улыбаясь, - то я прибегну к вашему

покровительству.

- Готов вам его оказать, - отвечал Педрильо. - Соблаговолите только

сказать мне, о чем идет речь, и обещаю вам, что с моей помощью вы выжмете

из министра все, что захотите.

Не успели мы изложить этому услужливому малому обстоятельства нашего

дела, как он осведомился, где живет дон Анибал, а затем, посулив завтра же

дать нам ответ, исчез, не сообщив ни того, что именно он собирается

предпринять, ни состоит ли вообще на службе у герцога Лермы. Я

полюбопытствовал узнать, кто такой Педрильо, так как он показался мне

человеком весьма смышленым.

- Этот малый, - сказал капитан, - был моим слугой несколько лет тому

назад, но, видя мою бедность, ушел от меня, чтоб найти более выгодное

место. Я не сержусь на него за это, ибо естественно менять худшее на

лучшее. Педрильо не лишен сметки и такой интриган, что заткнет за пояс

любого черта. Но, несмотря на его оборотистость, я не очень рассчитываю на

усердие, которое он мне только что выказал.

- Возможно, - возразил я, - что он все же окажется вам полезен.

Представьте себе, например, что он состоит при ком-нибудь из приближенных

герцога. Как вы знаете, у великих людей мира сего все делается с помощью

происков и интриг; у них имеются любимцы, которые ими управляют, а этими,

в свою очередь, управляют их лакеи.

На другой день поутру Педрильо явился в нашу гостиницу.

- Господа, - сказал он, - если я вчера не объяснил вам, какими

средствами располагаю, чтоб услужить капитану Чинчилья, то это потому, что

мы были в месте, не подходящем для таких сообщений. Кроме того, мне

хотелось до разговора с вами самому нащупать почву. Знайте же, что я -

доверенный лакей сеньора дона Родриго Кальдерона (*134), первого секретаря

герцога Лермы. Мой господин - великий ловец перед господом и ужинает почти

каждый вечер у одной арагонской пташки, для которой завел клетку в

дворцовом квартале. Это - прехорошенькая девица, родом из Альбарасина; она

очень неглупа и отлично поет, а потому по заслугам зовется доньей Сиреной.

Мне приходится носить ей каждое утро записочки, так что я сейчас иду от

нее. Я предложил ей выдать сеньора дона Анибала за своего дядю и с помощью

этой уловки заставить дона Родриго оказать ему свое покровительство. Она

согласна взяться за это дело. Не говоря о маленькой награде, которую она

чает получить, ей лестно прослыть за племянницу достойного идальго.

Сеньор Чинчилья поморщился от такого предложения. Он с отвращением

отказался стать соучастником этого плутовства, а тем более допустить, чтоб

какая-то авантюристка опозорила его, сказавшись ему родственницей. Он не

только обижался за самого себя, но усматривал в этом, задним числом, также

бесчестье для своих предков. Такая щепетильность показалась Педрильо

неуместной, и он, возмутившись, воскликнул:

- Смеетесь вы, что ли? Что это за рассуждение? Все вы таковы, захудалые

дворянчики! У вас смехотворная спесь! Сеньор кавальеро, - продолжал он, -

обращаясь ко мне, - вас не поражает такая совестливость? Клянусь богом,

при дворе люди не столь разборчивы. Они не упустят счастья, под какой бы

гнусной оболочкой оно им ни подвернулось.

Я одобрил доводы Педрильо, и мы вдвоем так напустились на капитана, что

заставили его против воли превратиться в дядюшку Сирены. Одержав эту

победу над его гордостью, - что далось нам отнюдь не легко, - мы принялись

втроем составлять для министра новую челобитную, каковая подверглась

просмотру, дополнениям и исправлениям. Затем я переписал ее начисто, а

Педрильо отправился с ней к арагонке, которая в тот же вечер вручила ее

сеньору дону Родриго и так настоятельно просила за дона Анибала, что

секретарь, поверивший в ее родство с капитаном, обещал оказать свое

содействие.

Спустя несколько дней мы увидали результат этой военной хитрости.

Педрильо снова пожаловал в нашу гостиницу и на этот раз с торжествующим

видом.

- Добрые вести, капитан! - сказал он Чинчилье. - Король собирается

раздавать командорства (*135), бенефиции и пенсии. Вы также не будете

забыты, о чем мне велено вам передать. Одновременно я получил распоряжение

узнать, какой подарок вы собираетесь сделать Сирене. Что касается меня, то

мне ничего не нужно: удовольствие улучшить судьбу своего бывшего барина

мне милее всего золота на свете. Но наша альбарасинская нимфа не так

бескорыстна: она рассуждает несколько по-жидовски, когда надо помочь

ближнему. Есть за ней такой грешок: с родного отца деньги возьмет, не то

что с подставного дяди.

- Пусть скажет, сколько она хочет, - отвечал дон Анибал. - Если она

согласится ежегодно получать треть моей пенсии, то я обещаю ее

выплачивать. Полагаю, что моего обещания было бы достаточно, даже если б

речь шла о всех доходах его католического величества.

- Я бы, конечно, положился на ваше слово, -  возразил Меркурий дона

Родриго, - ибо знаю, что оно вернее верного. Но вы имеете дело с маленькой

бестией, которая от природы весьма недоверчива. Она, пожалуй, предпочтет,

чтоб вы дали ей сразу вперед две трети наличными деньгами.

- А откуда мне их взять, черт подери? - резко прервал его офицер. - Что

я, королевский казначей, по ее мнению? Разве вы не объяснили ей моего

положения?

- Простите, - возразил Педрильо, - ей отлично известно, что вы бедны,

как Иов; она не может этого не знать после того, что я ей сказал. Но вы

напрасно тревожитесь, ибо нет человека изворотливее меня. Я знаю одного

старого аудитора; этот мошенник охотно ссужает деньги из десяти за сто. Вы

переуступите ему нотариальным порядком вашу пенсию за первый год в той

сумме, получение коей подтвердите, и эта сумма, действительно, будет вам

выплачена за вычетом процентов вперед. Что касается обеспечения, то

заимодавец удовлетворится вашим замком Чинчилья в его теперешнем виде; на

этот счет у вас не будет никаких пререканий.

Капитан объявил, что примет эти условия, если ему посчастливится не

быть обойденным при раздаче милостей, назначенной на послезавтра. Все

сошло благополучно: ему определили пенсию в триста пистолей из доходов

одного командорства. По получении этого известия он выдал все гарантии,

которые от него требовали, и, уладив свои делишки, возвратился в Новую

Кастилию с несколькими оставшимися у него пистолями.