Как Александр Македонский по пути из Чехии поддержал московитов

 

Михаил Бойцов

 

I

 

Некоторые плохо подготовленные, но исполненные безграничного энтузиазма любители российских и славянских древностей любят цитировать русские исторические сочинения XVII в., якобы фатально недооцененные «официальными историками». Дескать, то в одной, то в другой из этих пространных компиляций почему‑то вдруг вырывалась на поверхность некая давняя традиция, безвестно сохранявшаяся в глубинах народной памяти на протяжении долгих веков. Тут и подробности о братьях Русе и Словене, заложивших соответственно грады Русу и Словенск, о сыне старейшего князя новгородского Гостомысла младом Словене и внуке Изборе, основавших Изборск, и – далеко не в последнюю очередь – доказательства связи с Русью не кого‑нибудь, а самого Александра Македонского…

О том, что такая связь имелась, свидетельствует замечательный во всех отношениях документ – грамота, подписанная самим царем Александром, в которой славянам были сделаны богатые пожалования. «Если же Грамота подлинная, то всю историю Европы необходимо писать заново», – задумчиво замечает один из интернетовских любителей сокровенного прошлого – к счастью, еще способный к сомнениям. Вообще‑то на поставленный им вопрос – подлинная ли грамота или нет – любому «официальному историку» ответить просто: для этого ему даже не нужно знакомиться с самим документом. Но если он в поисках «славянской грамоты Александра Великого» все же заглянет в какую‑нибудь позднюю летопись, то прочитает примерно следующее (текст может немного варьировать):

Александр, царь царем и над цари бичь божий, презвитяжный рыцарь, всего света обладатель и всех, иж под солнцем, грозный повелитель, к покорным же мне милосердый пощадитель, к непокорным же яростный мечь, страх всего света, честнейший над честнейшими, в далекоразстоятельном и незнаемом крае вашем от нашего величества честь и мир и милость вам и по вас храбросердому народу словенскому, зацнейшему колену русскому великим князем и владцом от моря Варяжского и до моря Хвалимского, велебным и милым мне храбрственному Великосану, мудрому Асану, счастному Авехасану вечне поздравляю, яко самех вас лицем к лицу любезне целую, сердечне приемлю яко други по сердцу моему и нагреднейшии подданицы нашему величеству и сию милость даю вашему владычеству.

Аще каковый народ вселится в пределех вашего княжества от моря Варяжскаго и даже до моря Хвалимского, да будут вам и потомку вашему подлежимы вечной работе, во иныя ж пределы отнюдь да не вступит нога ваша.

Сие достохвалное дело замкнено сим нашим листом и подписано нашею цысарскою высокодержавною правицею и за природным нашим государьским златокованным гербом привешеным. Дано вашей честности в вечность в месте нашего дела в Великой Александрии изволением великих богов Марша и Юпитера, и богини Верверы, и Венуса месяца примоса начальнейшаго дня[580].

Итак, «всего света обладатель» Александр Великий шлет привет из Александрии Египетской славянским великим князьям с не по‑славянски звучащими именами: храброму Великосану, мудрому Асану и удачливому Авехасану, возглавляющим «колено русское», которое относится к «народу словенскому». Владеют они землями от Варяжского (т. е. Балтийского) моря до Хвалынского (т. е. Каспийского), и Александр дарует им свою «милость»: если «каковой народ» переселится на эти земли, то окажется в вечном услужении у трех князей и их потомков. Но за это Александр запрещает славянским князьям преступать пределы каких‑то их соседей.

Независимо от исторической достоверности содержания данного документа он вне всякого сомнения представляет немалый культурно‑исторический интерес. Благодаря этому тексту становится понятно, например, как именно его автор представлял себе оформление царских грамот: государь подписывал их собственноручно «цысарскою высокодержавною правицею», после чего к ним «привешивали» золотую печать с гербом. Кроме того, летописцы обычно тут же (перед текстом самой грамоты или сразу после нее) уточняли, что царь подписывался золотыми чернилами (в некоторых списках, видимо, по недоразумению утверждалось, что и вся грамота была написана золотом). Заманчиво предположить, что сочинитель грамоты мог быть знаком с византийской дипломатикой. Правда, константинопольские императоры ставили подписи чернилами пурпурного цвета (с 470 г. в обязательном порядке)[581], но золотые чернила в распоряжении их канцелярий тоже должны были иметься. Раз уж ими пользовались в Риме X в. (примеры чего известны[582]), то в Константинополе их и подавно умели изготавливать и применять.

Тем не менее вряд ли стоит спешить с допущением, что сочинитель вдохновлялся видом императорских хрисовулов, ведь геральдика в Византии не получила распространения, и потому византийские печати не украшались гербами в собственном смысле слова. Если автор грамоты ценил геральдические изображения, то дипломатика и сфрагистика западноевропейского образца оказывались ему все‑таки ближе, чем византийские аналоги.

Можно было бы задаться вопросом, что за образ античного прошлого был у автора документа, и под влиянием каких текстов этот образ у него сложился? Как он представлял себе царскую власть (древнюю или же современную ему), пантеон древних богов (улавливал ли он, например, разницу между именами богов римских и греческих), насколько знал римский календарь? В «Славянской грамоте Александра» есть все, чтобы стать весьма привлекательным объектом для историков культуры, но странным образом ей до сих пор уделялось очень мало внимания. К счастью, не так давно вышло подробное и тщательное исследование А.С. Мыльникова – лучшее из написанного до сих пор о «македонском даре славянам», – и ряд нижеследующих соображений опирается на его выводы[583]. Однако и А.С. Мыльников отнюдь не исчерпал темы. Некоторые его тезисы нуждаются в уточнении или пересмотре, а ряд существенных проблем вообще не попал в его поле зрения.

 

II

 

Щедрый дар Александра славянам – назовем его «Вено Александрово» по аналогии со знаменитым «Веном Константиновым» – известен ученому миру уже с начала XVI в. Некогда весьма оживленные дискуссии о подлинности или подложности «Вена», разумеется, уже давно миновали[584], а новые – историко‑культурного плана – почему‑то до сих пор так всерьез и не начались. Впрочем, усилия немногих специалистов, на протяжении последних десятилетий все же иногда обращавшихся к «Славянской грамоте» Александра Великого, не остались без результата. Как‑никак удалось прояснить целый рад важных вопросов, хотя далеко не все.

Прежде всего стало понятно, какая из дошедших рукописей «Вена Александрова» самая ранняя. Она нашлась в Моравском земельном архиве в Брно, в собрании моравского историка и архивиста Яна Петра Черрони (1753–1826)[585]. Манускрипт, на одном из листов которого проставлен год – 1443 – содержит прежде всего список рифмованной хроники так называемого Далимила[586]. Хроника дополнена рядом небольших сочинений, о которых подробнее чуть ниже, среди них оказалась и «Грамота Александра». Состав кодекса из Брно давно уже описан археографами[587], а входящее в него «Вено Александрово» напечатано как в исходной латинской версии[588], так и в переводе на чешский язык[589], а с недавних пор и на русский[590]. Ни о Балтийском, ни о Каспийском морях речи в этой версии «Вена…», правда, нет, но все равно масштаб дарения впечатляет: Александр передает славянам (княжеские имена тут отсутствуют) все земли от «Аквилона» (т. е. Севера) до «южных пределов Италии» (ab aquilone usque ad fines Italiae meridionales).

В каком археографическом контексте впервые появляется «Вено Александрово»? Хроника Далимила занимает примерно три четверти объема брненского кодекса. Предшествует ей небольшое собрание текстов под общим заголовком «Краткая подборка из чешских хроник для предостережения верных чехов» (Krätke sebränie z kronik ceskych k vystraze vernych Cechöv)[591]. Политическая тенденция текстов этой части манускрипта прозрачна: в ней собраны «исторические доказательства» того, что немцы всегда были враждебны чехам, вследствие чего никак нельзя допустить, чтобы немец взошел на чешский престол.

«Грамоте Александра» в этом замысле тоже отводилась своя роль. Очевидно, она доказывала, что изначально немцы пребывали в тяжком рабстве у славян. Позднее, как говорится на других страницах «подборки», немцы хитростью и коварством постепенно сумели подчинить славянские племена «на Рейне и по морю», овладеть исконно принадлежавшими тем землями и густо их заселить[592].

Историки связывают возникновение столь своеобразного собрания публицистических текстов с ситуацией либо 1437 г., возникшей после смерти императора Сигизмунда[593], либо же 1458 г., когда готовилось избрание Йиржи Подебрада[594]. (В последнем случае предполагается, что первые 12 листов брненского кодекса, на которых записана «Краткая подборка» вместе с «Веном Александровым», еще одним антинемецким сочинением («Curtasia contra Theutonicos»)[595] и фрагментом из хроники Далимила, были позднее добавлены к рукописи, выполненной, как упоминалось, еще в 1443 г.[596]) Некоторые исследователи относят все собрание еще к XIV в. Хотя ученые споры о времени возникновения «Краткой подборки», судя по всему, далеки от завершения[597], аргументы всех сторон для нас не слишком значимы, поскольку исходная принадлежность «Грамоты Александра» именно этому памятнику (поздне)гуситской публицистики сама по себе отнюдь не очевидна и никем пока не доказана.

Скорее наоборот, было бы надежнее вместе с Й. Добровским[598], О. Одложиликом[599] и X. Роте[600] исходить из того, что «Вено Александрово» было написано существенно ранее «Краткой подборки», и анонимный противник немецких претендентов на чешский трон использовал для своих целей уже готовый текст (а не просто туманную устную легенду, которой он только придал письменную форму). Ведь если бы этот публицист сам придумал «Дар», он бы, конечно, провел границы, отведенные Александром славянам, более подходящим к случаю образом. Зачем ему подчинять всю Италию, если такое ретроспективное «завоевание» никак не созвучно его антинемецким настроениям? В меридиональном направлении ему вполне хватило бы задать пределы «исконно славянских земель», скажем, «от моря» и до Альп. Намного важнее должно было ему представляться направление Восток – Запад – в конце концов, в своем комментарии он и сам относил Рейнскую область к исконно славянским территориям[601]. Почему же тогда Александр Македонский упустил прекрасную возможность назначить Рейн западной границей славянского мира?

Далеко идущие «империалистические» претензии составителя грамоты вообще трудно объяснить публицистическими топосами и политическими целями гуситского движения. Зачем гуситам Италия? Или же автор грамоты понимал под итальянцами, обязанными служить славянам, папу и кардиналов?

Маловероятно… Может быть, нам следует отнести возникновение «Славянской привилегии…» к 1427–1433 гг., когда гуситы устраивали походы далеко за границы Чехии? В те годы их отряды действительно могли двинуться в любую сторону, атакуя Верхний Пфальц, Лужицы, Силезию, Польшу, Словакию, Саксонию, Тюрингию, Бранденбург, Австрию… Гуситы добирались даже до Данцига (Гданьска), но вот как раз Италия не относилась к их излюбленным целям.

Такого рода сомнения подвигли некоторых историков к тому, чтобы перенести время возникновения «Вена Александрова» в догуситские времена, и прежде всего к годам правления чешского короля и императора Священной Римской империи Карла IV Люксембурга (1346–1378). Так, по мнению А. Видмановой, интерес к фигуре Александра Македонского в чешской литературе отчетливо заметен в XIV столетии, но к XV в. он уже угасает[602]. Кроме того, она находит определенное сходство между тем, как автор «Вена Александрова» переосмысливает античную историю, и «антикизирующей» тенденцией знаменитой габсбургской подделки – австрийской «Большой привилегии» (Privilegium maius) 1358–1359 гг.[603] В конце концов она приходит к выводу, что «Грамота Александра» должна была возникнуть в последнее десятилетие правления Карла IV (т. е. в 1368–1378 гг.) в качестве чьего‑либо сугубо литературного упражнения, вроде тех, что рекомендовались и распространялись пособиями по ars dictaminis[604]. В последнем пункте А. Видманова может быть права: в «Вене Александровом» трудно выявить серьезную политическую подоплеку, такую, какая очевидна в Privilegium mai‑us[605]: оно больше походит на результат интеллектуальной игры. Поскольку трудно представить, какие силы после гибели Пржемысла Отакара II в 1278 г. могли бы связывать свои ожидания с щедростью македонского царя[606], в «Грамоте Александра» скорее угадывается ученая шутка «проторенессансного» канцеляриста, увлекавшегося древней историей, нежели коварный политический замысел.

Хотя аргументы А. Видмановой (как и других согласных с ней историков) в пользу датирования «Привилегии славянам» XIV веком убеждают далеко не полностью, канцелярию Карла IV действительно можно признать подходящим местом для проявления юмора такого рода. Конечно, самого Карла IV Люксембурга нелегко без оговорок отнести к «славянам», несмотря на мать из дома Пржемысловцев и его неизменно благосклонное отношение к Чехии, особенно к Праге. Однако в ближайшем окружении государя всегда хватало выходцев из Чехии, Моравии, Лужиц или Силезии. После первого итальянского похода 1355 г., когда Карл IV получил императорский титул в Риме, его высокопоставленным придворным‑славянам (вроде Яна Очко из Влашима) или же, напротив, рядовым сотрудникам императорской канцелярии могло порой действительно казаться, что это они управляют всей Священной Римской империей, причем «до самых южных пределов Италии». Было бы, конечно, весьма заманчиво найти однажды подтверждение тому, что «Славянская привилегия Александра» возникла примерно в том же круге людей, что Majestas Carolina и Золотая булла 1356 г. Однако пока для такого утверждения недостает оснований.

 

III

 

Давняя уже склонность историков к тому, чтобы относить возникновение «Вена Александрова» еще к XIV столетию, была не в последнюю очередь вдохновлена первой публикацией этого текста. Он был издан в 1541 г. в составе «Чешской хроники» историка Вацлава Гаека из Либочан (ум. 1553). «Славянская грамота Александра» появляется в печати на чешском языке – в записи хроники о событиях 1348 г. В. Гаек рассказывает здесь о том, как Карл IV основал в Праге бенедиктинский монастырь св. Иеронима, богослужение в котором должно было вестись на славянском языке, хотя и по римскому обряду[607]. (На самом деле монастырь открыли еще в ноябре 1347 г.) По такому случаю король якобы и передал братии «Грамоту…», причем, как можно заключить из контекста, в доказательство древности и благородства славянского языка, ни в чем не уступающего латыни[608].

Из этой записи В. Гаека с уверенностью можно сделать только один вывод: в XVI столетии пражане были уверены, что «Вено Александрово» прочно связано с обителью св. Иеронима. Возможно, и сами монахи в это время рассматривали «Вено…» в некотором роде как одну из своих закладных грамот. Из этого позднего обстоятельства историки, однако, часто делают слишком далеко идущие выводы. Прежде всего, неоднократно высказывалось мнение, что «Грамоту Александра» могли привезти с собой в Прагу те хорватские бенедиктинцы, которых Карл IV пригласил в качестве первых насельников монастыря св. Иеронима[609]. Даже X. Роте, решительно отвергавший «слишком раннюю» датировку «Вена Александрова» XIV веком, удивительным образом не стал отрицать его возможных балканских корней[610]. Однако такие гипотетические корни с необходимостью должны были бы тянуться в первую половину XIV в., а возможно, и еще глубже, что совершенно противоречит собственной же общей концепции X. Роте.

В пользу балканского происхождения «Вена Александрова» говорят, пожалуй, географические обстоятельства: хорвату легче, чем, скажем, чеху, «вспомнить», что Македонская держава некогда непосредственно соседствовала с землями славян… В том же – балканском – направлении указывает и отпечатанная в Венеции в 1559 г. книга о войнах, турнирах и ратных искусствах гуманиста Доменико Чилленио по прозвищу Грек. В последней, десятой, книге (где собран любопытный, но отрывочный материал, не поместившийся в тематических разделах) он впервые опубликовал латинский текст «Вена Александрова», якобы переведенный с греческого. Самому автору труда перевод принадлежать не мог, поскольку его латинский текст слишком похож на еще не опубликованную тогда «грамоту» из брненского кодекса, а тот старше Д. Чилленио как минимум на несколько десятилетий. Характерно, что гуманист ни единым словом не намекает на знакомство с какими бы то ни было чешскими рукописями или же трудом В. Гаека. Между тем в его руках оказался латинский текст «Дара», весьма похожий на ту грамоту, что ранее стала известна в Чехии. Либо это был тот же самый текст, а гуманист сам его переработал, либо же к нему попала какая‑то особая редакция, отличавшаяся от «чешской», хотя и восходившая вместе с ней к одному и тому же не известному нам протографу.

Согласно версии грамоты, изданной Д. Чилленио, Александр одарил теми же самыми землями, что были названы и в «чешском варианте», от «Аквилона» до самых южных пределов Италии, не неких «славян» вообще, а жителей Иллирии, Далмации и других областей, простирающихся вплоть до Дуная[611]. Адресатов этой грамоты ее составители славянами не называют и даже, напротив, указывают, что на очерченных территориях проживают разные народы, говорящие на различных языках.

Существование такого варианта текста еще не доказывает независимости «балканской» версии от «чешской». Ведь список с брненской рукописи мог попасть в Хорватию на грани XV и XVI вв., где на его основе и можно было подготовить редакцию, лучше отвечавшую местным условиям. Тем более нет причин признавать в «балканском» варианте первоначальный текст «Вена Александрова». Над такой возможностью стоило бы задуматься лишь в случае, если бы в основе латинского текста действительно лежал некий греческий документ, память о котором на Балканах сохранилась, а в Чехии – нет. Однако вряд ли греческий «оригинал» когда‑либо существовал.

 

IV

 

Откуда бы в действительности ни взялся «балканский» вариант «Славянской грамоты», широкое распространение на протяжении XVI–XVII вв. получил не он, а вариант «чешский»[612]. Из Праги благодаря прежде всего труду В. Гаека он проник сначала в Польшу, а потом распространился и по другим славянским странам. В Польше, похоже, первым использовал этот текст Мартин Бельский (ок. 1495–1575) в написанной по‑польски «Хронике всего мира», вышедшей впервые в 1551 г., но потом неоднократно переиздававшейся[613]. Автор утверждал, что грамота Александра, написанная на «славянском языке», имеется «у чехов в их хронике». Наверняка он подразумевал здесь печатную «Чешскую хронику» В. Гаека. Не исходил ли он даже из того, что «Грамота Александра» с самого начала была составлена на славянском языке? Во всяком случае, в глазах М. Бельского грамота доказывала наличие у роксоланов (являвшихся, по его мнению, предками поляков) бесспорных рыцарских заслуг на службе у Александра Великого.

После смерти М. Бельского второй его большой труд – «Польскую хронику» – дописал и опубликовал в 1597 г. сын Йоахим. В «Польской хронике» тоже имеется текст «Вена Констатинова» – притом практически тот же самый, что и в «Хронике всего мира», за исключением небольших разночтений и сокращений[614]. В одном пункте Бельские аккуратно поправили свой чешский оригинал. Они заменили «южные пределы Италии» на «южное скалистое Велынское море». В результате территориальные претензии славян стали выглядеть по‑новому: «только» от Ледовитого океана («далеко за Москвой») до Адриатики – увы! уже без всякой Италии[615].

После появления «Хроники всего мира» Мартина Бельского «Славянскую грамоту Александра» стали упоминать и цитировать другие польские историографы[616], такие как Матей Стрыйковский (15 82)[617] или Станислав Сарницкий (1587)[618]. В 1584 г. «Славянская привилегия Александра» была опубликована в Словении. В конце XVI и на протяжении XVII в. «Грамота Александра» распространялась из Польши далее на восток – по словацким, белорусским, украинским и русским землям[619]. Впрочем, «Вено Александрово» переводили не только на славянские языки: в 1596 г. его напечатали на немецком (в переводе Хроники В. Гаека)[620], в 1601 г. – на итальянском (в большом историческом труде далматинца Мауро Орбини)[621], ав1617 г. – на английском (в многотомных записках путешественника Файна Морисона)[622]. Дважды появлялись новые латинские издания «Вена…», притом никак не связанные ни с первой латинской публикацией, сделанной Д. Чилленио, ни друг с другом, а значит, основанные на каких‑то рукописях. В 1599 г. польский эмигрант в Чехии Б. Папроцкий издал «Дар» в своем ученом компендиуме «Королевский ветроград»[623]. По его мнению, «Грамота Александра» написана «греческими и латинскими буквами» и хранится «у словаков». (Автор считал словаков древним племенем, от которого произошли как поляки, так и чехи.) В чем‑то Б. Папроцкий оказался прав, поскольку следующее издание латинского варианта грамоты подготовил венгерский словак – Петер Рева (Реваи) (1568–1622)[624]. Тексты «Дара» у Б. Папроцкого и П. Ревы похожи и вместе напоминают вариант «брненского списка», как и некоторых более поздних чешских рукописей. Выходит, латинскую «Грамоту Александра» переписывали от руки и распространяли на протяжении по меньшей мере полутора веков – с середины XV до начала XVII в. Ученые эрудиты в разных странах воспринимали такие списки как раритеты и спешили их опубликовать, не зная об уже имевшихся изданиях. И только с XVIII в. знатоки начинают ссылаться уже не на некие рукописи, а на те или иные публикации. Надо полагать, что в различных архивах хранится немало еще неизвестных списков XVI–XVII вв., которые при случае, пожалуй, смогут даже вызвать нездоровый ажиотаж среди местных краеведов…

 

V

 

Первую попытку классифицировать сохранившиеся варианты «Славянской грамоты Александра» предпринял только в 1961 г.

Ф. Пфистер – прекрасный знаток как биографии исторического Александра Македонского, так и ее многочисленных поздних интерпретаций, включая средневековые легенды и романы. Ф. Пфистер объединил все разнообразные версии этого документа – латинские, чешские, польские и итальянские – в единый общий тип, названный им Текстом I. Этому относительно большому собранию он противопоставил один‑единственный манускрипт из Австрийской национальной библиотеки, который он определил как самостоятельный «русский тип», или Текст II, речь о котором пойдет ниже[625].

Ф. Пфистер не знал о существовании брненской рукописи, и это привело его к совершенно ошибочному выводу, что «Вено Александрово» не могло возникнуть ранее начала XVI в.[626] Он даже думал, что определил вероятных сочинителей грамоты – не кого‑нибудь, а знаменитого Сигизмунда фон Герберштейна или же его друга графа Франческо де Турри[627].

Прискорбная ошибка Ф. Пфистера с датировкой не обесценивает, однако, его классификации двух типов текста грамоты. Впрочем, стоило бы, пожалуй, подумать над предложением X. Роте выделить из массива текстов первой группы еще один самостоятельный тип – третий[628]. К нему можно было бы отнести имеющий собственную специфику южнославянский («балканский») вариант грамоты. В подражание Ф. Пфистеру его можно было бы назвать Текстом III.

Единственный сохранившийся полный текст этой традиции был опубликован в цитировавшейся книге Д. Чилленио. Адресатами милостей Александра Великого у него значились, как уже говорилось, иллирийцы и их соседи[629]. Кроме того, известны еще два упоминания о «Грамоте Александра», в которой дары македонского царя должны были пойти на пользу именно южным славянам. Во‑первых, в 1663 г. знаменитый Юрий Крижанич (1618–1683), хорват по происхождению, вспомнил о таком документе даже в тобольской ссылке. По его словам, речь в нем шла о том, что Александр подарил иллирийцам все земли между Дунаем и «Белым» (т. е. Адриатическим или, может быть, все же Эгейским) морем[630]. Крижанич высмеял эту подделку, предположив, что ее не так давно сочинил какой‑то чешский хронист. Хотя зачем чеху Адриатика или Эгейское море? Может быть, Крижанич исходил из вполне современного представления, что «чешский хронист» изобрел исходный вариант документа, а потом кто‑то из хорватов на его основе составил свою редакцию, заново определив более подходящие к случаю границы?[631]

Во‑вторых, офицер русского флота Владимир Богданович Броневский (1784–1835) около 1806 г. слышал в Черногории о схожей по содержанию грамоте, якобы хранившейся в городском архиве Котора. Архивов Броневский, разумеется, не посещал, а текст привилегии прочитал в «заглавии дипломов графов Ивеличей» (сыгравших, кстати, заметную роль в истории как Балкан, так и России). К «Вену Александрову» Броневский, видимо, проявил больше доверия, чем Юрий Крижанич за полтора века до него. Во всяком случае, он назвал этот документ «древнейшей привилегией славян». Вообще‑то в его пересказе привилегия была дана не славянам, а именно «иллириянам»: «За храбрость и мужество, оказанное ими в войнах сего великого завоевателя, подарена им в вечное и потомственное владение часть земли Аквилонской до самых полуденных границ Италии с тем, что коренные жители должны быть их рабами»[632].

«Полуденные границы Италии» не очень похожи на «Белое море» Юрия Крижанича. Зато расхождения с версией Д. Чилленио легко объясняются ошибками при переписывании или же недопониманием текста переводчиками. Так, во всех отношениях странная «часть земли Аквилонской» могла возникнуть в результате превращения «totam plagam terrae ab Aquilone» (как у Д. Чилленио) в «unam partem terrae Aquilone». Превращение в рабов именно «коренных жителей» Италии не вытекает из текста Д. Чилленио, но если читать невнимательно и не вникать в тонкости, к такому пониманию, пожалуй, можно прийти. Существовала ли действительно грамота в которском архиве или нет, сказать трудно, но и без нее графы Ивеличи вполне могли использовать «Александров дар», попросту взяв его текст из книги Д. Чилленио.

Воспоминания Юрия Крижанича здесь куда интереснее, поскольку они позволяют заподозрить существование особого варианта Текста III, в котором Александр оставлял в покое итальянцев, но передавал «иллирийцам» Балканы – что было во всех отношениях логичнее. Несколько странные «претензии на Италию» (да еще и вплоть до ее южных, а не западных пределов) в варианте Д. Чилленио могут служить аргументом в пользу того, что его версия все же была не автохтонной, а произошла от чешской «грамоты».

 

VI

 

При всех модификациях, которые Тексту I пришлось пережить, когда его переводили на разные языки, в одном важном пункте почти все варианты сходились. Странные географические границы дара Александра, как правило, сохранялись теми же, как и в самых ранних известных нам рукописях и изданиях[633]. Почему‑то Александру Македонскому неизменно приписывалось желание передать под власть славян именно Италию. Оно же выразилось и в редакциях «Вена Александрова», возникших на белорусских, украинских и великорусских диалектах, несмотря на изрядную удаленность «дара» от «одариваемых». В любом случае изначально чешское сочинение (насколько можно судить сегодня) постепенно дало начало общеславянской традиции.

Однако Текст II решительно отошел от общеславянского корня и стал уникальной – собственно русской – интерпретацией великодушия и щедрости Александра. Ведь согласно этому варианту македонскому царю пришлось одарить трех славянских князей со странно звучащими именами землями от Балтийского моря до Каспийского.

Как уже упоминалось, Ф. Пфистер исходил из того, что Текст II, написанный на латыни, сохранился в единственной рукописи из Австрийской национальной библиотеки – с шифром cvp 9370. При этом он не заметил, что в той же самой библиотеке хранится манускрипт под шифром cvp 8578 с другим списком «Вена Александрова»[634]. Более того, как пытался показать автор этих строк, упущенный Ф. Пфистером список существенно лучше того, с которым он работал, и, может быть, даже является первичным[635]. Но последствия этой – уже второй – ошибки немецкого историка сказались не только на качестве его издания «Грамоты Александра».

Не заинтересовавшись cvp 8578, Ф. Пфистер, естественно, не узнал, что эта рукопись (вместе с «Веном Александровым») была опубликована еще в 1820 г.[636] К тому же он так и не узнал имя автора произведения, к которому и была приложена «Грамота Александра»: это имя значилось в исходном кодексе cvp 8578, но отсутствовало в cvp 9370. В результате сложилась воистину парадоксальная ситуация. Историки, полагавшиеся на безусловный авторитет Ф. Пфистера, до сего дня не знают ни о второй венской рукописи, ни о публикации 1820 г., ни, главное, об авторе рассматриваемого ими текста, не говоря уже о материалах, которыми тот пользовался[637]. Они опирались на издание Текста II Ф. Пфистера[638], хотя теперь понятно, что оно сделано со вторичной копии, содержавшей грубые ошибки, отчего историку противопоказано пользоваться как им самим, так и его перепечатками[639].

За двумя независимыми друг от друга изданиями появились, кстати, и два самостоятельных перевода на русский язык: первый был выполнен А.Н. Шемякиным (по лучшей рукописи, опубликованной Б. фон Вихманом)[640], второй – А.С. Мыльниковым (по худшему списку, изданному Ф. Пфистером)[641].

Упущенная Ф. Пфистером и его последователями рукопись содержала сочинение «О состоянии Московии» придворного капеллана императора Леопольда I Себастьяна Главинича[642](1630–1697). Автор, возможно, и сам происходил из южных славян, во всяком случае, его семейные корни были в Истрии. С 1689 г. он будет предстоятелем хорватского епископства Сень и Модруш. Для нас важно, что Главинич принимал участие в имперском посольстве к царю Алексею Михайловичу. Возглавляли «делегацию» Августин Майер, будущий барон фон Мейерберг (1612–1688), оставивший, кстати, собственные записки о поездке в Московию[643], и советник Орацио Гильелмо Кальвуччи.

На поездку в Москву, выполнение там возложенной миссии и возвращение домой у посольства ушло ровно два года – с февраля 1661 г. по февраль 1663 г. Спустя какое‑то время после возвращения из Московии, примерно в 1665 г., Себастьян Главинич записал некоторые впечатления об увиденном. Хотя его записка и адресована Леопольду I, автор в первых же строках дает понять, что к сочинительству его подвиг не столько император, сколько папский нунций[644]. Заметки эти, интересные сами по себе (в частности, в контексте обсуждения перспектив введения на Руси католичества[645]), к «Вену Александрову» никакого отношения не имеют: текст «Грамоты Александра» просто приложен к записке, не будучи прямо связан с ней по содержанию, хотя и написан той же рукой[646].

Ф. Пфистер скептически относился к утверждению, вынесенному в заголовок манускрипта из венской библиотеки, что «Грамота Александра» была списана из «рукописных анналов москов»[647]. Однако А.С. Мыльников убедительно доказал, что это заявление вовсе не риторического свойства – напротив, оно совершенно точно передает суть дела[648]. Латинский текст действительно был составлен по какой‑то русской летописи. Вряд ли С. Главинич владел русским языком до приезда в Москву, зато после возвращения оттуда он долго исполнял роль придворного переводчика в Вене. Благодаря своим южнославянским корням он, видимо, быстро освоил русский. Что же касается А. Майера, то он уже владел наречием московитов и мог сразу же начать разбираться в московских летописях. К сожалению, ни тот ни другой не упомянули в своих записках о знакомстве с русскими историческими сочинениями. Впрочем, кто из этих двоих списал «Дар Александров» из московской летописи, переведя его на латынь, нам, в сущности, безразлично.

Идентифицировать эту летопись А.С. Мыльников не смог (или не захотел), опираясь в своих рассуждениях на так называемый Мазуринский летописец конца XVII в. Там приведен такой вариант «Вена Александрова», в котором, действительно, узнаётся ряд характерных черт латинского перевода С. Главинича (или А. Майера)[649]. Однако с тем же самым успехом А.С. Мыльников мог привлечь и другие исторические собрания того же времени – например, Никаноровскую летопись[650]. Дело в том, что и эти две летописи, и некоторые другие в равной степени опирались на самый популярный тогда исторический компендиум – «Хронограф».

При сравнении «Грамоты Александра» С. Главинича с ее русскими прототипами сразу становится понятно, откуда взялись те не вполне удачные латинские обороты, которые Ф. Пфистер несмотря на все свои усилия так и не сумел объяснить. Некоторые русские слова переводчик вовсе не понял или же передал с искажениями[651].

Так, М. Главинич (или все же А. Майер?) по каким‑то причинам не справился с переводом прилагательного «храбрый», которым «Хронограф» наделил первого из славянских князей: переводчик понял это слово как имя собственное и просто транскрибировал его латинскими буквами: Hrabaro (cvp 8578)[652]. После этого пришлось, проявляя последовательность, интерпретировать «качества» остальных двух князей тоже как имена собственные[653]. Поздний копиист, делавший тот список, с которым будет работать Ф. Пфистер (cvp 9370), еще несколько «улучшил» имя первого князя, заменив «Hrabaro» на «Hrabano». В результате легендарные славянские князья оказались для западного читателя носителями весьма странных латинско‑восточных имен: Hrabanus Velikosanus, Prudens Hassanus и Fortunatus Havessanus. При отсутствии под рукой русского оригинала читатель мог даже подумать, что «моски» до такой степени прониклись классицизмом, что придумали теорию о римском происхождении восточнославянского княжеского рода, а то и всего их племени. На самом деле фантазии московских «политических теоретиков» так далеко не заходили. Как известно, им оказалось достаточно утверждения, что великие князья Владимирские (в качестве предшественников московской династии) ведут свой род от Пруса, близкого родственника Октавиана Августа[654]…

 

VIII

 

Российские историки и литературоведы уделили «Вену Александрову» очень мало внимания. Решающую роль здесь сыграли не столько уже рано прозвучавшая критика Юрия Крижанича – притом не одной лишь «балканской» версии «Дара», но и «русской»[655], – и даже не скепсис В.Н. Татищева[656], сколько совершенно презрительный приговор Н.М. Карамзина, не захотевшего увидеть в «Грамоте Александра» ничего, кроме сказок, «сочиненных большею частию в XVII веке и внесенных невеждами в летописи»[657].

Тем не менее специалисты уже давно верно определили «Хронограф» как произведение, сыгравшее главную роль в распространении «Славянской привилегии Александра» в России[658], и справедливо отнесли текст С. Главинича к той же традиции[659]. Сам «Хронограф» возник в первой трети XVI в., но на протяжении последующих 200 лет неоднократно основательно перерабатывался. Сохранились сотни рукописей, содержащих как многочисленные варианты самого «Хронографа», так и разные исторические сочинения, возникшие на его основе (таких было особенно много во второй половине XVII в.). Это изобилие крайне затрудняет восстановление истории текста «Хронографа»[660]. Согласно мнению такого знатока, как А.Н. Попов (обсуждавшего этот вопрос еще в 1869 г.), «Грамота Александра» впервые появилась в составе «Хронографа» так называемой Третьей редакции[661], которая была создана не ранее 1620 г. и вряд ли после 1646 г. – во всяком случае, в царствование Михаила Федоровича[662]. Попала же она туда вместе с целым рядом других записей из упомянутой ранее «Хроники всего мира» Мартина Бельского. Дело в том, что эту «Хронику…» (правда, в издании не 1551 г., а только 1564 г.) перевели около 1570 г. на старобелорусский язык, а в 1584 г. и на русский[663]. Заимствование в русское историописание «басен» из хроники М. Бельского А.Н. Попов рассматривал как «порождение того вредного влияния исторической польской литературы, которое так сильно было у нас во второй половине 17 века»[664]. Более того, «русских вымысл