Возникновение категории «капитал» в контексте периодизации социально-экономического развития.

Рассмотрение категории «капитал» проходит красной нитью через весь период развития экономической науки в ее современном значении. Более того, в самом здании социально-экономического знания, с легкой руки К. Маркса ей отведено место фундамента. Даже слово «капитал» в переводе с латинского означает «основной», «главный», что также отчетливо указывает на значение данного феномена в экономическом развитии.

Как мы уже отмечали во введении, практически все ученые, внесшие заметный вклад в экономическую науку, так или иначе, касались проблемы определения капитала. Прежде всего, в этом ряду, по нашему мнению, следует выделить Ф. Кенэ, А. Смита, Ж.-Б. Сея, Дж.С. Милля, К. Маркса, Е. Бем-Баверка, Й. Шумпетера и Дж. Хикса. Хотя учитывая многообразие работ посвященных указанному вопросу, этот перечень ни в коей мере не является исчерпывающим.

Очевидно, что приступая к построению самостоятельного исследования на столь активно разрабатываемом научном поле, нельзя обойтись без обзора наследия как вышеозначенных, так и множества других исследователей по данному вопросу. Именно этому и будет посвящена вторая глава этой работы. Однако рассматривать его мы будем через призму предложенного нами в первой главе субъектного подхода. В связи с данным обстоятельством, логика построения главы приобретает следующий вид: в первом параграфе мы посмотрим историю развития категории в работах экономистов; во втором обратим свое внимание на разграничение категорий «богатство» и «капитал»; после чего рассмотрим суть капитала, как одного из факторов производства.

Начиная разговор об истории развития содержания категории, вслед за А.В. Аникиным[168] отметим, что экономическая наука – это всегда отражение динамики экономического процесса, но при этом далеко не простое отражение, а носящее в себе все черты субъективности. Как писал некогда выдающийся английский экономист Дж.М. Кейнс: «Идеи экономистов и политических мыслителей – и когда они правы, и когда ошибаются – имеют гораздо большее значение, чем принято думать. В действительности именно они и правят миром. Люди практики, которые считают себя совершенно не подверженными интеллектуальным влияниям, обычно являются рабами какого-нибудь экономиста прошлого»[169].

Это активное мировоззренческое действие экономической науки позволяет нам выявить, сквозь призму смещения акцента исследовательского интереса, динамику важности самого капитала и его форм в историческом развитии общества. Оговоримся для начала, что капитал мы здесь понимаем в самом широком его смысле, как основу для экономического развития, поскольку четкое разграничение капитала и других экономических категорий будет приведено нами позже (а на самом деле этому разграничению посвящена вся настоящая работа).

Как известно, исторически первой научной школой политэкономии был меркантилизм, ставивший во главу угла успешной экономики положительный внешнеторговый баланс. Причем, в рамках данного направления динамика представлений шла от акцента на приросте количества денег к акценту на приросте товара в его стоимостном выражении. Не трудно заметить, что основанием для такого понимания выступал акцент всей экономической деятельности на внешней торговой форме, или, говоря иначе, на процессе присвоения продукта, т.е. отчуждения внешних атрибутов субъектности.

Как отмечает один из основных историков экономической науки М. Блауг: «Исследователи английского меркантилизма со времен Д. Юма ломали голову над неспособностью меркантилистов понять, что их цели противоречили сами себе. Томас Ман мог писать, что “все согласны с тем, что обилие денег в Империи приводит к удорожанию отечественных товаров” и что “как только обилие денег приводит к удорожанию товаров, тогда уменьшается использование и потребление последних”, хотя без колебаний отстаивал неограниченное накопление “твердых» денег”»[170]. По нашему мнению, ответ на этот парадокс лежит в следующем.

Если принять за рабочую гипотезу, что в XVI-XVII вв. действующими экономическими субъектами были государства, а не фирмы (надо сказать, что те, из них, которые существовали, находились под явным контролем государства) и домохозяйства (положение которых почти полностью зависело от их статуса на государственной службе или влияния при дворе), то становится очевидным, что перед меркантилистами (или, что более правильно, перед всеми мыслителями той эпохи) просто не стояло задачи повышения благосостояния населения их страны. Население (за исключением правящего сословия, которое, кстати, практически не отоваривалось на внутреннем рынке, но об этом ниже) воспринималось лишь как поставщик необходимых продуктов для внешней торговли, приблизительно так, как сейчас рабочий на заводе воспринимается руководством данного предприятия. Наивно думать, что директора завода (или планово-экономический отдел, выполняющий схожие с учеными-экономистами функции) действительно будет волновать тот факт, что избыток денег на счетах предприятия, может привести к повышению себестоимости последнего внутри предприятия (т.е. стоимости передачи товара со склада, например, в цех). Его, конечно же, будут, прежде всего, интересовать ликвидные активы («твердые деньги» в терминологии меркантилистов), которые можно обменять на те товары, которых у него нет.

Давайте рассмотрим с данной точки зрения, например, концепцию, предлагаемую одним из видных меркантилистов XVIII в. Д. Лоу (1705 г., работа «Анализ денег и торговли»). В этой работе Лоу использует доктрину У. Петти о потребностях торговли, чтобы показать, что дополнительное количество благородных металлов или бумажных денег будет поглощено заемщиками благодаря широким возможностям извлечения прибыли, и полагает, что доходы, выплаченные ранее незанятым, дадут толчок новой волне потребительского спроса, заключая, что «поскольку кредит дешевеет, постольку полученная прибыль и продажи растут, не приводя к росту цен»[171]. Более того, Д. Лоу считал, что цены на самом деле могут даже и снизиться. В приведенном фрагменте явно присутствует осознание того, что основная проблема современной данному автору экономической системы, состоит в приобретении товаров извне, для которого требуется большое количество денег.

Это позволяет нам заключить, что меркантилисты искали возможность развития торговли, постольку, поскольку они не воспринимали внутренний рынок своей страны как ведущий элемент экономического развития. Напротив: в XVI – XVIII вв. все новые товары были доступны только благодаря внешней торговле. Если применить к словам Д. Лоу вышеприведенную метафору, то действительно рост денег на счетах предприятия приводит к их перераспределению в сторону его работников и собственников, а значит, дает толчок новой волне потребительского спроса (явно, что спрос предъявляется на товары, приходящие на предприятие извне, а не производимые внутри). Это, по нашему мнению, убедительно показывает, что в данную эпоху действующим лицом экономической системы признавались государства, а не фирмы и отдельные люди. Более того, все документы той эпохи позволяют нам заключить, что даже не все государства признавались в то время в качестве субъектов, а лишь те из них, которые были отнесены к так называемому «цивилизованному миру».

Кстати, представляется, что М. Блауг не совсем прав, когда рассуждает о концепции меркантилистов в контексте современной теории денег и инфляции[172]. Дело в том, что инфляция на внутреннем рынке меркантилистов интересовать не могла по вышеозначенным мотивам, а инфляция во внешней торговле не могла быть заметна, так как хождение в тот период имели «универсальные деньги» – драгоценные металлы, стоимость которых считалась фиксированной. Конечно, по мере трансформации экономики подобная ситуация объективно должна была привести к инфляции в ее современном понимании, однако на момент выхода в свет работ меркантилистов, это еще не осознавалось как проблема экономического развития (т.е. находилось вне акцента научного поиска), поскольку располагалось очевидно уже в новой области достижения (в преобразовании, а не адаптации; инфляция – проблема соответствия денег производству, а не торговле).

Переход к осознанию данной проблемы мы находим несколько позже, в работах середины XVIII в. у Д. Юма (очерк «О деньгах», 1752) и Р. Кантильона (трактат «Очерк о природе торговли», 1755, написанном, правда, в начале века, т.е. на 25 лет раньше, чем работа Юма). Во всех работах меркантилистов во главе угла стоит торговля, но это пока не столько торговля произведенными товарами, сколько торговля продуктами природы, без их существенной трансформации – т.е. стадия, которую мы выше обозначили как экономику адаптации. Конечно, та экономическая реальность, которую наблюдали меркантилисты, была уже завершающим этапом развития данной экономической системы. Пиком же экономики адаптации, по-видимому, была эпоха с VIII по XVII вв., когда доминировало кочевое скотоводство[173]. Как справедливо отмечал российский этнолог Л.Н. Гумилев, оно, представляя собой форму экстенсивного хозяйства, было весьма выгодно как людям (потому что нетрудоемко), так и природе, ибо количество скота лимитируется количеством травы. Более того, для природы кочевой быт, как известно, практически безвреден. Также безопасно на природу действует и собирательство, т.е. то земледелие, которое берет от природы «избыток», «которым она смело могла поделиться: рыбу, виноград и плоды из садов»[174]. Это состояние в этнологии называется фаза гомеостаза – фаза равновесия с природой и друг с другом. «При такой системе жизни этносы редко активно общаются между собой, потому что воевать не из-за чего, а брать в жены чужих девушек невыгодно: привыкшие к иному быту, они будут плохими хозяйками в доме мужа»[175]. Именно эта стадия и представляет собой чистую форму «экономики адаптации» поскольку активность субъектов направлена, прежде всего, на присвоение излишков природы, а не на ее трансформацию. Или говоря другими словами: приоритет экономической деятельности на ней – это изменение самого субъекта (его местоположения) под воздействием среды, а не изменение среды под воздействием субъекта.

Переход же к изменению среды происходит по мере накопления субъектности (ее увеличения), достаточного для подобной преобразовательной активности. Очевидно, что данная активность есть аккумулированная энергия взаимодействия субъектов между собой, т.е. требует создания такой ситуации, когда изменение среды становится относительно дешевле и безопаснее, нежели трансформация под нее. Последнее же, в свою очередь, становится реальностью только после прироста количества действующих субъектов до величины, достаточной для возникновения конкуренции (борьбы) между ними. Именно в этот период среда и становится относительно менее подвижной (более стабильной и предсказуемой), по сравнению со сферой интерсубъектных контактов. Как только данные процессы становятся доминирующими можно говорить о переходе к экономике биосферы.

Таким образом, меркантилисты не заблуждались, они просто осмысливали другую стадию экономического развития, для которой действующими силами были другие образования, а основной системой – система международной торговли. Говоря привычным для экономической теории языком – данная научная традиция представляет собой продукт неразвитости внутреннего рынка страны. А сама неразвитость определяется отсутствием полисубъектного пространства внутри страны. Кстати для примера близкого к той эпохе (правда с множеством ограничений) можно привести экономику советского союза, в которой тоже не стояла проблема удорожания товаров внутри страны, поскольку внутренняя экономика была по сути моносубъектной.

Возникает вопрос, почему именно такая система выступала доминирующей в эпоху экономики адаптации? По нашему мнению, объяснение лежит в том, что при адаптации к внешней среде, мы не можем создавать в природном ландшафте не свойственные для него предметы, поскольку последнее – это уже трансформация, т.е. преобразование внешней среды, и требует значительного запаса субъектности. Последняя, конечно, постепенно накапливается, прежде всего, теми цивилизациями, которые присваивают чужую, посредством завоеваний и т.п. Однако в масштабах всех стран – запас субъектности в условиях адаптации достаточен лишь для обеспечения выживаемости субъектов, причем субъектов только макроуровня.

Кстати оговоримся, что меркантилисты, описывая, как и всегда это делают ученые-экономисты, современную им эпоху (т.е. решая повседневные задачи), предваряют своими работами переход к трансформации (экономике биосферы), поскольку наглядно демонстрируют преимущества автаркии (т.е. экономической самодостаточности), достигаемой как раз расширением товарной номенклатуры внутренней экономики. Ясно, что следующим шагом неизбежно выступает постановка проблемы развития внутреннего рынка, которую позже решил А. Смит, введя в науку понятие «невидимая рука рынка», т.е. благословив полисубъектность на внутреннем рынке государства (надо упомянуть, что, по мнению М. Блауга, «Адам Смит не был первым, кто вверялся действию “невидимой руки”, раньше него к этому пришли схоласты»[176]). Но вернемся к основному вопросу об эволюции понимания капитала.

Поскольку в отсутствие трансформации внешней среды основой выступают естественные преимущества той или иной территории (а значит и государства, как ее собственника, ну, или, в крайнем случае – землевладельца), то именно этим обстоятельством вызывались, например, миграции из «Великой степи»[177] кочевых этносов в Западную Европу (например, в ту же Англию) на протяжении двух тысяч лет.

По мере закрепления территорий за определенными государствами (т.е. выравнивания у них субъектности), вместо смены территории на первый план автоматически выходит обмен между территориями теми продуктами, которые являются уникальными для каждой из них, т.е. тех благ, которые нужны всем, но не могут быть адаптированы в природных условиях одной страны, но есть у другой, и соответственно, наоборот. Кстати, К. Маркс убедительно показал, что именно в таких условиях и появляется необходимость в возникновении денег (лучше «твердых», т.е. независящих от того, кто их чеканит)[178].

Значит, в условиях высокого уровня развития данного типа социально-экономического развития, а работы меркантилистов относятся именно к этому периоду, основой для благополучия экономического субъекта (т.е. в данном случае государства в котором живут мыслители) составляет именно его способность приобретать недостающие товары. Поэтому и получилось, что: «…эффект, оказываемый М на Т, меркантилисты выделяли в большей степени, чем эффект, оказываемый М на Р. В центре количественной теории XVII—XVIII вв. лежало утверждение, что “деньги стимулируют торговлю”: увеличение предложения денег сопровождается ростом спроса на них и, следовательно, именно объем торговли, а отнюдь не цены, подвергается непосредственному воздействию притока золота»[179]. А пути для этого только два: первый – это расширение территории субъекта (этот путь нашел свое отражение в колонизации Америки, Африки и Азии западноевропейскими странами), позволяющее расширить номенклатуру производимых экономикой товаров. Правда здесь надо оговориться, что колонии – это уже предсубъекты, поскольку между колонией и митрополией требуется товарооборот (как между материнской фирмой и ее филиалом), а значит: уже возникает некий «предрынок».

Вторым способом получения продуктов, воспроизводимых природой в других странах, выступает накопление ликвидных активов, и прежде всего, «твердых денег». Можно заметить, что приводимая нами здесь логика полностью вписывается в логику работ ученых XVI-XVII вв., а также и тот факт, что от этих двух способов – один шаг до третьего – развития производства на своей территории самых необходимых (пользующихся повышенным спросом в стране) товаров. А значит, один шаг до перехода к экономике биосферы, что и произошло в реальности.

Итак, мы здесь затронули вскользь две закономерности перехода от одной стадии экономического развития к другой. Первая – выравнивание субъектности, происходящее за счет, с одной стороны, постепенного превращения моносубъектной экономики в полисубъектную; с другой – за счет укрепления собственности на интрасубъектное пространство существующих субъектов. Можно предположить, что фиксация субъектности происходит в тех секторах внутреннего поля субъекта, которые наиболее важны для его субъективного благополучия, тогда как «отпочковывание» новых субъектов – в проблемных или актуальных секторах (разница между этими секторами в том, что первые – плохо работают, а вторые – потенциально выгодны в будущем, но не в настоящий момент). По мере превращения актуального сектора в «важный», происходит его фиксация субъектом[180]. Затем, по мере превращения данного сектора из важного в проблемный, он отчуждается субъектом. Кстати, это вполне вероятно и есть закон субъектного развития.

Вторая закономерность заключается в том, что акцент активности субъекта последовательно перемещается от его внешней среды к преобразованию внутрисубъектного пространства, а значит от материального к идеальному. По-видимому, это как раз принцип материализма, обоснованный К. Марксом, поскольку ясно, что материальное первично, а идеальное – вторично (хотя бы в силу такого качества субъекта как лень).

Возвращаясь к обзору теории меркантилизма, отметим, что одним из оснований их концепции, по всей видимости, служил факт одинаковости денег, которые, по квалифицированному заключению К. Маркса: «Могут существовать и исторически существовали раньше капитала, раньше банков, раньше наемного труда и т.д.»[181]. Напомним, что в период, к которому относятся работы сторонников данной научной школы, деньги делались из драгоценных металлов – золота и серебра. И таким образом, по сути, ставилось равенство между деньгами и драгоценными металлами.

Кстати, отсюда можно сделать вывод о том, что на тот момент деньги были вполне очевидным товаром, с вполне определенной трудовой составляющей своей стоимости, умножаемой тем фактом, что драгоценные металлы редки и относительно трудно доступны, и обладают неограниченным сроком хранения. В связи с чем, деньги воспринимались как сокровище, т.е. вечное богатство, вечная субъектность. Учитывая тот факт, что меркантилизм как течение возник в период перехода от натурального хозяйства к товарному, становится очевидным, что подобный акцент являлся следствием самообеспечения большинством товаров первой необходимости и значением богатства как запаса вечных денег для преодоления спадов в экономике, а также улучшения качества и ассортимента потребляемых благ. При таком отношении становится понятным, что отдельная страна, выступавшая в то время собственностью монарха, рассматривалась как единое поле субъектности, и, следовательно, богатство данной страны могло возникать только при взаимодействии с другими аналогичными субъектами. Это позволяет нам заключить, что основой для возникновения меркантилизма выступала необходимость создания общего межгосударственного рынка, т.е. становление полисубъектной социально-экономической системы.

По мере развития обмена и внешней торговли на внутреннем рынке стали появляться достаточно крупные экономические субъекты, в основном представлявшие собой крупные внешнеторговые компании. Однако эти игроки стали зависеть от внешнего рынка, поскольку вынуждены были закупать для последующей перепродажи товары у землевладельцев и ремесленников. Последние также зависели от землевладельцев, так как нуждались в продуктах питания и сырье[182]. Это позволяет нам заключить, что постепенно в недрах моносубъектного государственного пространства стало образовываться пространство полисубъектное – внутренний рынок.

Ответом на становление внутригосударственного полисубъектного пространства стала школа физиократов. Во времена ее появления, обогащение внешнеторговых компаний привело к обнищанию крупных феодалов, составлявших основную силу государства, а следовательно и самого государства. Поэтому акцент внимания научного экономического сообщества переместился на организацию внутреннего производства, с которого возможно получать налоги.

Вот как об этом пишет Ф. Кенэ в своей статье к знаменитой французской «Энциклопедии» (1757 г.): «Представление о том, что торговля имеет свое самостоятельное, отдельное от сельского хозяйства существование, является абстракцией, представляющей собою совершенно бесплодную идею. Такое представление, однако, соблазняет некоторых авторов, занимающихся исследованием такого рода проблем, и отдельные из них относят к производительной торговле, внутреннюю торговлю, которая в действительности ничего не производит, а только обслуживает нацию и оплачивается нацией. Доходы являются продуктом земли и человека. Без приложения труда человека земли не представляют никакой ценности. Первоначальными благами, которыми располагает государство, являются люди, земли и скот. Без продукции сельского хозяйства нация не может иметь других источников существования, кроме промышленности и торговли. Но и промышлен­ность и торговля могут существовать в этом случае, только если они поддерживаются иностранными богатствами. Однако такая поддержка является очень ненадежной и имеет очень ограниченные возможности; она может быть достаточной для очень небольших государств»[183].

В приведенном фрагменте также как и в работах меркантилистов не трудно заметить, что и те и другие, изучают процессы присвоения готового продукта, основанием для появления которого выступает природа (биосфера). Таким образом, вплоть до середины восемнадцатого века можно говорить о том, что капитал как таковой не играл решающей роли в экономических процессах. Об этом, кстати, убедительно свидетельствует и практически полное отсутствие работ, посвященных его изучению, написанных в этот период.

Связано это было с тем, что пока продукты природы (земля и труд) обеспечивали достаточный уровень благосостояния, основной задачей являлось не воспроизводство капитала, а его создание. Именно поэтому данный период можно обозначить как «эпоху первоначального накопления капитала», заключавшуюся в отчуждении экономическими субъектами продуктов природы и их внутрисубъектной трансформации. Пока результатом такой трансформации было конечное потребление, воздействие субъектов на внешнюю среду было относительно незначительным. Однако по мере развития рынка, и, соответственно, увеличения доли продукта производимого на продажу, результатом трансформации все больше становилось производство инструментов для более качественного присвоения природных продуктов – т.е. увеличение трансформационного действия на биосферу. Собственно именно с этого момента, т.е. с момента возникновения капитализма, можно говорить о настоящем появлении экономических субъектов. Естественно, что одновременно с этим, акцент экономической науки перешел на изучение процессов материального производства, т.е. непосредственной трансформации биосферы для извлечения полезности. Поэтому абсолютно прав К. Маркс, отмечавший: «…во всех формах общества, где господствует земельная собственность, преобладают еще отношения, определяемые природой. В тех же формах общества, где господствует капитал, преобладает элемент, созданный обществом, историей»[184].

Итак, после расцвета экономики адаптации, когда заимствование и торговля привели к избытку привозного товара, но одновременно к разложению внутренних показателей, осуществился тот самый шаг, о котором мы писали выше – осознание необходимости развития на своей территории производства наиболее необходимых товаров. И этот шаг как раз нашел свое отражение в работах физиократов.

Как известно, сторонники данной концепции считали промышленность в отличие от сельского хозяйства «не производящей чистой прибавки к доходу» (Ф. Кенэ, А. Тюрго и др.)[185]. Таким образом, биосфера (т.е. природная, неантропотворная среда) признавалась единственным источником экономического развития, а значит необходимо было построить такую социально-экономическую систему, чтобы продукты природы извлекались из нее в наиболее экономной форме. Можно заметить, что на данном постулате неявно базируется вся современная экономическая наука. В частности, таким образом, можно интерпретировать основной тезис классического направления – ограниченность ресурсов (а, следовательно – их неполную возобновляемость, т.е. неантропотворность). Мы ни в коем случае не ставим сам тезис под сомнение, а лишь указываем на то, что подобный тезис возможен только при признании в качестве среды объективной, неантропотворной реальности. Очевидность этого положения в начале стадии экономики биосферы (в работах физиократов) настолько велика, что Ф. Кенэ вообще не ставит перед собой задачи определения того, каким образом земля есть источник ценности[186]. Эта задача появится только в XIX в. вместе с появлением идеала преобразователя, наиболее четко выраженном в «революционном», и по духу, и по содержанию, труде К. Маркса.

Интересно, что в отличие от меркантилистов, рекомендации которых (как и обобщения) носили общегосударственный характер, знаменитая таблица Ф. Кенэ в ее первозданном виде «является не столько макроэкономической таблицей, сколько иллюстрацией кругового потока расходов одного лендлорда»[187]. Кроме того, в данной работе уже выделяется три интегральных субъекта (три класса), действующих именно на внутреннем рынке, а от международной торговли автор вообще позволяет себе абстрагироваться.

Таким образом, через динамику внимания ученых-экономистов к различным сторонам хозяйственной жизни мы можем зафиксировать переход акцента развития последней приблизительно за 50 лет (с 1700 по 1766, когда была опубликована данная таблица) с внешнего рынка на полисубъектный внутренний рынок, что подтверждает наши предположения, приведенные выше.

Интересно и то, что у физиократов появляются зачатки перехода от богатства как результата экономической деятельности, к рассмотрению капитала (у Ф. Кенэ – авансы (advances)) как источника экономического развития (разграничению данных понятий посвящен следующий параграф данной работы).

В частности, Ф. Кенэ в уже упоминавшейся нами статье «Зерно», определил богатство именно как «источник средств существования для людей»[188]. Причем, видимо из-за еще пока незамутненного понимания невозможности выхода результатов экономической деятельности за пределы биосферы, физиократы в своих работах говорят о простом воспроизводстве (т.е. воспроизводстве без излишка и отходов). Действительно, согласно работам биологов (и др. ученых) биосфера полностью потребляет свои продукты, представляя собой замкнутый цикл кругообращения и всеобщей взаимосвязи, но только до тех пор, пока не появляются чуждые ей антропотворные компоненты (химически синтезированные элементы, которые уже природа либо не может усвоить вообще, либо усваивает очень длительный период), которые затем (по мере накопления) приводят к экологическим проблемам. У физиократов же явно присутствует закон сохранения, согласно которому приход равен расходу. Конечно, помимо указанной причины, это еще и отголосок методологического подхода к изучаемым явлениям как к закрытым системам. Но методология всегда есть отражение объекта изучения. До тех пор пока им оставалась чистая биосфера, не было никакой необходимости в рассмотрении ее как открытой системы.

Однако ситуация менялась, и, по мере накопления субъектности акцент внимания ученых стал смещаться на усиление экономической трансформационной активности субъектов, т.е. на капитал.

Как отмечал, один из первых в истории исследователей рассматривающих капитал, А. Смит – он появляется из запасов. Причем: «Когда запасы, которыми владеет человек, не превышают количества, достаточного только для содержания его в течение нескольких дней или недель, он редко помышляет об извлечении из них какого-либо дохода. Он потребляет их по возможности более бережливо и старается произвести что-нибудь своим трудом в возмещение этих запасов, пока они не будут полностью потреблены. В этом случае его доход получается исключительно от его труда»[189]. Таким образом, по логике Смита капитал рождается из запаса продукта, когда количество последнего превышает необходимый уровень для поддержания стабильной жизнедеятельности.

Вот как об этом пишет сам шотландский ученый: «Если же данное лицо обладает запасами, достаточными для содержания его в течение нескольких месяцев или лет, оно, естественно, старается извлекать доход из большей части этих запасов, оставляя для непосредственного своего потребления лишь столько, сколько необходимо для прожития до тех пор, пока начнет поступать этот доход. Поэтому его запасы подразделяются на две части. Та часть, от которой он ожидает получить доход, называется его капиталом. Другая часть, это та, которая идет на непосредственное его потребление; она состоит, во-первых, из той части всего запаса, которая первоначально отложена для этой цели; во-вторых, из его дохода независимо от источника последнего по мере его поступления и, в-третьих, из тех предметов, которые были куплены на ту или другую часть запаса в предыдущие годы и которые еще полностью не потреблены; таковы запасы одежды, домашней утвари и т.п. В том или в другом или во всех этих трех видах состоят те запасы, которые люди обычно сохраняют для своего собственного непосредственного потребления»[190].

Не трудно заметить, что в данном отрывке А. Смит определяет капитал как часть запаса, которая используется для получения дополнительного (к имеющемуся, т.е. доходу от труда) дохода. Именно таковым можно признать первоначальное понимание рассматриваемой категории в политической экономии, сохранившееся во многом и до сегодняшнего дня.

Дальше по тексту книги А. Смит выдвигает крайне важное положение, согласно которому существует вид капитала, приносящий этот самый дополнительный доход только при условии постоянной смены его формы: «Товары купца не приносят ему дохода или прибыли, пока он не продаст их за деньги, а деньги дадут ему мало пользы, пока они в свою очередь не будут выменяны на товары. Его капитал постоянно уходит от него в одной форме и возвращается к нему в другой, и только путем такого обращения или последовательных обменов он может приносить ему какую бы то ни было прибыль. Такого рода капиталы можно поэтому вполне правильно назвать оборотными капиталами»[191]. При этом есть и другой вид капитала – Смит называет его основным – обеспечивающий увеличение дохода без перемещения от одного владельца к другому, выступая по сути одним из источников преобразования субъектом действительности, т.е. увеличивая субъектность, а точнее преобразовательную силу субъекта. Надо сказать, что эта классификация с момента выхода книги шотландского ученого практически в неизменном виде дошла до наших дней, поэтому мы можем остановиться на ней, как на первоисточнике современных работ, посвященных определению сущности капитала.

Не трудно заметить, что в концепции А. Смита, оборотный капитал увеличивает доход субъекта за счет социальных моментов, а посему может быть рассмотрен как момент социального преобразования (а не преобразования природной среды), второй, напротив, предназначен как раз для интенсификации преобразования внешней (природной, объектной) среды. Тем самым получается, что оборотный капитал извлекает субъектность от других субъектов, тогда как основной – добавляет объектные характеристики субъекта, подготавливая тем самым возможность обмена ее на субъектность. Об этом мы подробнее поговорим ниже.

Пока же отметим, что оборотный вид капитала у А. Смита, по-видимому, существует исключительно в материальной форме (т.е. как запас материальных благ). Только этим можно объяснить следующее его утверждение: «Капитал купца, например, целиком представляет собой капитал оборотный»[192], поскольку наряду с материальными формами капитала: физическим и денежным, современный исследователь выделил бы у данного экономического агента социальный и человеческий капиталы (о данных формах см. главу 3). Причем последние явно не переходят от одного экономического субъекта к другому в результате обмена, а значит, в формулировке А. Смита, представляют собой основной капитал. Действительно, каким же оборотным капиталом может служить «купеческое слово» российских купцов, которому верили по всей Европе и именно за счет которого увеличивался их доход. Это, безусловно, в терминологии А. Смита, капитал основной, даже только потому, что нуждается в определенного рода амортизационных отчислениях (в виде потерь собственной выгоды, но выполнения взятых на себя обязательств) и изнашивается со временем (если слово не сдержать один раз, то экономические результаты резко снизятся). Тот факт, что «купеческое слово» представляет собой запас можно даже не обосновывать, поскольку верить этому слову начинают только после определенного количества накопленного доверия.

Несмотря на то, что шотландский ученый делает акцент в своем исследовании на материальной форме капитала, нельзя не отметить, что в составе основного капитала А. Смит также выделяет и «приобретенные и полезные способности всех жителей или членов общества»[193], т.е. то, что мы сейчас (после работ Г. Беккера) называем человеческим капиталом. А различие между основным и оборотным капиталом, по его мнению, заключается в том, что от первого собственник извлекает прибыль, «удерживая его в своем обладании, а из второго, расставаясь с ним»[194].

В своей основной работе «Экономическая мысль в ретроспективе», которую мы уже не единожды цитировали, современный английский ученый М. Блауг отмечает эпоху, пришедшуюся на XVIII век, и отраженную в труде А. Смита как эпоху «крайнего недостатка капитала»[195]. По нашему мнению, если верить этому заключению (а у нас нет никаких оснований в нем сомневаться), то это абсолютно четко свидетельствует как раз о начале стадии экономического развития, которую мы обозначили как «экономику биосферы». Попробуем обосновать последнее утверждение.

В экономике адаптации капитал, как экономический фактор, созданный самой экономической системой, не мог занимать сколько-нибудь заметное место, поскольку адаптация не предполагает трансформации окружающей среды. А значит, результатом адаптации никак не может быть «запас овеществленного труда», таковым может выступать лишь богатство, т.е. больший по сравнению с другими объем природных средств. Однако отсутствие его в рамках данной социально-экономической системы не могло вызывать и недоумения у ученого того времени, поскольку в нем не ощущалось особой потребности.

Следовательно, в начале новой эпохи, стадии экономики биосферы, в которой на первый план выходит как раз преобразование природы, первичной задачей экономической деятельности автоматически становится создание средств производства – т.е. усиление трансформационных, а не адаптационных, возможностей человека. Отсюда логически неизбежно следует вывод, что при завершении стадии экономики адаптации, в работах ученых должно четко прослеживаться стремление к решению проблемы накопления капитала, что мы и наблюдаем, к примеру, у А. Смита.

Кстати, предварительно упомянем и о том, что переход от экономики биосферы к экономике ноосферы по всей вероятности произошел в районе первой половины XX в., поскольку в работах Дж.М. Кейнса, Й. Шумпетера и М.И. Туган-Барановского, явно наблюдается переход от акцента на накоплении капитала, к акценту на его расходовании, от преобразования (ограниченности производства) к стимулированию спроса, что, среди прочего, свидетельствует о переизбытке преобразованного субъектом вещества, т.е. о его доминировании в происходящих экономических процессах. Еще одним фактом, подтверждающим наше утверждение, выступает внимание к преобразованию природы на более глубоком уровне и нарастание понимания че