Доисторические предшественники письменности

 

Как человек обнаружил, что его зрительная система может быть переориентирована на кодирование речи в письменной форме? Хотя в этой книге мы не можем углубляться в палеоантропологию и историю письменности, интересно проследить, как развивалось это необычное изобретение. Гипотеза о нейронном рециклинге проливает новый свет на ряд последовательных ментальных потрясений, которые, вероятно, и привели к открытию письма.

Древнейшие наскальные рисунки, например в пещере Шове на юге Франции (возраст – 33 000 лет), уже содержат свидетельства сложных графических форм. Первые Homo sapiens скоро обнаружили, что узнаваемый образ предмета или животного можно воссоздать с помощью нескольких штрихов на кости, глине, скале или стене пещеры и что для этого достаточно наметить основной контур.

Это открытие может показаться незначительным, но оно однозначно сыграло важную роль в изобретении письменности. Прежде всего оно избавляет от необходимости трудоемкого воспроизведения трехмерной фигуры или ее представления в двух измерениях (хотя наши предки быстро открыли такие формы искусства, как скульптура и живопись). Чтобы очертить контур, в котором даже неопытный глаз мгновенно распознает бизона или лошадь, достаточно нескольких линий. В этом изобретении лично я вижу первую умышленную манипуляцию нервной системой человека. Большинство ганглиозных клеток[288] сетчатки нечувствительны к обширным поверхностям однородного цвета. Они срабатывают преимущественно на контуры объектов и реагируют примерно одинаково вне зависимости от того, какой именно это контур: просто линия (как на рисунке) или соединение двух поверхностей (как в реальной жизни). Мы понимаем картинки только потому, что у нас есть клетки, наделенные этим свойством. Придумав гравировку и рисунок, человечество изобрело первую форму нейронной самостимуляции.

Согласно традиционным представлениям, письменность началась с графической репрезентации естественных фигур. Эта точка зрения была популярна еще в XVIII веке, о чем свидетельствует следующая мысль о письменности в «Энциклопедии» Дидро и д'Аламбера:

 

Данный способ передачи идей посредством знаков и фигур первоначально состоял в совершенно естественном рисовании образов вещей; так, чтобы выразить идею человека или лошади, нужно было изобразить их форму. Очевидно, первой попыткой письма следует считать простой рисунок: человек научился рисовать прежде, чем научился писать.

 

Однако археологические находки противоречат этому мнению. В большинстве расписанных пещер рисунки животных соседствуют с самыми разными абстрактными формами: рядами точек, параллельными линиями, случайными кривыми… Вопреки утверждениям Дидро и д'Аламбера, символизм представляется таким же древним, как и само искусство. Очертания этих первых знаков иногда напоминают наши буквы: было бы интересно посмотреть, подчиняются ли они универсальному распределению Чангизи.

К этому же периоду относятся кости эпохи палеолита, на которых выгравированы серии линий. Должно быть, они служили элементарными счетными или календарными устройствами. Такие символы, даже если их нельзя расшифровать, свидетельствуют о том, что вырезавшие их мужчины и женщины ничем не отличались от нас. Они были Homo sapiens. Они обладали таким же «говорящим» мозгом, как мы, а потому вполне могли выражать свои абстрактные идеи в письменной форме.

Среди многочисленных «предшественников» письменности также фигурируют отпечатки рук, которыми изобилует ряд доисторических пещер. Как ни странно, на некоторых из них отсутствуют те или иные пальцы. Интерпретации этого явления предлагались самые разные: от членовредительства до болезни. На мой взгляд, однако, наиболее правдоподобное объяснение кроется в том, что пальцы были просто сложены с целью передать некий символический код. Некоторые формы повторяются с большей частотой и совпадают с распределением видов животных, изображенных на стенах тех же пещер[289]. Если так, эти рисунки могут представлять собой примитивный язык жестов, которым пользовались охотники, чтобы сообщить о количестве, характере и передвижениях добычи. Современные охотники‑собиратели до сих пор полагаются на подобные знаки, чтобы не вспугнуть зверя или птицу. Каким бы удивительным это ни казалось, отпечатки рук на стенах пещер могут свидетельствовать о развитии в некоторых доисторических обществах сложной системы символов. Формирование такой системы, вероятно, происходило в две ступени: первый этап – ассоциация произвольного положения рук с предметами или действиями; второй этап – их перманентная фиксация посредством наскальной живописи.

 

От счета к письму

 

В своем труде «Жест и речь» Андре Леруа‑Гуран подчеркивал, насколько важны язык и устная традиция в «чтении» пещерного искусства:

 

Первоначально фигуративное искусство было непосредственно связано с языком и было гораздо ближе к письму (в самом широком смысле), чем к произведениям искусства. Это была символическая транспозиция, а не точная копия реальности… Как в символах, так и в словах абстракция отражает постепенное приспособление двигательной системы выражения ко все более и более тонко дифференцированным подсказкам мозга. Самые ранние известные картины не изображают охоту, умирающее животное или трогательную семейную сцену, но представляют собой графические строительные блоки без какой‑либо описательной связи, опорную среду безвозвратно утраченного устного контекста… Это подлинные «мифограммы», более близкие к идеограммам, чем к пиктограммам, и более близкие к пиктограммам, чем к описательному искусству… Идеография в этой форме предшествует пиктографии, и все искусство палеолита идеографическое.

 

Далее он добавляет:

 

Также легко представить систему, в которой за тремя линиями следует изображение вола или за семью линиями – рисунок мешка с зерном. В таких обстоятельствах фонетизация происходит самопроизвольно, и чтение становится практически неизбежным. В эпоху зарождения письменности, вероятно, существовала только эта разновидность пиктографии, и письменность должна была немедленно слиться с этой предсуществующей идеографической системой[290].

 

Как и предполагал Леруа‑Гуран, в Месопотамии (современный Ирак), на родине письменности, числовые символы сыграли важнейшую роль в возникновении письменного кода[291]. Во многих раскопах, датируемых 8000 годом до нашей эры, археологи нашли небольшие глиняные предметы с нанесенными на них абстрактными формами конусов, цилиндров, сфер, полусфер и тетраэдров. По мнению Дениза Шмандт‑Бессера, это «калькули» – маленькие маркеры, которые использовали для счета и вычислений. Одни обозначают единицы, другие – кратные арифметических оснований 10 и 60 (10, 60, 600, 3600 и так далее). На Ближнем Востоке сложная система расчетов использовалась в течение длительного периода времени – как минимум 5000 лет, с 8000 по 3000 годы до нашей эры. В городе Сузы, примерно в 3300 году до нашей эры, появилась любопытная переходная форма: калькули стали помещать внутрь полых глиняных «конвертов» с разного вида насечками. Форма и количество таких отметок совпадали с найденными внутри калькулями, образуя тем самым полноценную символическую систему счисления. Постепенно содержимое «конверта», служившее доказательством правильности подсчета, исчезло, а сама запись осталась. Для передачи сообщения (например, «20 козлов») было достаточно одного числового знака в сочетании с символическим изображением объекта. Так родилась идея письма.

Определенную роль счет сыграл и в формировании независимой системы письма в доколумбовой Южной Америке. Здесь главным стимулом послужил расчет временных циклов в календарной системе. Еще в 2000 году до нашей эры ольмеки применяли вырезанные символы – глифы – для обозначения таких отрезков времени, как дни и годы, а также других важных ритуальных циклов. Около 600 года до нашей эры сапотекская культура расширила эту систему, начав использовать особые знаки для обозначения дат, мест и знаменитых участников исторических событий.

Вкратце, как и предполагал Андре Леруа‑Гуран, кодирование абстрактных идей, таких как число и время, сыграло ведущую роль в зарождении письменности. Возможно, они также внесли свой вклад в саму идею о том, что мысли можно перевести в письменную форму. Первые символы зачастую представляли собой абстрактные геометрические фигуры, которые обеспечивали доступ лишь к небольшому зрительному лексикону. В древнем Шумере и Египте пиктография, по крайней мере временно, служила простым способом обогащения лексикона письменных форм. Ее главным преимуществом была легкость чтения. Ни одному писцу не нужно было объяснять, что нарисованный колос пшеницы – это символ урожая.

Примечательно, что знаки в первых письменных текстах включали целый ряд форм, которые, как обнаружили современные физиологи, кодируются отдельными нейронами зрительной коры приматов. Прежде чем остановиться на «буквенной кассе» – области, наиболее подходящей для связи зрительных форм с речью, – культурная эволюция, по‑видимому, систематически исследовала пространство возможных конфигураций, закодированных в зрительной коре. Так, египетские иероглифы можно рассматривать как каталог стимулов, способных активировать мозаику вентральных областей. К ним относятся животные (), предметы и инструменты (), части тела ( и даже ), позы (), а также простые геометрические фигуры ()[292]. Как ни странно, первые писцы старательно избегали двух категорий зрительных репрезентаций, которые хорошо представлены в коре головного мозга. Первая группа – это места, дома и пейзажи. Всего несколько иероглифов изображают их, и то лишь в очень упрощенном виде, который не вызывает никакого ощущения пространства или глубины ().

Другая редко используемая категория – это лица. Только майя использовали разнообразие стилизованных лиц для обозначения слогов:

 

 

На поверхности коры места и лица занимают вытянутые и достаточно удаленные друг от друга области. Тем не менее обе они расположены слишком далеко от «буквенной кассы» в левом полушарии. Область места, присутствующая в обоих полушариях, лежит близко к медиальной линии мозга, в то время как зона лица преимущественно расположена в правом полушарии – следовательно, находится на максимальном удалении от центра речи в левом полушарии. Может, первые писцы каким‑то образом обнаружили, что эти две категории не обеспечивали эффективной связи с речевыми центрами? Почти полное отсутствие лиц среди письменных символов можно считать еще одним косвенным доказательством того, что структура мозга послужила мощным ограничительным фактором в эволюции письма.

 

Ограничения пиктографии

 

В «Пятой Эннеаде» философ Плотин (205–270 годы н. э.), комментируя «Федр» Платона (см. эпиграф к этой главе), выразил свое безграничное восхищение древнеегипетской письменностью:

 

Нам кажется, что мудрецы Египта, желая дать верное выражение своим представлениям о вещах, не прибегали к буквам, которые входят в состав слов и предложений и указывают на те голосовые звуки, посредством которых те и другие выговариваются, но вместо этого делали как бы статуи, рисунки вещей – чертили иероглифы и имели в святилищах для каждого предмета особый иероглиф, особую символическую эмблему, которая выражала его смысл и значение. Каждый такой иероглиф уже и сам по себе может быть принимаем за образчик знания и мудрости египетских жрецов.[293]

 

К сожалению, Плотин ошибался. Если бы иероглифы, как комиксы, действительно давали прямой доступ к смыслу, нам бы не пришлось ждать, пока их расшифрует французский египтолог Жан‑Франсуа Шампольон. Концепция универсальной пиктографической системы, которую без специальной подготовки могли бы понимать представители всех культур, нереалистична. В эволюции письменности пиктографическая стадия была столь короткой, что можно усомниться в том, существовала ли она вообще. С самого начала письменность использовалась для выражения абстрактных идей. Для этого было введено огромное количество произвольных условностей, многие из которых требовалось заучивать наизусть. В результате письменность и чтение быстро стали привилегией элиты.

На ранней стадии писцы столкнулись с рядом практических проблем. Во‑первых, писать нужно было как можно быстрее. В гробницах некоторых богатых египтян иероглифы отличаются невероятной детализацией, включая великолепные изображения птиц и цветов. Однако на создание этих крошечных произведений искусства уходило так много времени, что для повседневного использования они не были пригодны. Вскоре появилась более быстрая и упрощенная система письма, ныне известная как демотическая (буквально – «народное письмо»). Во всех странах, где письменность была широко распространена, стилизация привела к быстрому переходу от пиктографии к более простому набору символических знаков.

Принятые формы письма частично зависели от доступных материалов. Шумеры писали на мягких глиняных табличках тонко заточенными тростниковыми палочками. Единственной формой, которая давалась им без труда, был клин (по‑латыни cuneus). Их письменность, состоявшая из разных вариантов базового клиновидного штриха, в итоге превратилась в «клинопись». По‑разному комбинируя клинья, шумеры создали десятки знаков, настолько стилизованных, что начальная пиктограмма стала неузнаваемой (рис. 4.3). Например, символом водного пространства изначально были две параллельные волны. В клинописи он превратился в большой клин и два маленьких – чистая условность, которую должен был запомнить каждый писец.

Китайцы пошли по аналогичному пути. В самых древних известных записях, датируемых династией Шан (1000 год до н. э.), символы вырезались на костях или черепаховых панцирях (так называемые гадательные надписи). Знак, обозначающий слово «лошадь», действительно напоминал благородное животное: . Однако вскоре стилизация взяла верх. Разве сегодня можно догадаться, что 馬 означает «лошадь»? Этот знак обрел свою окончательную форму еще в III веке, а в последнее время был упрощен до . Считается, что только 2 % современных китайских иероглифов содержат узнаваемый пиктографический элемент[294].

Стилизация, образующая фундамент всех существующих систем письменности, лежит в основе орфографии. Этот термин буквально означает «рисовать правильно». До тех пор, пока письмо базировалось на рисовании распознаваемой картинки, ее точная форма могла варьироваться. Совсем иначе обстояли дела с условными символами: был только один способ писать их правильно, одна «орфография».

Вторым фактором, который содействовал отказу от пиктографии, была проблема изображения абстрактных понятий. Никакая картинка не могла передать концепцию свободы, господина и раба, победы или бога. Во многих случаях помогала ассоциация идей. В клинописи звезда обозначала божество; яйцо рядом с птицей – рождение ребенка; профиль человека, касающегося губами чаши, – пищу. К сожалению, какими бы удачными они ни были, эти условности ничего не значили для нетренированного глаза – прямая связь между картинкой и смыслом была утрачена.

 

Рис. 4.3. Традиция и симплификация (упрощение) – два важнейших фактора в эволюции письменности. В шумерском языке (вверху) первые знаки, пиктографическое происхождение которых очевидно, быстро превратились в абстрактные символы. Это произошло главным образом потому, что их выдавливали в мягкой глине с помощью заостренной палочки. Протосинайская письменность (в середине) включала небольшое количество условных изображений для обозначения согласных семитского языка. Перенятые финикийцами и греками, эти формы подверглись дальнейшему упрощению и были повернуты на 90 или 180 градусов под влиянием изменений в направлении письма. В итоге они стали буквами нашего алфавита. Каждую из них, например букву А (внизу), можно рассматривать как конечную точку культурной эволюции, которая стремилась, с одной стороны, к максимальной простоте, а с другой – к сохранению базовой формы, легко распознаваемой нейронами нашей нижневисочной коры. Перепечатано с разрешения Роберта Фрадкина.

 

Другая хитрость состояла в использовании сходства между определенными звуками, чтобы изобразить своеобразные зрительные каламбуры. Историки называют это принципом ребуса. Он предполагает применение пиктограммы для репрезентации слогового звука, то есть преобразование пиктограмм в фонограммы. Для шумерских писцов слово «жизнь», произносимое как [тил], иллюстрировалось стрелкой, которая произносилась [ти][295]. Постепенно такая разновидность транскрипции смысла уступила место записи звуков. В шумерском языке рисунок растения, произносимого как [му], сначала использовался для обозначения года, затем существительного и, наконец, притяжательного местоимения «му» («мой»). В итоге он стал условным знаком для любого слога «му», даже когда тот появлялся в других словах.

Благодаря принципу ребуса шумеры и египтяне создали множество символов, которые могли транскрибировать любой звук в их языках. И действительно, подмножество иероглифических знаков образует так называемый иероглифический алфавит (хотя такое название не совсем корректно): несколько десятков знаков, представляющих все согласные в древнеегипетском языке. Эта система использовалась для транскрипции имен собственных, например «Александр» или «Клеопатра». Именно его простота позволила основателю египтологии Шампольону разгадать иероглифический код. Шумеры использовали более обширный набор символов для репрезентации всех своих слогов. Они изобрели клиновидные знаки для всех возможных комбинаций одной согласной [С] или гласной, окруженной согласными [СГ, ГС или СГС].

Таким образом, египтяне и шумеры очень близко подошли к алфавитному принципу, но не сумели извлечь этот бриллиант из своих раздутых систем письма. Хотя стратегия ребуса позволяла им записывать слова и предложения с помощью компактного набора фонетических знаков, они продолжали дополнять их множеством пиктограмм. Это неудачное смешение двух систем, одна из которых была основана на звуке, а другая – на смысле, порождало неопределенность. Например, по знаку звезды невозможно было сказать, что конкретно имел в виду писец: слово «бог», «звезда» или просто соответствующий звук. Сейчас очевидно, что можно было значительно упростить эту систему, придерживаясь исключительно звуков речи. К сожалению, культурная эволюция нетороплива и не склонна к рациональным решениям. В результате и египтяне, и шумеры следовали по естественному пути возрастающей сложности. На протяжении сотен лет, вместо того чтобы упрощать системы письма, обе цивилизации пытались устранить двусмысленности, добавляя все новые и новые знаки. Так, клинопись обзавелась «детерминативными» идеограммами для уточнения смысла сопровождающих знаков. Каждая из них обозначала семантические категории: город, человек, камень, дерево, бог и так далее. Например, знак «плуг» в сочетании с детерминативом «дерево» означал сельскохозяйственный инструмент. Тот же самый символ с детерминативом «человек» обозначал пахаря. Кроме того, детерминативы уточняли значения слов, записанных в слоговой нотации – хорошая идея, поскольку практически любой слог мог соответствовать нескольким омофонным словам (почти как английские «one» и «won»[296]).

Поразительно, но египетская письменность развивалась аналогичным образом. Иероглифы включали сложную систему детерминативов для таких категорий, как человек, вода, огонь, растение, действие и даже абстрактные понятия. В этой сложной схеме слово представляло собой смесь звука, категории и прямого значения. Например, глагол «выходить», который произносился как [пр], содержал минимум три знака:

• Дом, который произносился как [пр], служил фонетическим элементом.

• Рот, который произносился как [р], служил фонетическим дополнением и указывал, что символ дома следует читать ради его произношения, а не ради значения.

• Наконец, пара ног служила детерминативом, выражающим идею движения[297].

 

Похожая логика управляла эволюцией китайских иероглифов. Они тоже состоят из субъединиц, содержащих смысловые и фонетические маркеры. Например, знак, обозначающий «солнечный свет», [qing], содержит символы, обозначающие «солнце» и «зеленый». Первый – это семантический маркер, а второй, [qing], указывает на правильное произношение.

Хотя все эти графические комбинации весьма замысловаты, они не намного сложнее той логики, благодаря которой англичане различают омонимы «cellar» («погреб») и «seller» («продавец»), «I» («я») и «eye» («глаз») или «but» («но») и «butt» («окурок»). Они тоже полагаются на орфографические условности, которые включают в себя комбинацию морфем и фонем. Английское правописание может показаться сложным, но на самом деле оно проясняет двусмысленности фонетических обозначений. Оно использует специальные письменные формы для разных значений слов, которые звучат одинаково, например «lessen» («уменьшать») и «lesson» («урок»), «pea» («горох») и «pee» («моча»), «horse» («лошадь») и «hoarse» («хриплый»). В словах «board» («доска») и «bored» («скучающий») окончание – ed служит маркером причастия прошедшего времени и в этом отношении мало чем отличается от тех, что использовались в древнеегипетском языке или клинописи.

Вкратце, смешанная система письма, сочетающая смысл и звук, была независимо принята разными культурами. Но почему смешанные системы письменности представляют собой такой стабильный фактор для обществ во всем мире? Вероятно, этому способствуют сразу несколько ограничений: структура нашей памяти, организация языка и доступность определенных связей в мозге. Наша память плохо приспособлена для чисто пиктографического или логографического письма, где каждому слову соответствует свой собственный символ. В таком случае нам бы пришлось запоминать знаки для каждого из 50 000 слов в нашем лексиконе, а это вряд ли возможно. Система записи звуков тоже не подходит. Большинство языков содержат такое множество омофонов, что сугубо фонологическая система была бы переполнена двусмысленностями. Чтение превратилось бы в расшифровку ребуса. Смешанная система, использующая фрагменты как звука, так и смысла, кажется оптимальным решением.

Такая система письма имеет и другое преимущество: она отлично приспособлена для подключения «буквенной кассы». Проецируя как на медиальные височные и лобные зоны, кодирующие значение слова, так и на верхние височные и нижние лобные отделы, участвующие в слуховом анализе и артикуляции, эта область, вероятно, играет ключевую роль в распределении фонологических и семантических фрагментов информации. Если бы эти связи не существовали у всех людей, нашим шумерским и египетским предкам, вероятно, пришлось бы изобретать совсем иной зрительный код.