Летучие (джен, Чонин, Чанёль)

Шуршику)

Небо – оно Океан, это давно всем известно.

Такое же синее, временами умиротворённое, временами опасное, но неизменно прекрасное в любой своей ипостаси. У океана свои шторма, у неба свои. Чонин любит их неразделимо, и они любят друг друга, ведь на далёкой линии горизонта воздушная и влажная синева гармонично сливаются в нежном поцелуе.

Чонин несчастен, потому что он может часами плавать, подобно самой быстрой рыбе, но небо его не принимает.

Перья с загубленных крыльев давно погребла под собой немая мать-земля, которой нет дела до того, как вольно дышится там, наверху. Память предков дразнит во снах лихим ощущением полёта и вкусом ветра на губах, но поутру всё рассеивается, словно детская фантазия, не имеющая под собой основы. Чонин лежит на кровати, как упавший без сил; гравитация, о которой рассказывают мудрые учителя, крепко держит в своих сетях, невыносимо. Бывает, ночами он сбегает к Океану, и тот ласково омывает тёплыми волнами его босые ступни, утешает в своих объятиях, оглаживая искалеченные лопатки.

Но Чонин – не Океан. Чонин – потерянное Небо.

Когда он родился, вместо пары крыл на его спине обнаружилась пара деформированных обрубков с тусклыми перьями, которые опали уже через неделю. Другие дети и вовсе рождались с нормальными спинами, обыкновенными лопатками, отсутствием стремления взмыть вверх; летучее племя вымерло на раз-два. Говорят, воздух уже не тот; говорят, крылатых прокляли; говорят, им однажды расхотелось летать, как будто они внезапно разлюбили Небо – как будто его можно разлюбить так просто!

Говорят, что Небо мёртвое, а Океан – всего лишь очень большое озеро.

А Чонин не столько несчастен, сколько одинок.

Он спрашивал других детей, но они смотрели на него так, словно он говорил с ними на неведомом языке. Хуже того, они смотрели на него, будто на ожившую диковину или – и такое бывало – на сбежавшего из бродячего цирка уродца. А лопатки чесались ужасно; то ли от недоразвитых крыльев, пытавшихся оторвать его от земли, то ли от косых взглядов, в которых никогда не было ни капли любви. Для детей он был странным существом, слепленным из иной глины; для взрослых - напоминанием о вырождении и жизни на чужбине.

Немало воды утекло, прежде чем последний ребёнок, имеющий зачатки крыл, окончательно понял, что у него никого нет.

Ноги Чонина часто приводят его в сердце Города, к стрельчатым аркам и контрфорсам Китового собора, к его узким и высоким башням, витражным окнам и древним фрескам. Туда давно никто не ходит, прихожане разбежались, у них теперь другая вера; там пахнет пылью, солью, сухими травами и былыми надеждами. Чонин ложится на холодный каменный пол, прижимается к нему щекой; Чонин закрывает глаза, и зуд в лопатках ненадолго стихает.

С витражей и фресок на него смотрят могучие летучие киты, целое племя. Когда-то они беспрепятственно и легко кружили над Городом, величаво проплывали над колесом обозрения в Пёстром парке, скорбно и медленно двигались над Погостом, пели песни над Весёлой площадью во время праздников. Они были вольными, связывали Океан и Небо точно так же, как крылатые люди, да только канули эти времена в Лету. Чонину холодно на камнях, но он подолгу не уходит, разглядывая изображения летучих китов, представляя, как поднимается вместе с ними всё выше.

Именно в Китовом Соборе Чонин встречает Чанёля.

Тот спит под скамьёй, большой и нескладный, с пепельными волосами, похожими на волосы Чонина. На мгновение мелькает мысль – а вдруг? – но спина у Чанёля ровная, никаких следов крыльев или их подобия. Хотя... Чонин садится на скамью, прижимает коленки к груди и ждёт, когда незнакомец, невесть как залетевший в собор, проснётся. Он даже сам успевает задремать, но торопиться некуда, можно сидеть хоть всю ночь напролёт.

У Чанёля волосы взъерошены, уши торчат, а глаза смотрят восторженно. Чонин сонно моргает, а тот уже кряхтит и улыбается, забираясь на скамью. Нос к носу – странно; в соборе никогда так сильно не пахло Океаном, как сейчас.

- Я не знал, что сюда ещё приходят люди, - озадаченно говорит Чанёль.

- Они и не приходят, - чуть виновато отвечает Чонин, себя не считая.

Чанёль понимающе улыбается, ведь он и не ожидал ничего другого. Он смотрит Чонину за спину, и уголки его губ печально опускаются.

- Можно?

Никто и никогда не спрашивал о подобном, но Чонин согласно кивает. И вздрагивает, когда большая ладонь ложится на спину, осторожно касаясь лопаток.

- Говорят, раньше киты и крылатые люди, они... путешествовали вместе, - быстро, а потому немного сбивчиво, начинает Чонин. – Говорят, раньше их было много-много. Небо и Океан любили их одинаково. А потом летучие просто уплыли, неизвестно куда. Говорят, последний кит...

-... переродился человеком, похожим на одного из крылатых, - тихо продолжает Чанёль. – Говорят, что иногда он посещает Китовый собор, горюя о том, чего нельзя вернуть.

Чонин кусает губы, глядя на него. Он уверен.

В Китовый собор никто не приходит, кроме него и... самого последнего кита на всём белом свете.

- Как тебя зовут?

- Чанёль. А тебя?

Чанёль – потерянные Океан и Небо.

- Я Чонин.

Чонин – деформированные крылья и отчаянная надежда.

Большая ладонь продолжает гладить лопатки, и неведомое ранее чувство заставляет Чонина уткнуться лицом в чужое плечо и всхлипнуть.

Возможно, он больше не будет таким одиноким.

Возможно, последний на свете кит заберёт его с собой.