пойдём со мной (слэш, Хань, Чунмён)

Буйная эклектика кружит голову, но Чунмён и без неё чувствует себя слегка пьяным. Горящие на кроваво-красном полотне иероглифы и идущие навстречу люди в лисьих масках, замысловато украшенные фонарики и чувство потери, а ещё расплывающееся в тумане прошлое. Это всего лишь фон. У Чунмёна к душе словно горчичники приложили; горит и беспокоит, но дело не в этом странном празднике, на котором людей, кажется, не меньше, чем всякой нечисти. И не в случайном, но весьма изобретательном любовнике, лицо которого уже сейчас припоминается с трудом. И не в полной потере временной ориентации. Пожалуй, в том, что, несмотря на явное преобладание в обстановке весёлых мотивов, Чунмёна душит проклятая тоска, из-за которой сердце не на месте, а заодно и голова. И даже десяток случайных любовников в звериных масках ничего не исправит.

Как же много вокруг... красного.

Словно глаза заливает кровью.

Чунмён упорно движется вперёд, хотя лихая пёстрая толпа, состоящая сплошь из масок, пытается увести его за собой. Нет, рано, он ещё не сделал то, что хотел. Не нашёл того, кого нужно, очень нужно найти во что бы то ни стало.
Звуковая мешанина питает тревожное чувство опасной неудержимости. Чунмён различает бой барабанов, стоны цимбал, зов бамбуковых флейт, но, сливаясь, всё это представляет собой устрашающую какофонию.

Бам, бам, бам!..

В ушах. В голове. И в груди.

- Пойдём со мной! – зовёт юноша в лисьей маске, а ведь это уже должно заронить зерно сомнения.

- Ты съешь моё сердце, - уверенно отвечает Чунмён, и ради этого ему приходится перекрикивать звуки безудержного праздничного веселья.

Юноша смеётся, срывая с себя маску; Чунмён смотрит в его тёплые карие глаза, в которых беснуются искры золотистых смешинок.

- Оно тебе больше не нужно! И печень не нужна – вообще ничто не нужно! Пойдём!

Руки держат крепко, гибкое тело танцует в эпицентре толпы, среди шума и гама, ухитряясь делать это красиво и даже соблазнительно. Чунмён с сожалением выскальзывает из многообещающих объятий, хотя ему говорят о том, что будут любить его вечно.

Вечно. Любить.

Эти слова, они тоже – невыносимо красные.

Чунмён кусает губы, с новыми силами прорываясь вперёд, а лисий юноша кричит ему о том, что они ещё встретятся.

- Ты вернёшься, обязательно! Приводи его с собой, он не сможет отказать, если ты попросишь!

Голос теряется в пронзительной мелодии цимбал, и Чунмён не успевает спросить, кого он должен привести. Шествие неистовствует, и он едва не падает на колени, задирает голову и замечает заслоняющие беззвёздное ночное небо алые зонты и падающие на дорогу огненные листья клёнов. Он единственный идёт назад; он ещё не нашёл; его дорога ждёт.

Его теснят, толкают, хватают за руки; весело зовут за собой; дурманят душистым дымом сжигаемых трав и мелькающими тут и там огоньками – будто утягивают в болото.

Ярко, ало, страстно... Поцелуй, красавчик, не пожалеешь!

Чунмён отвечает на подобные окрики улыбкой, но всё же ловит три или четыре поцелуя, на считанные мгновения забывая о том, что нельзя сдаваться, нельзя позволять распоясавшемуся движению тащить себя, словно только что родившегося котёнка.

Влажные губы, так отчаянно прижимающиеся к его собственным, порождают в мыслях вспышку воспоминаний.

Разговор на повышенных тонах, жгучая обида, ссора, которая не нужна была им обоим; яростно взметнувшееся пламя гнева, боль, онемение, ступор; запоздалое сожаление, бессилие, никем не видимые слёзы.

- Мне надо... назад, - шепчет Чунмён, понимая, что понятия «назад» и «вперёд» становятся чертовски размытыми...

Звуки становятся тише, краски – тусклее. Сопротивление рук слабеет, но улыбки напоследок обещают – ты вернёшься, а мы будем ждать, нам не остаётся ничего иного. Чунмён не замечает, когда очередной шаг до неузнаваемости меняет всё, что творится вокруг. Только что были барабаны, фонарики, листья клёнов под босыми ногами, крики и смех и... И вдруг ничего, пустынная тишь погружённой в ночную темень улицы.

Шествие ушло без Чунмёна, сгинуло на только ему видимых тропах.

Чунмён неуверенно касается своей головы, смутно припоминая окружающую обстановку. Да, он знает, где находится. Наверное, он слишком много времени провёл там, на празднике, раз поначалу так растерялся. Он очень хотел забыться, и это почти получилось.

Он видит, что в нужном окне горит свет и улыбается, потому что Хань дома. Всего-то и дел: подняться на пятый этаж, толкнуть дверь, сказать о том, как сильно он устал и совсем чуть-чуть – соскучился.

Чунмён считает ступеньки, отвлекая себя от головной боли, которая с каждым шагом становится всё сильнее. Им с Ханем не стоит больше ссориться, когда-нибудь это плохо кончится.

Чунмён проходит в квартиру, в которой так холодно и тихо, словно никто в ней давным-давно не живёт. Свет горит на кухне, но Хань находится в спальне. Чунмён делает неуверенный шаг, ещё один. Босым ступням влажно и липко. Глаза привыкают к темноте поразительно быстро, и Чунмён слабо улыбается, тихонько всхлипывая.

Хань так крепко держит его тело, будто не собирается отпускать. Прижимает к себе, как живого. Шепчет о том, что будет любить вечно.

Окровавленный тесак валяется в стороне, от него по полу тянется грязный след.

Чунмён не обижен.

У Чунмёна пробита голова, и кровь не перестаёт хлестать, он понимает это, когда дрожащая ладонь вновь поднимается к затылку.

- Мы не будем больше ссориться, - медленно и тихо говорит Чунмён, а Хань судорожно дёргается, белея, будто призрак – какая ирония. – Ты не можешь мне отказать.

- Не могу, - едва слышно отзывается Хань. У него воспалённо-красные глаза, сухие губы и нервная дрожь. Он уже одной ногой не здесь; на нём невыносимо много красного.

Чунмён вспоминает лисьего юношу, кружившегося в соблазнительном танце. Смотрит на Ханя, который, кажется, понимает не больше, чем он сам. Но слова находятся сами.

- А теперь пойдём со мной.