Бермудский треугольник на бульварном кольце

 

Ладони, которые саднят

 

 

– Хотите, прочитаю новый рассказ?

Застигнутые врасплох гости молчали.

– Опять фантастика? – спросил Философ.

– Обожаю фантастику, – захлопала в ладоши Актриса. – Но почему вы не пишете детективные романы, как знаменитый Мегрэ?

– Сименон, – вполголоса поправил Инженер. – Жорж Сименон. Впрочем, это не столь важно.

– А правда, что у него двести романов?

– Правда. Но большинство не детективные.

– Но и не фантастические, – подчеркнула Актриса.

– Интересно, он тоже читал их вслух? – пробормотал Философ.

– Вряд ли. Сименон сочинял романы со сверхзвуковой скоростью. Зато мои рассказы значительно короче, – сказал я в оправдание. – И страдать придется недолго.

– Краткость – сестра таланта, – кивнул Философ, раскуривая трубку.

– Свежая мысль, – отозвался Инженер, сочувственно относившийся к моему литературному творчеству. – У вас, философов, мысли всегда свежие, даже если они чужие.

– Вы тоже умеете мыслить, – не остался в долгу Философ. – На инженерном уровне.

– Пожалуй, начну, – предупредил я, раскрывая рукопись.

– С удовольствием послушаем ваше эссе, – поддержала Актриса.

– Сонет, – уточнил Инженер.

 

«Саднили натруженные ладони. Карбо привык к этой боли и не обращал на нее внимания. Он знал: еще минута, и боль исчезнет, прежняя реальность сменится новой, с другими, неизведанными радостями и печалями, взлетами и падениями…

Карбо всегда входил поздно вечером – в иное время, иной мир, иную жизнь. И, прожив ее в считанные часы, иногда мелькавшие, словно секунды, а иногда тянувшиеся годами, возвращался на рассвете.

У него была единственная степень свободы – свобода ежевечернего выбора координат в каждом из четырех измерений. С точностью до дня и километра. Любого дня в прошлом и будущем. Любого километра в пределах Земного шара. Но он никогда не знал заранее, чем чреват выбор: предстоит ли ему преследовать или спасаться бегством, жаждать крови или истекать ею.

И в этом была своя прелесть. Потому что он родился искателем приключений, бродягой в пространстве и во времени…»

 

– Так я и знал, – вмешался Философ. – Снова перепевы Уэллса, вариации пресловутого «парадокса дедушки». Конечно же, ваш Карбо, охотясь на мамонта, застрелит из бластера собственного пращура и…

– Не слишком ли торопитесь? – возразил Инженер. – До сих пор Автор придерживался научных концепций и в литературе, и в жизни. Так ведь?

– Безусловно, – подтвердил я. – В трех измерениях двигаюсь туда и обратно, а в четвертом…

– Только туда? – иронически подхватил Философ. – Это меняет дело!

– Вот видите, сказал Инженер. – Автор не позволит герою своего рассказа пользоваться столь устаревшим средством транспорта, как уэллсовская машина времени!

– Вера Холодная тоже не признавала транспортных средств, – присоединилась к разговору Актриса. – На съемки она всегда приезжала в экипаже.

– В карете, запряженной цугом, – не удержался Инженер.

– Цугцвангом, – в тон ему откликнулся Философ.

– Так я и поверила! – погрозила пальчиком Актриса.

– Что это вы ставите крест на машине времени? – не выдержал я. – Она ведь не перпетуум‑мобиле. И вообще, знаете ли, что такое машина?

– «Машина есть деревянное приспособление, оказывающее величайшие услуги при подъеме грузов», – процитировал Витрувия Инженер.

– Вот‑вот. В понимании машины вы все еще на рубеже первого века до нашей эры. Но скажите, чем ЭВМ не машина времени, к тому же – мыслящая?

– Распространенное заблуждение, – назидательно проговорил Философ. – Машина не мыслит, а моделирует мышление. Сама категория «мышление» не существует вне человека. Лишь человек способен мыслить.

– А если машина научится делать то же самое, даже быстрее и лучше?

– Все равно она не будет мыслить.

– Хотя бы на инженерном уровне? – простодушно спросил Инженер. – Кстати, вас не было дома на прошлой неделе!

– Я летал в Ленинград.

– Чепуха!

– Вы мне не верите? – оскорбился Философ.

– Не верю. Полет – категория, присущая птицам, стрекозам, бабочкам…

– Божьим коровкам, комарам, – продолжила Актриса. – Не переношу комаров!

– …А вы, как мне кажется, даже не летучая мышь. Человек, будь он трижды философом, летать принципиально не способен. Мы в состоянии лишь моделировать полет, как машины – мышление!

– Софистика! Демагогия! – взорвался Философ, потрясая потухшей трубкой. – Таким приемом любую истину можно довести до абсурда!

– Вам виднее, – согласился Инженер. – Ведь это по вашей части. Но будем последовательны: если уж моделировать, так моделировать! А знаете, «действующая модель мысли» – совсем не дурно!

– Прекратите спорить, мальчики! – блеснула Актриса оперным сопрано. – Вот вы что‑то говорили насчет времени, будто его нельзя остановить или повернуть обратно. А Станиславский и Немирович‑Данченко рассказывали…

– Вам? – поразились Инженер и Философ.

– Моей бабушке. Довольны?

– Парадокс бабушки, – съязвил я.

– Зажмурьтесь! – приказала Актриса. – А теперь раскройте глаза. Шире! Видите роскошный зал, позолоту, бархат? Мужчин во фраках, женщин в бриллиантах, павлиньих перьях и этих…

– Кринолинах!

– Неважно, в чем! Восемь часов вечера, сейчас поднимется занавес. Пять минут, десять – публика аплодирует. Ой, мальчики, так приятно, когда тебя вызывают… Полчаса – начинается шум. Час…

– Представляю картину, – улыбнулся Инженер. – Гвалт, топот… Мужчины, засучив рукава фраков, ломятся в запертые двери. Женщины визжат, царапают позолоту, трясут павлиньими перьями…

– Да замолчите вы! – взмолилась Актриса. – Или не интересно? Так вот, через два часа занавес поднимается. На сцену выходит гастролер. Публика свистит и шикает.

– И бросает в гастролера бриллианты!

– Не думаю, чтобы кто‑нибудь бросал бриллианты, – трезво рассудила Актриса. – В моей сценической практике…

– А что же гастролер?

– Вынул часы, ровно восемь!

– Часы небось стали?

– Да нет, часы шли. Восемь было на всех…

– Гипноз, – прокомментировал Философ. – Ничего сверхъестественного, обыкновенный гипноз. В литературе описаны еще и не такие случаи!

– Продолжим чтение? – спросил я, дождавшись паузы.

 

«Карбо родился 10 мая 31926 года…»

 

– Как именно? – потребовал разъяснить Философ. – Обычным образом или из колбы?

– Из колбы? – недоуменно переспросила Актриса. – А разве так бывает?

– Бывает, – авторитетно подтвердил Инженер. – Но покамест лишь в лабораторных условиях. Массовое производство колб еще не налажено. А в будущем… Посудите сами, какая женщина через триста веков захочет рожать?

– Как интересно, – пропела мне на ухо Актриса. – Вам обязательно надо писать детективные романы. И не спорьте, у вас чудесно получится. Хотите, подскажу сюжет: перед самым рождением Карбо колбу похищают…

– Зачем?

– Ну… затем, чтобы получить выкуп… Это же так очевидно!

– В моем рассказе нет ни слова о колбе, – рассвирепел я. – Где вы раскопали эту проклятую колбу?

– Он же родился, – резонно заметил Фолософ. – Хотя… отчего бы не сделать его роботом?

– Но Карбо не робот! Не робот, слышите?!

– А в этом что‑то есть, – неожиданно поддержал Философа Инженер. – Робот смотрится современнее.

Я истерически рассмеялся.

– Вспомнил анекдот. Едут в поезде Брижит Бардо и японец.

– Совсем одни? – спросила Актриса. – И Бе‑Бе, конечно…

– …Брижит спрашивает: «Месье, вы, случайно, не швед?» – «Увы, мадам, с вашего позволения, японец». Через полчаса – снова: «А может‑таки, швед?» – «До сих пор был японцем». Спустя еще час: «Ну, признайтесь, вы все же швед?» – «Да, швед!» – «Странно… А по виду вылитый японец!»

– Это вы тоже сами сочинили? – ахнула Актриса.

– Сам, – не моргнув глазом, подтвердил я. – И Карбо, действительно, робот!

– Неувязка! – торжествуя, воскликнул Философ. – Он у вас слишком похож на человека. И ладони у него, видите ли, саднят. Разве у робота могут саднить ладони?

– Ваша взяла, – сдался я. – Сейчас все объясню. Карбо не робот. И родился не в колбе, а в роддоме. Его даже ни с кем не перепутали, хотя народонаселение Земли увеличилось в миллион раз, а рождаемость…

– Жаль, – вздохнула Актриса.

– Жаль, что не перепутали?

Она покачала головой.

– Жаль, что Карбо не робот и не родился из колбы. Это было бы так романтично. А нельзя переделать?

– Нельзя, – ответил я жестко, – потому что это противоречило бы авторскому замыслу.

– Но почему у него саднили ладони? – не унимался Философ.

– Он натер их на галерах. Если бы вы были невольником и день за днем ворочали тяжелыми веслами, да еще прикованный к ножным упорам, то у вас вообще не осталось бы ладоней!

– На каких галерах?! Каким невольником?! – стиснул виски Философ.

– Карбо зациклился во времени и каждое утро возвращается в метастабильное состояние, на свою галеру, неужели не ясно? Однажды ночью его застукали в спальне Карла IX, куда он попал из‑за разброса пространственной координаты. Как нарочно, именно в этом, 1564 году. Карл издал ордонанс, запрещавший приговаривать к галерам на срок меньше десяти лет, поскольку «не менее трех лет требуется на обучение галерника искусству грести».

– А меня обучали пять лет, – сказал Инженер.

– Четыре года и десять месяцев, – фыркнул Философ и вдруг завопил: – Братья и сестры! Нас предали! Я прав! Сплошные перепевы, а мы уши развесили! Из реальности в реальность – было! Экскурсы в прошлое – было! Зацикливание во времени – тоже было! Все было!

– Он больше не станет сочинять фантастические рассказы, – вступилась Актриса. – Раз фантастика себя исчерпала, мы с ним начнем писать детективные романы. Вместе, как братья Гонконг!

– Гонкур, – привычно поправил Инженер.

– Сюжет я только что придумала. Представляете, колбу с роботом Карбо похищают, а инспектор, ну, этот…

– Мегрэ!

– И он уже был! – простонал Философ.

– Ну вот что, – заявил я решительно, – вы не поняли главного. Карбо переходит из одной реальности в другую, из настоящего в прошлое или будущее, ни на мгновение не покидая своего собственного времени, не выходя из дома!

– Где же он живет на самом деле? – окончательно запутался Философ.

– Да не живет он вовсе! Не живет, черт побери, в этом вся соль. Карбо уверен, что живет, а сам лишь моделирует жизнь, улавливаете разницу? И не просто жизнь, а такую, какая нам не снилась, – яркую, полнокровную, насыщенную событиями, как кислородом. За весь свой век никто из нас не испытает и четверти того, что он за год!

– Машина времени, вживленная в мозг? – осенило Инженера.

– Он сумасшедший, ваш Карбо? – с ненавистью спросил Философ.

– Как я ему завидую, – прошептала Актриса. И неожиданно разрыдалась. – Но есть же у него что‑нибудь настоящее? Ну хотя бы ладони, которые саднят?

– Ладони настоящие, – сказал я, подумав.

 

Когда я был Архимедом…

 

 

Римский полководец Марцелл, против которого мне пришлось воевать, поставил на моей могиле памятник с изображением шара, вписанного в цилиндр. Эпитафия гласила, что их объемы соотносятся, как 2: 3 – самое изящное из моих открытий. Памятник пришел в запустение, был восстановлен Цицероном, сицилианским квестором, потом…

Не верите? Думаете, я сумасшедший? Допустим. Но что вы скажете о казусе с римским флотом? Имеются веские свидетельства, что Архимед, то есть я, во время осады Сиракуз римлянами сжег их суда лучами света. Историки преподносят этот достоверный факт как легенду, дабы не быть осмеянными физиками: ни зеркала, ни линзы не в состоянии настолько сконцентрировать световую энергию, чтобы можно было поджигать корабли с берега. Сделать это способен лишь лазер. Но признать, что Архимед располагал лазером, значит… А ведь иного объяснения не придумаешь!

И вот историки, спасовав, пытаются взять жалкий реванш, выдавая за факт притчу о том, как Архимед, найдя способ определить соотношение золота и серебра в короне Гиерона, выскочил из ванны с криком: «Эврика!», «Нашел!» – и в чем мать родила выбежал на улицу. Эта побасенка даже вошла в энциклопедии… при молчаливом попустительстве физиков!

Но скажите, если Архимед (тот самый чудак, чуть не опрокинувший ванну!) не уничтожил в действительности римскую армаду, все эти галеры и галионы, как ему удалось на два долгих года растянуть осаду Сиракуз? Может быть, у него был свой флот? Увы… Береговая артиллерия? Ее не существовало в помине! Так что же?

Лазер! Лазер! Лазер!

Почему именно он? Да потому, что лазерное оружие в тех условиях было наиболее эффективным! Представьте, сколько понадобилось бы пушек, чтобы потопить флот Марцелла? Сколько снарядов, не говоря уже о ядрах! Я же обошелся одним‑единственным лазером на углекислом газе!

Все еще считаете меня сумасшедшим? Тогда вспомните легенду о том, как я был убит римским солдатом… Марцелл вроде бы приказал сохранить мне жизнь, когда город будет взят предательским ударом с суши, но невежественный солдат не узнал меня. Я же сидел, погруженный в размышления над развернутым чертежом, и даже не слышал шума битвы. А увидев внезапно возникшего воина, сказал:

– Бей в голову, но не в чертеж!

Этим словам умиляются: дескать, Архимед собственную жизнь ценил меньше, чем чертеж, олицетворявший науку. Впоследствии, устыдившись столь вопиющего пренебрежения логикой, фразу подправили так:

– Не трогай моих чертежей!

Подумайте, человек, два года успешно возглавлявший оборону Сиракуз, не только позволил захватить себя врасплох, но и встретил врага, словно пай‑мальчик драчуна, вознамерившегося сломать игрушку.

А ведь я неспроста подставил голову. Если бы воин повредил «чертеж», то я вряд ли находился бы сейчас перед вами. Потому что чертеж на самом деле был пленочным хронотроном, который содержал в поликристаллической структуре мой информационный код и как раз тогда транслировал меня из античности обратно в современность. Какого бы я свалял дурака, попросив воина:

– Будьте добры, не причините вреда хронотрону, иначе в двадцатый век возвратится лишь часть человека, именующего себя Архимедом, а не весь человек целиком.

И я сказал:

– Бей в голову!

Голова, как и тело, уже не представляла ценности, поскольку моя сущность была скопирована, преобразована в последовательность импульсов, заложена в память хронотрона и находилась в процессе трансляции, где‑то на рубеже эпохи Возрождения.

Солдат и впрямь был невежествен. Он принял хронотрон за никому не нужный чертеж. Впрочем, и вы вряд ли бы обнаружили разницу. Тем более, что я чертил не на ватмане и не «Кохинором».

Но почему Архимед все же сдал Сиракузы, хотите спросить? Просто в конце концов понял, что вмешиваться в ход истории бессмысленно!

Ну как, не убедил? В таком случае ответьте, когда придумали анализ бесконечно малых? Лет триста назад? Неправда! Именно я в послании к Эратосфену изложил основы интегрального исчисления. Послание затерялось, раскопали его лишь в начале нашего с вами века. И ахнули: боги Олимпа, не вы ли водили пером Архимеда? Видимо, легче поверить в Зевса, чем в то, что твой современник оборонял Сиракузы во время второй Пунической войны. Но рассудите: если в древности некто Архимед изобрел лазер и додумался до интеграла, то отчего я не мог осуществить пресловутую машину времени, точнее хронотрон?

Логично? Ну вот… Наконец‑то я вас поборол! С Марцеллом было легче, ей‑богу! А раз так, пожертвуйте на сооружение нового хронотрона!

Куда делся старый? Видите ли, когда я был Александром Македонским…

 

Пришельцы

 

 

Жанна была спелеологом. Она изучала пещеры, их климат, флору и фауну, а также наскальные рисунки – произведения первобытных художников. Ей приходилось работать высоко в горах и глубоко под землей.

А дома ее ожидали папа, мама и кот. Сибирский, а возможно, ангорский или сиамский. Но будь он даже обычным, короткошерстным, Жанна все равно его бы любила.

Они виделись редко, потому что Жанна чаще бывала в экспедициях, чем дома. Но когда возвращалась, то первым делом звала: «Карлуша, Карлуша!» И кот тотчас прибегал, большущий, красивый, важный. И принимался ласкаться, выгибать спину, мурлыкать: мур‑р‑р, мур‑р‑р…

Как‑то раз Жанна отправилась в особенно трудную и длительную экспедицию. Почти месяц провела она под землей. Без радио и тем более без телевидения.

– Как там, наверху? – тревожилась Жанна. – Здоровы ли папа с мамой, вспоминает ли меня Карлуша, и вообще, что происходит в мире?

Однажды ей посчастливилось обнаружить редчайшую картину эпохи палеолита. Наверное, нарисовавший ее человек был в звериной шкуре и с длинными волосами.

– Поразительное постоянство! – улыбнулась Жанна. – Художники до сих пор отращивают волосы и обожают кожаные куртки.

Картина была удивительна тем, что изображенный на ней человек напоминал космонавта. Скафандр с большим круглым шлемом, а позади – ракета.

Жанна с радостью забрала бы картину с собой, но поди попробуй! Пришлось скопировать рисунок. Рисуя, она светила фонариком то на скалу, то на бумагу.

Жанна отнесла рисунок руководителю экспедиции, но шеф сказал, что никакой это не космонавт, и надо обладать буйным воображением, чтобы так подумать. И еще он сказал, что был такой фильм – «Воспоминания о будущем», где из подобных наскальных рисунков сделали вывод, будто в далеком прошлом Землю посещали, возможно не раз, пришельцы с других планет. Но этот фильм раскритиковали, потому что он был снят с неправильных позиций.

Шеф долго и нудно втолковывал все это Жанне, а в конце потребовал, чтобы она выбросила из головы пришельцев, потому что какой‑то академик с трудной фамилией на букву «Ш» уже доказал, что во всей Вселенной никого, кроме нас, нет и всякие там гуманоиды‑инопланетяне это чепуха на постном масле.

А когда экспедиция окончилась и они вышли на поверхность, то оказалось, что во время их отсутствия на Землю прилетел космический корабль из чужой галактики. О нем только и говорили.

– Сенсация! – слышалось со всех сторон. – Интересно, как выглядят пришельцы? Скорее бы заканчивался карантин!

Вернувшись в родной город и приехав на троллейбусе домой, Жанна нежно расцеловала папу и маму, а затем позвала:

– Карлуша! Карлуша! Куда ты запропастился?

– Кого это ты зовешь? – поинтересовалась мама.

– Карлушу, кого же еще!

– А кто он и почему мы о нем ничего не слышали? – строго спросил папа.

– Что за шутки, – возмутилась Жанна. – Разве вы не знаете, что Карлуша мой кот?

Папа и мама переглянулись.

– Ты не заболела, доченька, в этой твоей противной пещере? – всполошилась мама. – Нет? Тогда что значит странное слово «кот»?

– В первый раз слышу, – поддержал папа.

Жанна бросилась к книжной полке и взяла тринадцатый том энциклопедии (от реки Конды до немецкого химика Куна). Перелистав энциклопедию, она разыскала слово «кот». Но с Карлушей этот кот не имел ничего общего, потому что носил имя Пьер и был французским политическим деятелем, юристом по образованию. Точно так же «кошка» оказалась фамилией русского матроса, героя минувших времен. Из энциклопедии таинственным образом исчезли все кошачьи: и бенгальская кошка, и рысь, и манул, и каракал, и барс, и ягуар… Исчезли даже львы и тигры!

«Не зря число «тринадцать» называют чертовой дюжиной!» – мелькнула суеверная мыслишка.

Жанна выбежала на улицу, пытаясь углядеть хотя бы одного малюсенького котеночка. Тщетно! И никто из прохожих тоже не знал, что такое кошка…

– Сейчас по телевидению будут показывать встречу пришельцев! – услышала она и в растерянности пошла домой.

Телевизор был уже включен. Жанна увидела посадочную полосу аэродрома, толпу встречающих, цветы. Вот показался огромный лайнер. Он прилетел в столицу с места посадки космического корабля. Самолет чиркнул по бетону и, погасив скорость, подрулил к зданию аэропорта. Оркестр грянул марш. Над головами взметнулись букеты, яркие разноцветные флажки. Какой‑то мальчуган попытался выбежать на летное поле, но его вовремя поймали.

Наконец, подали трап. Пришельцев бережно вынесли из самолета. Сменился кадр, и на экране крупным планом возник… Карлуша! Он был по обыкновению важен и преисполнен достоинства. Кот что‑то промурлыкал, и несший его человек (дипломат, подумала Жанна) перевел:

– Счастлив приветствовать вас от лица дружественной цивилизации…

– Какой хорошенький, – сказала мама.

– Природа неистощима на выдумку, – поддержал папа.

А Карлуша все время вертел головой, и Жанна решила, что он высматривает ее…

 

 

* * *

 

Мораль этой притчи такова: чужие галактики гораздо ближе, чем принято думать…

 

Человек с другой планеты

 

Итак, мы отправляемся путешествовать. Машина уже под окнами, ухоженная, с залитым до горловины баком. Правда, предстоит еще разместить вещи Агаты, а это, скажу вам, проблема из проблем. Представляю, как она будет негодовать, когда я отсортирую бесполезные по‑моему, но незаменимые по ее мнению предметы, например, принадлежности для укладки волос. Ну кому, кроме нее, втемяшется укладывать волосы во время туристического путешествия, да еще на машине?

Вы, конечно, не знакомы с моей Агатой? Я говорю «моей», потому что осенью мы создадим семью, ячейку общества. Правда, когда Агата на меня сердится (а это случается частенько), она говорит, что передумала и что вообще ей больше нравится Анс. Б‑р‑р! Этот нахал надоумил ее краситься под енота, мол, все модницы носят такую прическу. С ума посходили, и она тоже! Дождется у меня Ансик!

Кстати, именно Агате принадлежит идея нашего путешествия. Сейчас путешествуют многие, но не на своих машинах, энергетический кризис, знаете ли.

– А мы поедем на своей, – заявила Агата. – Путешествовать на собственной машине респектабельно, ведь горючее так дорого…

– И покрышки тоже, – сказал я. – Хорошо, что у меня нет машины, да и водить я не умею.

– Вот у Анса машина, конечно же, есть. И водит он с шиком, все так и мелькает!

– Ты‑то откуда знаешь? Ездила с ним, признавайся!

– Ни с кем не ездила, но отпуск мы проведем только на машине, иначе…

Так у меня появился лимузин. Не новый, не роскошный, но разве в роскоши счастье?

– И в эту колымагу я должна сесть? – возмутилась Агата. – Никогда в жизни!

Пришлось с ходу придумать, что лимузин до меня принадлежал знаменитому киноартисту Льву Неукротимому.

– Как видишь, перед тобой вовсе не колымага, а историческая реликвия.

– Неужели он ездил в этом… в этой… – сказала Агата недоверчиво. – Хотя с его экстравагантностью… Что ты собираешься делать? – вдруг закричала она.

– Пропылесосить обивку.

– Обивку, на которой он сидел?

– Надо же выбить пыль!

– Не смей, это его пыль! Пусть все останется, как при нем.

Я подчинился и даже убедил себя, что машина, действительно, принадлежала Льву или даже целой львиной династии.

Не буду рассказывать, как учился водить. Упомяну лишь, что красоты лимузину это не придало. К счастью, исторические реликвии тем ценнее, чем более потрепаны.

Так или иначе, но утром, в первый же день отпуска, я подрулил к дому Агаты и нажал кнопку сигнала. Раздался трубный рев. Проснувшись, Агата высказала в окно все, что обо мне думает. А поскольку она думала обо мне не переставая, ей было что сказать!

Через четверть часа, когда удалось остановить поток эпитетов, обрушившийся на мою голову. Агата вспомнила о предстоящем путешествии и с новыми силами принялась укорять меня, теперь уже за то, что не разбудил раньше.

И вот позади скопище тесных жилищ и громоздких офисов, именуемое городом. Хочется петь, но я безголос (оттого, наверное, и выбрал профессию учителя пения). Пытаясь дать выход чувствам, я изо всех сил давил на педаль газа. Машина неслась с отчаянной скоростью. Мне всегда было свойственно безрассудство!

– Как медленно мы тащимся, – недовольно проговорила Агата. – На твоем бы месте Анс…

От неожиданности я издал рев, куда более громкий, чем сигнал нашего лимузина, а ведь Лев Неукротимый знал толк в громовом рыканье!

Снова чертов Анс!

Мы познакомились на вечеринке. Анс сразу же начал из кожи лезть, чтобы понравиться Агате. Мол, в нашей семье и по восходящей линии, и по нисходящей все сплошь интеллектуалы.

– Мой дедушка, – говорит, – как и я, архитектор.

Тоже мне зодчий! Строит коробки, которые и различить‑то невозможно…

– Между прочим, – рисуется, – дом со шпилем, украшение города, построен по проекту дедушки.

Когда мы стали играть в телеграммы, я послал Ансу такую: «Восхищены успехами дедушки. Ценители архитектуры».

Агата надулась и принялась отчитывать меня за бестактность. Анс тут как тут:

– Не обижайтесь на него, Агаточка, при таком интеллектуальном уровне…

– А ну, катай отсюда, скунс вонючий, пока шкура цела! – говорю ему вежливо.

С него сразу сошел лоск.

– От скунса слышу!

Прошипел и с достоинством удалился.

Агата злилась две недели, потом все‑таки пошла на мировую.

– Притворяешься учителем пения, а сам настоящий дзюдист!

– Дзюдоист, – поправил я. – Ну и что? Это же прекрасный вид спорта. Знаешь, кто меня тренирует?

– Не сочиняй, – строго сказала Агата, – вот займусь твоим воспитанием!

С тех пор она к месту и не к месту поминает Анса:

– На твоем месте он бы…

Уже часа через три после начала путешествия Агата устала и принялась ворчать:

– Втравил ты меня в авантюру… Другие отдыхают с комфортом, а мы…

– Путешествовать на собственной машине респектабельно! – ответил я ее же словами, за что был незамедлительно наказан. Агата потребовала остановить машину, так как не может больше сносить издевательства невоспитанного дзюдиста.

Я доказывал, что мы отъехали черт те сколько, и добираться обратно своим ходом сущее безумие. Попутных легковушек может и не подвернуться по причине энергетического кризиса. Неужели она поедет в грузовике с еще более невоспитанным дзюдистом?

После того как я попросил прощения и поклялся больше не издеваться над нею, она сменила гнев на милость. Мы выбрали поляну в стороне от шоссе и расположились на отдых. Поев и порезвившись на травке, Агата повеселела и, чтобы доставить мне удовольствие, начала рассказывать, какая чудесная у Анса мамочка.

Я медленно закипал и был уже близок к тому, чтобы взорваться, когда на поляну упала густая тень.

– Будет дождь, – сказала Агата. И вдруг издала вопль.

Я поднял голову и обомлел: на поляну опускалось летающее блюдце. Мне не раз говорили об этих штуках, но увидеть своими глазами…

Спустя минуту открылся люк, и наружу вышел…

– Нет, только не это! – впадая в невменяемое состояние, завопила Агата и понеслась прочь.

Мы продирались напролом через густой кустарник, оставляя на ветках клочья шерсти…

– Неужели человек? – прохрипела Агата, когда мы, обессилев, свалились наземь.

– Похоже на то, – подтвердил я. – Именно таким изображен человек на фресках, которые обнаруживают археологи при раскопках.

– Но как же так, ведь люди вымерли тридцать тысячелетий назад, мне рассказывал об этом Анс, он знает точно!

– Да, вымерли. Сначала динозавры, потом люди. А может быть, наоборот…

– Что же ты так струсил?

– И вовсе не струсил. Просто побежал за тобой, чтобы не заблудилась. С какой стати бояться, людям мы обязаны всем. После этого их… сверхвзрыва мы стали умнеть от поколения к поколению. И теперь на всей Весте единственные разумные существа – мы, скунсы!

– А как же этот… с летающего блюдца?

– Он с другой планеты и потому не в счет!

 

* * *

 

Агата все же вышла за Анса. Так ему, дураку, и надо!

 

За миг до бессмертия

 

 

«Поедем туда, где бьется сердце… Поедем туда, где бьется сердце…» До чего же нелепа эта неизвестно откуда взявшаяся фраза! Он повторял ее бездумно, не вникая в смысл, словно отсчитывал секунды.

Внизу распласталась неестественно плоская земля. Была она как выцветшая от времени акварель под пыльным стеклом. Казалось, стекло вот‑вот разобьется: оно кренилось из стороны в сторону, вставало на ребро, переворачиваясь, исчезало из глаз и снова возникало в поле зрения.

Воздух был упруг, переполнял легкие, затрудняя дыхание. Его струи пронзали тело, точно рентгеновские лучи.

Земля приближалась.

«Поедем туда, где бьется сердце…»

Еще несколько минут назад воздушный стрелок старший сержант Анатолий Алексеев, восемнадцати лет, отстреливался от «мессершмиттов». Штурмовик Ил‑2 с надписью на фюзеляже: «Нива. Сибирские колхозники – фронту», возвращаясь на аэродром, у самой передовой был атакован шестеркой истребителей.

И сейчас Анатолий доживал свои последние секунды.

 

* * *

 

– Давай, давай! – кричал старшина Приходько, мешая русские слова с украинскими. – Бей гадов! Бачьте, сбил, едрена корень, фрица!

На глазах у солдат один из «мессершмиттов», жирно коптя, пошел к земле.

– Не отобьются, ей‑богу, не отобьются… – вздохнул Тимофей Дубов, воевавший с немцами еще в первую мировую.

– Типун тебе на язык, старый! Як тилько можна… – возмутился Приходько. – На том «ильюше» лихие, знать, хлопцы. И литак на все сто! Не зря его фрицы «черной смертью» кличут. Брони на нем, що твий танк, так просто не порушишь!

– Не сглазь! – огрызнулся Дубов.

– Братцы, да что это? – послышался растерянный возглас. – Он стрелять перестал!

– Погано дило… – сплюнул Приходько. – Боеприпасы закинчились. А можеть, стрелка вбылы…

– Подожгли, гады…

– Почему же не бреющим летели?

– Выходыть, що так потрибно було… Сигайте, хлопцы!

От горящего самолета отделилась точка. Над нею отцветшим одуванчиком засеребрился купол парашюта. И тотчас сдуло одуванчик очередью. Черная точка, быстро увеличиваясь, заскользила по невидимому отвесу до самой земли.

– Хорошо хоть не к фрицам, – сказал Дубов. – Свои земле предадут.

Вдали взметнулось пламя, донесся звук взрыва.

– А второй так и не выпрыгнул…

– Видать, мертвый был.

На месте падения летчика солдаты увидели воронку, словно от только что разорвавшегося крупнокалиберного снаряда. Со скатов на дно воронки еще струилась земля.

– Был человек, и следа не осталось…

Солдаты засыпали воронку и возвели холмик. Дубов нацарапал на доске огрызком карандаша: «Неизвестный герой‑летчик» и воткнул ее в землю.

– После войны здесь памятник поставят. Каменный. И фамилию выбьют, все как есть. Не забудут.

– Пишли, браты! – сказал Приходько, надевая пилотку.

 

* * *

 

Он чувствовал себя так, будто отходил от тяжелого наркоза. Сознание раздвоилось: одна его половина силилась разобраться в том, что происходит, а вторая безучастно, со стороны, наблюдала за первой. Происходящее же напоминало сумбурный сон из лишенных логических связей обрывков вперемешку с провалами, когда отсутствует даже подобие сознания и время приостанавливает бег. Но это был не сон, а странно деформированная, смещенная в бог знает какую плоскость, но несомненная явь.

Вот он в летном комбинезоне, шлемофоне и с парашютом, только что из боя, посреди нарядной толпы. От него пахнет потом и бензином. Он чувствует себя неловко, но не может, да и не хочет уйти. Здесь весело, а он так редко веселился в последние годы… С ним женщина в сиреневом платье. Ветер разметал ее длинные соломенные волосы. Женщина лукаво подмигивает и говорит низким голосом:

– Поедем туда, где бьется сердце!

Они в кабине «Нивы», спинами друг к другу – женщина сзади, на его месте, а сам он в кресле пилота («Где же командир?» – мелькнула мысль). Перед ним приборный щиток. Но что с указателем скорости? На шкале тысячи километров в секунду, и стрелка приближается к отметке 300. Скорость света?!

Он пытается убрать газ, но женщина кричит:

– Быстрее! Быстрее!

Стрелка уже перевалила за триста и движется к краю шкалы, словно к пропасти, а женщина не унимается:

– Быстрее! Быстрее!

Навстречу несутся звезды, как огни посадочной полосы.

Он слышит собственный голос:

– Идем на посадку, внимание!

И кто‑то отвечает ему:

– С прибытием, со счастливым прибытием!

 

* * *

 

– И все же, какие слова он произнес, придя в себя? – настаивал Эрнст. – Это же очень интересно, услышать первые слова воскресшего через два тысячелетия…

Анна поправила густые соломенные волосы – на сиреневом фоне они были особенно эффектными.

– Никто не воскресает, сколько раз вам говорить! Мы не боги, а гомоархеологи. С прошлого века, когда отменили закон, запрещавший путешествия в прошлое…

– Вы составили коллекцию предков, начиная с Рюрика, не правда ли? – рассмеялся Эрнст.

– Да ну вас, старый насмешник! – притворно рассердилась Анна. – Нет никакой коллекции. Есть люди, извлеченные из прошлого для нужд науки. Археологи судили о прошлом по предметам, найденным во время раскопок. Мы – их наследники, гомоархеологи, судим по живым людям, это куда информативней!

– Знаете, Анна, вы напомнили мне Чичикова из «Мертвых душ» великого писателя древности Гоголя.

– В чем‑то вы правы. Я тоже охочусь за мертвыми душами. Вернее, за теми, кто здоров, полон сил, но спустя мгновение должен умереть. Изъяв в последний миг перед бренностью такого человека из прошлого, мы ничем не рискуем. Он все равно что мертв и уже никак не смог бы повлиять на ход событий.

– У вас нелегкая профессия, – посочувствовал Эрнст.

– Это так, – согласилась Анна. – Вы не представляете, сколько душевных сил она требует. Мы наблюдаем жестокость и несправедливость, которые просто немыслимы в наше время. Наблюдаем с болью и слезами, а вмешаться не можем. Зато как радостно избавить от смерти обреченного…

– И на этот раз вы получили особенное удовлетворение, так ведь?

– Он совсем еще юн, но его мужеству…

– Стоит позавидовать? Пожалуй, мы действительно утратили это качество… Или нет, скорее, оно приняло иные формы. Но вы так и не…

– Если честно, то я не поняла смысла его слов, – призналась Анна, – особенно одного слова: «нива». Оно означает «хлебное поле», тогда хлеб еще не синтезировали, а выращивали на полях. Так вот, это слово не вяжется с контекстом.

– Скажите же, наконец, что он произнес?

– Буквально следующее: «Нива не любит таких скоростей!» Но как может любить или не любить… хлебное поле?

 

В семье не без урода [2]

 

 

Пятый день заседала ГЭК.[3] Более сорока раз сменились листы чертежей на демонстрационных досках. Аудитория заметно поредела. Защита дипломных проектов из акта высокоторжественного, каким она была вначале, перерождалась в утомительно будничную процедуру.

Сегодня впервые забыли обновить цветы. Зорин подобрал со стола опавший лепесток, долго растирал его между пальцев, потом, словно только что заметил, поднес к глазам и щелчком отбросил в сторону. Его раздражала бессвязная речь дипломника, в которой удавалось разобрать лишь обрывки фраз, перемежавшиеся нелепой скороговоркой: «как сказать… так сказать».

– …В системе автоматического регулирования… как сказать, так сказать… Рассмотрим функциональную схему… как сказать, так сказать…

– Конкретней, голубчик, – добродушно пробасил председатель. Комиссию «автоматчиков» вот уже несколько лет возглавлял Павел Михайлович Бахметьев, крупный инженер, не признававший слова «телемеханика». Зачитывая протокол, Бахметьев неизменно говорил: «…и присваивается квалификация инженераR