Что на самом деле говорил Кондратьев

 

В 2008 году то, чего ждали инвесторы, наконец‑то произошло – хотя по причинам, которые мы выясним, на десять лет позже, чем ожидалось.

Теперь традиционные экономисты опять заинтересовались длинными циклами. Когда их осенило, что кризис Lehman был системным, аналитики стали искать модели, возникающие в результате взаимодействия технических инноваций и роста. В 2010 году экономисты из Standard Chartered заявили, что мы находимся в середине глобального «суперцикла»[52]. Карлота Перес, англо‑венесуэльский экономист, последовательница Шумпетера, отталкиваясь от теории волн, пообещала новый «золотой век» капитализма – достаточно лишь побороть финансовую панику и вернуться к государственному финансированию инноваций, которое обеспечило послевоенный бум[53].

Однако для правильного использования догадок Кондратьева мы должны понимать, что он на самом деле говорил. Исследования, которые он проводил в 1920‑е годы, были основаны на данных пяти передовых экономик за период с 1790 по 1920 год. Он не отслеживал непосредственно ВВП, а изучал процентные ставки, зарплаты, товарные цены, производство угля и стали и международную торговлю. Используя самые передовые статистические методы того времени – и двух ассистентов, должность которых именовалась «компьютеры», – он определил линию тренда на основе исходной информации. Он разделил данные на численность населения и выровнял их, используя девятилетние «скользящие среднестатистические коэффициенты», чтобы отсеять случайные колебания и более короткие циклы.

Результатом стал ряд графиков, которые выглядят как плавные синусоиды. Они показывают первый длинный цикл, начавшийся с появлением в Великобритании фабричной системы в 1780‑е годы и закончившийся около 1849 года. Намного четче выраженная волна начинается в 1849 году: она совпадает с массовым строительством железных дорог, распространением пароходов и телеграфа по всему миру, затем входит в нисходящую фазу, когда в 1873 году разражается так называемая долгая депрессия, и завершается она в 1890‑е годы.

Кондратьев полагал, что в начале 1920‑х шел третий цикл. Он уже достиг своего пика и перешел в нисходящую фазу примерно между 1914 и 1920 годами. Однако эта нисходящая фаза была далека от завершения. Поэтому, предсказывал он, политический кризис, которым оказалась охвачена Европа с 1917 по 1921 год, не приведет к немедленному экономическому краху. Возможно шаткое восстановление, утверждал Кондратьев, перед тем, как наступит депрессия. Это полностью подтвердилось дальнейшими событиями.

В отличие от сегодняшних аналитиков с Уолл‑стрит, Кондратьева не столько интересовали сами формы волн. Синусоиды, нарисованные им на миллиметровке, он считал проявлением каких‑то более глубоких процессов, происходящих в действительности: последовательности чередующихся «фаз», которые для наших целей являются самым полезным инструментом для понимания пятидесятилетних циклов[54].

Рассмотрим подробнее фазы, описанные Кондратьевым. Первая, или восходящая, обычно начинается с бурного десятилетия экспансии, которое сопровождается войнами и революциями и в ходе которого новые технологии, изобретенные в течение предшествовавшего спада, быстро стандартизируются и внедряются. Затем начинается замедление, обусловленное сокращением капиталовложений, ростом сбережений и накоплением капиталов со стороны банков и промышленности; его усугубляет разрушительное воздействие войн и рост непроизводительных военных расходов. Тем не менее это замедление является частью восходящей фазы: быстрый рост лишь иногда прерывается короткими и неглубокими рецессиями.

Наконец, наступает нисходящая фаза, в течение которой товарные цены и доходность капитала падают. Капитала накапливается больше, чем можно вложить в производственную сферу, поэтому он направляется в финансовый сектор, в результате чего снижаются процентные ставки, поскольку широкое предложение кредита снижает цену заимствования. Рецессии становятся тяжелее и происходят чаще. Зарплаты и цены обрушиваются, и начинается депрессия.

Во всем этом нет притязаний ни на точное определение временной продолжительности событий, ни на то, что волны носят равномерный характер. Кондратьев подчеркивал, что каждая длинная волна протекает «в новых конкретно‑исторических условиях, на новом уровне развития производительных сил и потому вовсе не является простым повторением предыдущего цикла»[55]. Если коротко, то это больше, чем просто дежавю.

И тут мы подходим к самому противоречивому аргументу Кондратьева. Он заметил, что начало каждого пятидесятилетнего цикла сопровождается событиями‑триггерами. Я процитирую его полностью, несмотря на старомодный язык, потому что параллели с настоящим поражают:

 

В течение примерно двух десятилетий перед началом восходящей фазы большого цикла наблюдается оживление в сфере технических изобретений. Перед началом и в самом начале повышательной волны наблюдается широкое применение этих изобретений в сфере промышленной практики, связанное с реорганизацией производственных отношений. Начало больших циклов обычно совпадает с расширением орбиты мировых экономических связей. Началу двух последних циклов предшествуют, наконец, серьезные изменения в добыче драгоценных металлов и в денежном обращении[56].

 

Если перевести это на современный язык, то мы получим следующее. Начало длинного цикла сопровождается:

• внедрением новых технологий;

• появлением новых моделей ведения бизнеса;

• вовлечением новых стран в мировой рынок;

• увеличением количества и доступности денег.

Значение этого списка для нас очевидно: он очень хорошо описывает то, что произошло с мировой экономикой между серединой 1990‑х годов и крахом Lehman. Однако Кондратьев был убежден, что такие феномены являются не причинами, а лишь триггерами. «Мы абсолютно не склонны думать, что здесь дано какое‑либо объяснение причин больших циклов»[57], – настаивал он.

Кондратьев намеревался обнаружить причину длинных циклов в экономике, а не в технологиях или в мировой политике. И он был прав. Однако в своих поисках он отталкивался от постулатов, при помощи которых Карл Маркс пытался объяснить более короткие десятилетние экономические циклы в XIX веке, а именно истощение капиталовложений и необходимость реинвестирования капитала.

Если, утверждал он, «регулярные» кризисы, которые происходят каждое десятилетие, проистекают из необходимости заменить инструменты и машины, то пятидесятилетние кризисы, вероятно, вызваны «изнашиванием, сменой и расширением основных капитальных благ, требующих длительного времени и огромных затрат для своего производства»[58]. Он имел в виду, например, бум строительства каналов в конце XVIII века или железных дорог в 1840‑е годы.

В кондратьевской теории длинная волна начинается потому, что в финансовой системе накоплены, централизованы и мобилизованы большие объемы дешевого капитала, что обычно сопровождается расширением денежного предложения, которое необходимо для финансирования инвестиционного бума. Осуществляются грандиозные капиталовложения – в каналы и фабрики в конце XVIII века, в железные дороги и городскую инфраструктуру в середине XIX века. Внедряются новые технологии и создаются новые экономические модели, ведущие к борьбе за новые рынки, что вызывает ожесточенные войны и усиление соперничества в борьбе за колонии. Новые социальные группы, связанные с вновь появившимися отраслями промышленности и технологиями, сталкиваются со старой элитой, что вызывает социальные беспорядки.

Разумеется, в каждом отдельном цикле есть некоторые уникальные детали, однако в кондратьевской теории важен довод о причине и следствии. Начало волны определяется тем, что в течение предыдущей нисходящей фазы капитал накапливался быстрее, чем инвестировался. Одним из последствий этого становится поиск расширенного предложения денег; другим – большая доступность новых, более дешевых технологий. Когда начинается новый виток роста, вспыхивают войны и революции.

Утверждение Кондратьева об экономических причинах и политических/технологических последствиях подверглось критике с трех направлений. Марксисты настаивали, что переломные моменты в развитии капитализма могут происходить только в результате внешних потрясений. Шумпетер, его современник, считал, что длинные волны определяются технологиями, а не ритмом капиталовложений. Третья группа критиков говорила, что Кондратьев использовал ошибочные данные и преувеличивал сам факт наличия волн.

Однако Кондратьев был прав – его доводы о причинах блестяще описывают то, что происходило в экономике после 1945 года. Если мы сможем заполнить пробелы в кондратьевской теории, мы приблизимся к пониманию не только того, как капитализм приспосабливается и видоизменяется под влиянием кризиса, но и того, почему его способность к адаптации, возможно, достигла предела. Во второй части книги я покажу, что на наших глазах происходит значительный и, возможно, необратимый распад моделей, которым промышленный капитализм следовал на протяжении 200 лет.

Однако сначала нужно ответить критикам.

 

Воображаемая кривая

 

В 1922 году, сразу после публикации первого очерка Кондратьева о длинных циклах, разгорелись споры. Лев Троцкий, один из трех вождей русского коммунизма в те времена, писал, что если пятидесятилетние циклы и существуют, то «их характер и длительность определяются не внутренней игрой капиталистических сил, а теми внешними условиями, в русле которых протекает капиталистическое развитие»[59].

В начале XX столетия марксисты‑революционеры были одержимы мыслью о том, что человеческое действие – «субъективная воля» – важнее, чем экономика. Они чувствовали, что попали в ловушку экономики, которая стала вотчиной умеренных социалистов, не веривших в вероятность революции. Кондратьев, как настаивал Троцкий, пошел по неверному пути:

 

Приобщение к капитализму новых стран и материков, открытие новых естественных богатств и, вслед за этим, большие факты «надстроечного» порядка, как войны и революции, определяют характер и смену подъемных, застойных или упадочных эпох в капиталистическом развитии[60].

 

Это может показаться странным тем, кто знает марксизм только как форму экономического детерминизма, но Троцкий утверждал, что политический конфликт между странами и классами важнее экономических сил. Троцкий считал, что вместо длинных волн советская экономическая наука должна сосредоточиться на объяснении «всей кривой капиталистического развития», от рождения до взлета и упадка, т. е. всей истории капитализма. Длинные волны интересны, но для тех, кто жаждал конца капитализма, самой главной моделью был полный жизненный цикл капитализма, который обязательно должен быть конечным.

К этому времени марксисты уже разработали собственное объяснение масштабных изменений экономических структур, произошедших после 1890 года, которое они нарекли «империализмом» и которое, как они полагали, было последней, или «высшей», стадией капитализма. Поэтому, ознакомившись с данными Кондратьева, Троцкий тоже нарисовал кривую, которая была исключительно плодом его воображения. Кривая показывала взлет и упадок воображаемой капиталистической страны на протяжении девяноста лет. Задача графика, как объяснял Троцкий, заключалась в том, чтобы показать, к чему может привести полный и скрупулезный расчет данных. По его мнению, достаточно понять общую линию развития капиталистической экономики, чтобы осознать, является ли пятидесятилетний цикл (если он вообще существует) частью общего подъема, спада или конца. Троцкий никак не оправдывал воображаемый характер своей кривой. Чтобы прочертить реальную кривую, говорил он, не хватало надежных данных, однако, если продолжить работу в этом направлении, это можно сделать.

Атака, предпринятая Троцким в 1922 году, впоследствии использовалась для опровержения идеи длинных циклов. Но она их не опровергает. Она просто говорит, что волны, во‑первых, вряд ли носят равномерный характер, поскольку их вызывают внешние потрясения, и, во‑вторых, их нужно поместить в более масштабную волнообразную линию, которая отражает подъем и упадок самого капитализма. Иными словами, Троцкий призывал дать более точное, подкрепленное историческими данными определение «тренда», на основании которого рассчитывались пятидесятилетние циклы.

В принципе, это было логично. Во всех трендах статистики ищут так называемую точку перелома, в которой кривая перестает расти, выпрямляется и начинает готовиться к спаду. Поиск точки перелома в капитализме властвовал над умами левых экономистов на протяжении всего XX века – и так и не увенчался успехом.

Тем временем Кондратьев был занят делом.

 

Холодная комната в Москве

 

В январе 1926 года Кондратьев опубликовал окончательную версию своего труда «Большие циклы конъюнктуры». 6 февраля цвет советских экономистов собрался в руководимом Кондратьевым Конъюнктурном институте на Тверской улице в Москве, чтобы разорвать его в клочья.

Стенограмма собрания не фиксирует того страха и иррациональности, которыми сталинские чистки скоро пропитают советскую научную жизнь. Участники говорят свободно и резко. Они придерживаются трех линий атаки, которые с тех пор стали преобладать в критике Кондратьева: его статистические методы ошибочны, он неверно понял причины волн, его политические выводы недопустимы.

Сначала главный оппонент Кондратьева, экономист Дмитрий Опарин, заявил, что метод, использованный им для смягчения более коротких циклов, был ошибочен и привел к искажению результатов. К тому же долгосрочные данные относительно увеличения и сокращения сбережений не подкрепляют теорию Кондратьева.

Затем дискуссия перешла к проблеме причины и следствия. Экономист В.Е. Богданов заявил, что циклы диктуются не капиталовложениями, а инновациями (он стал тем самым первым, но далеко не последним человеком, который свел теорию длинных циклов к истории технологических инноваций). Богданов, однако, поднял важный вопрос. Нелогично, считал он, что стоимость строительства таких объектов, как каналы, железные дороги или сталелитейные заводы, должен определять ритм мировой экономики на протяжении пятидесяти лет. Возражение против цикла, определяемого капиталом, привело его к выдвижению цикла, предопределяемого технологиями, и на этой основе он выдвинул более строгую версию утверждения Троцкого о «внешних потрясениях».

Если длинные волны существуют, то, согласно Богданову, их должно вызывать «случайное пересечение двух ключевых причинных рядов»: внутренней динамики капитализма и внешней некапиталистической среды[61]. Например, кризис некапиталистических обществ, таких как Китай и Османская империя, в конце XIX века создал новые сферы приложения для западного капитала; аграрная отсталость такой страны, как Россия, предопределила рост ее капиталистического сектора, вынудив ее искать средства во Франции и Великобритании.

Отчасти Богданов был прав. Согласно теории Кондратьева, ритм развития капитализма оказывает одностороннее гравитационное воздействие на некапиталистический мир. Действительно, оба мира постоянно взаимодействуют, и любая комплексная версия кондратьевской теории должна была это учитывать.

Ближе к концу семинара аграрный экономист Мирон Нахимсон, давно писавший для коммунистической партии, оценил политические последствия теории длинных волн. Одержимость длинными волнами, сказал он, носит идеологический характер. Ее цель – оправдать кризис, приняв его за нормальное положение дел; заявить, что «мы имеем дело с постоянным движением капитализма, сначала возрастающим, затем ниспадающим, и что пока еще не время мечтать о социальной революции». Нахимсон понял, что длинные циклы – это серьезный теоретический вызов для большевизма, исходившего из тезиса о неминуемой гибели капитализма[62].

Дебаты затронули ключевую проблему работы Кондратьева, считавшего динамику капиталовложений первичной причиной кризисов, происходящих с интервалом в пятьдесят лет. Однако его изложение этой динамики не было тщательно продумано.

Он полагал, что некапиталистический мир был сторонним наблюдателем капиталистических волн, хотя это было не так.

На этом этапе, хотя он рассматривал каждую волну как более сложную версию предыдущей, он не сумел определить роль длинных волн в судьбе капитализма в целом.

В работе Кондратьева была и еще одна проблема, связанная с остальными, – проблема данных. Она преследовала теорию длинных циклов на протяжении всего периода от эпохи логарифмической линейки до компьютера Linux. Мы должны рассмотреть эту проблему, поскольку она стала чем‑то вроде таблички «вход запрещен» для работы Кондратьева на протяжении целого поколения.

 

Вызов случайных чисел

 

Свидетельством честолюбивого замысла Кондратьева служит тот факт, что в исследовательской группе, которую он возглавлял, состоял один из крупнейших математиков XX века Евгений Слуцкий. Пока Кондратьев бился над реальными данными, Слуцкий занимался собственным проектом с использованием случайных чисел.

Слуцкий показал, что, применяя скользящее среднее значение к случайным данным, можно легко создавать волнообразные модели, которые выглядят как реальные экономические наблюдения. Чтобы доказать это, он создал волнообразную модель на основе случайных лотерейных чисел и наложил ее на статистический график, отражающий рост в Великобритании: при сопоставлении обе кривые оказались очень похожи друг на друга. В статистике это явление известно под названием «эффект Слуцкого‑Юла», и сегодня его воспринимают как доказательство того, что сам факт усреднения данных приводит к сомнительным результатам. Тем не менее Слуцкий верил в обратное. Он верил, что появление равномерных волнообразных моделей на основе случайных событий было реальным[63], причем не только в экономике, но и в природе:

 

Вероятно, что особую роль в природе играет процесс скользящего сложения с теми или иными весами, в котором размер каждого следствия определяется влиянием не только одной, а целого ряда предшествующих причин, как, например, величина урожая, помимо других обстоятельств, обуславливается не только одним, а целым рядом дождей[64].

 

Иными словами, дождь выпадает случайно на квадратный километр, но в конце сезона вы получаете урожайность, которую можете сравнить с урожайностью прошлого года. Совокупное воздействие случайных событий может создавать равномерные, циклические модели.

К тому моменту как Слуцкий написал об этом, знакомство с Кондратьевым стало небезопасным. В 1927 году конфликты в среде советской бюрократии вылились в изгнания и стычки на улицах. Историк Джуди Кляйн обращает внимание на то, что Слуцкому было бы просто откреститься от Кондратьева, который попал под подозрение, поскольку был открытым приверженцем рыночного социализма. Однако он поддерживал основную теорию Кондратьева[65].

На самом деле, эксперимент Слуцкого добавил ключевой элемент в теорию длинных волн. Слуцкий заметил, что волны, создаваемые путем фильтрации случайных данных, не повторяются бесконечно. Рассчитав их движение во времени, он обнаружил, что модели резко прерываются – это явление он назвал «сменой режима»: «По прошествии большего или меньшего числа периодов определенный режим расстраивается, причем переход к другому режиму может происходить или постепенно от одного “среднего” режима к другому такому же, или определенный режим может соблюдаться сравнительно строго, а переход от одного режима к другому происходит более резко около критических точек»[66].

Каждому, кто интересуется долговременными моделями в экономике, вызов, брошенный наблюдением Слуцкого, очевиден. Во‑первых, длинные волны нельзя проследить до осязаемой причины, будь то инновации, внешние потрясения или ритм капиталовложений. Они могут быть просто планомерной чертой любой сложной экономической системы на протяжении определенного периода времени. Во‑вторых, какой бы ни была их причина, мы можем ожидать, что плавные волнообразные модели прервутся и снова перезапустятся.

Сам Слуцкий полагал, что это резкое прерывание модели могло осуществляться на двух уровнях: внутри десятилетнего экономического цикла и в рамках пятидесятилетних длинных циклов. Однако его работа указывает и на третью возможность. Если промышленный капитализм породил ряд пятидесятилетних волн в течение более чем двухсотлетнего периода, то в определенный момент эта модель тоже может прерваться, дав начало смене режима, которая приведет к совершенно иной модели.

В последние двадцать лет статистики подвергали теорию Кондратьева нападкам. Различные современные исследования утверждают, что если использовать более точные методы усреднения, то кондратьевские волны просто исчезают или становятся неравномерными. Другие верно указывают на то, что долгосрочные колебания цен, наблюдаемые в трех первых волнах, исчезают, когда после 1945 года появляется глобальный рынок[67].

Тем не менее, учитывая огромное количество дополнительных данных и более точных методов, имеющихся в нашем распоряжении, волны Кондратьева можно проследить на статистических данных, касающихся мирового роста.

В 2010 году это сделали российские исследователи Коротаев и Цирель[68]. Использовав метод «частотного анализа», они убедительно доказали, что в данных по ВВП имеются мощные импульсы, проявляющиеся с интервалом в пятьдесят лет. Для периода после 1945 года они показали, что даже необработанные данные явно демонстрируют восходящую фазу после 1945 года и продолжительную нисходящую фазу, начавшуюся в 1973 году.

Отталкиваясь от определения рецессии, данного МВФ (шесть месяцев, в течение которых мировой рост опускается ниже 3 %), они посчитали, что в период с 1945 по 1973 год рецессий не было, зато после 1973 года их произошло шесть. Они уверены в том, что кондратьевские волны присутствуют в данных по ВВП после 1870 года и могут наблюдаться в экономиках западных стран и до этой даты.

Другие доказательства существования длинных циклов приводятся в работе Чезаре Маркетти, итальянского физика, который проанализировал исторические данные по потреблению энергии и инфраструктурным проектам. Результат, заключил он в 1986 году, «очень четко показывает циклическое или импульсное поведение» во многих сферах экономической жизни, а сами циклы длятся примерно пятьдесят лет[69].

Маркетти отвергает мысль о том, что это волны или что они носят прежде всего экономический характер, предпочитая называть их долгосрочными «импульсами» в общественном поведении. Однако, говорит он, сигналы, неясные в экономической науке, «становятся кристально ясными при анализе “физических свойств”».

Маркетти говорит, что самое явное свидетельство длинных циклов заключается в модели инвестирования в «сети» физических средств связи. Беря в качестве примера каналы, железные и асфальтированные дороги, он показывает, что их строительство достигало пика примерно через пятьдесят лет после того, как достигала пика предыдущая технология. На этом основании он предсказал, что новый тип сети появится около 2000 года. Хотя он писал всего за четырнадцать лет до наступления нового тысячелетия, он не мог предугадать, что это будет за сеть. Сегодня мы знаем ответ – это информационная сеть.

Таким образом, есть физические и экономические свидетельства того, что пятидесятилетняя модель существует. Волны, порождаемые такой моделью, или импульсы, имеют второстепенное значение по сравнению с самим фактом существования модели. Экономисту они показывают действие более глубоких процессов подобно тому, как астрофизик может определить черную дыру только благодаря движению материи вокруг нее.

И вот почему это важно. Кондратьев дал нам способ, позволяющий понять мутации в рамках капитализма. Левые экономисты искали лишь такой процесс, который вел бы к краху. Кондратьев показал, что угроза краха обычно ведет к адаптации и выживанию.

Проблема теории Кондратьева заключается в том, что, по его мнению, циклом движет экономическая сила, и в том, как это связано с судьбой и долговечностью всей системы. Это мы и должны определить.

 

Спасение Кондратьева

 

Однажды я прочитал лекцию о Кондратьеве двумстам студентам, изучавшим экономику в одном британском университете. Они вообще понятия не имели, о ком и о чем я говорил. «Ваша ошибка, – сказал мне один ученый после беседы со студентами, – в том, что вы смешали микро– и макроэкономику. Они к этому просто не привыкли». Другой лектор, который преподавал экономическую историю, о Кондратьеве никогда не слышал.

Зато они слышали о Йозефе Шумпетере. В «Экономических циклах» (1939) Шумпетер утверждал, что капитализм предопределяют взаимосвязанные волнообразные циклы – от коротких трех– или пятилетних циклов, возникающих вследствие затоваривания складов на предприятиях, до пятидесятилетних циклов, которые изучал Кондратьев.

Путем замысловатых умозаключений Шумпетер исключил из числа причин пятидесятилетнего цикла кредитный цикл, внешние потрясения, изменения во вкусах и то, что он определил как «рост». Вместе с тем он утверждал: «Инновации – это незаурядный факт в экономической истории капиталистического общества и… во многом именно от них зависит то, что мы на первых порах отнесли бы на счет других факторов»[70]. Затем он изложил подробную историю каждой из кондратьевских волн, представив их циклами инноваций. Первая волна была запущена благодаря изобретению фабричной системы в 1780‑е годы, вторая была обусловлена массовым строительством железных дорог после 1842 года, третья – внедрением целого ряда инноваций, которое мы сегодня называем вторым промышленным переворотом, произошедшим в 1880–1890‑е годы[71].

Шумпетер взял теорию волн Кондратьева и сделал ее весьма привлекательной для капиталистов: в его версии каждый новый цикл запускают предприниматель и изобретатель. Напротив, периоды спада являются следствием исчерпания инновационного импульса и накопления капитала в финансовой системе. По Шумпетеру, кризис – это необходимая черта капиталистической системы в том смысле, что он способствует «созидательному разрушению» старых неэффективных моделей.

И в то время как Кондратьева по большей части забыли, работа Шумпетера воспринималась как своего рода религиозное озарение, как технологически детерминистская интерпретация бумов и спадов, к которой традиционные экономисты могут обращаться в периоды кризиса, когда их устоявшиеся представления рушатся.

Отталкиваясь от теории технологической обусловленности циклов, Карлота Перес, самая видная современная последовательница Шумпетера, призывала политиков оказывать государственную поддержку информационным и биологическим технологиям и зеленой энергетике и обещала, что примерно в 2020‑е годы, когда начнется новая волна, наступит новый «золотой век».

Перес добавила некоторые усовершенствования в теорию волн, которые полезны для понимания нынешней фазы. Важнейшим из них стала идея о «технологически‑экономической парадигме». По словам Перес, ее недостаточно ни для того, чтобы возникла группа инноваций в начале каждого волнового цикла, ни даже для того, чтобы эти инновации просто взаимодействовали друг с другом. Должны возникнуть «новые общие принципы, обеспечивающие распространение каждой революции», узнаваемая «логика нового», которая позволяет заменить один набор технологий и методов ведения бизнеса другим.

Однако Перес датирует волны изобретением ключевых технологий, а не их внедрением, и в этом расходится и с Кондратьевым, и с Шумпетером. Кроме того, она предлагает другую последовательность причин: изобретатели изобретают, охваченные энтузиазмом финансисты спекулируют, все заканчивается слезами, после чего в дело вступает государство, регулирующее ситуацию таким образом, что становится возможным золотой век быстрого роста и высокой производительности.

Сторонники Перес говорят, что такая последовательность дат, смещающая исходную точку каждой волны на двадцать пять лет раньше, лишь переформулирует теории Шумпетера. Однако дело этим не ограничивается. Для нее суть теории длинных волн заключается в «начале и постепенном освоении каждой технологической революции», а не в восходящих и нисходящих фазах ВВП, на которых сосредотачивал внимание Кондратьев[72].

В результате она сталкивается с целым рядом логических проблем. Почему четвертая волна (1909–1971) продлилась почти семьдесят лет? Потому что до 1945 года политический ответ на депрессию 1930‑х годов не приносил плодов, отвечает она. Почему с 1990 по 2008 год четкая последовательность «инновации, пузырь, кризис» имела место дважды? Опять‑таки, отвечает она, из‑за политических ошибок.

Предложенная Перес версия теории волн делает акцент на реакцию правительств на кризисы, однако уделяет крайне мало внимания борьбе между классами или распределению богатства. Практически полное перевертывание кондратьевской теории приводит к тому, что технологии предопределяют развитие экономики, а правительства предопределяют развитие технологий.

Привлекательность теории волн, обусловленных технологиями, состоит в том, что имеются осязаемые свидетельства в ее пользу: концентрация инноваций происходит перед началом длинных волн, а их взаимодействие можно проследить. Она материалистична в том, что рассматривает революции и перемены в общественном настрое в качестве производной от чего‑то более глубокого. Новые технологии приводят к власти тех, кого Шумпетер называл «новыми людьми», которые, в свою очередь, навязывают свои вкусы и свои правила потребления.

Но Кондратьев был прав, отвергая технологии в качестве источника крупных перемен. Эта мысль подходит для описания начала пятидесятилетних циклов, но она не полностью объясняет, почему происходит концентрация технологий, почему возникает новая социальная парадигма и почему волна заканчивается.

Если мы будем придерживаться того, что говорил Кондратьев, и продлим его последовательность длинных циклов до настоящего времени, позаимствовав идею Маркетти о «физических свойствах» и опираясь на намного более точные данные по сравнению с теми, которые были доступны в 1920‑е годы, мы сможем предложить следующую схему.

 

1. 1790–1848 годы: в английских, французских и американских данных прослеживается первый длинный цикл. Фабричная система, паровые машины и каналы стали основой новой парадигмы. Переломным моментом стала депрессия конца 1820‑х годов. Революции 1848–1851 годов в Европе вкупе с Мексиканской войной и с Миссурийским компромиссом в США образует явный поворотный момент.

2. 1848 – середина 1890‑х годов: второй длинный цикл наблюдается в развитом мире и, ближе к концу этого периода, в мировой экономике. Железные дороги, телеграф, океанские пароходы, стабильные валюты и промышленное производство машин формируют новую парадигму. Волна достигает высшей точки в середине 1870‑х годов, когда разражается финансовый кризис в США и в Европе, за которым следует «долгая депрессия» (1873–1896). В 1880–1890‑е годы, в ответ на экономический и социальный кризис, получают развитие новые технологии, что дает импульс третьей волне.

3. 1890‑е – 1945 год: в третьем цикле ключевыми технологиями стали тяжелая промышленность, электротехника, телефон, научная организация управления и массовое производство. Перелом происходит в конце Первой мировой войны, а Великая депрессия 1930‑х годов, за которой следует уничтожение капитала в течение Второй мировой войны, обозначает нисходящую фазу.

4. Конец 1940‑х – 2008 год: в четвертом длинном цикле транзисторы, синтетические материалы, товары массового потребления, автоматизация производства, ядерная энергия и автоматические вычисления создают новую парадигму и приводят к самому длительному экономическому буму в истории. Высшая точка совершенно очевидна – это нефтяной шок в октябре 1973 года, после которого наступает длительный период нестабильности, но крупная депрессия не наступает.

5. Конец 1990‑х годов: перекрещиваясь с концом предыдущей волны, появляются основные элементы пятого длинного цикла. Его источниками выступают сетевые технологии, мобильная связь, действительно мировой рынок и информационные товары. Но он заглох. И причина того, что он заглох, отчасти связана с неолиберализмом, отчасти – с самими технологиями.

 

Это лишь набросок: список начальных и конечных точек, концентраций технологий и значительных кризисов. Чтобы продвинуться дальше, мы должны понять динамику накопления капитала лучше, чем ее понимал Кондратьев, опираясь на методы, которых теоретики технологий мало касались. Мы должны не только понять, как видоизменяется капитализм, но и выявить, что в экономике вызывает изменения, а что может их ограничить.

Кондратьев дал нам метод, при помощи которого мы можем понять то, что системные теоретики называют «мезоуровнем» в экономике: нечто между абстрактной моделью системы и ее конкретной историей. Он оставил нам метод, позволяющий понять ее мутации лучше, чем теории, выдвигавшиеся в XX веке последователями Маркса, которые сосредотачивались на внешних факторах и на апокалиптических сценариях.

Мы еще не закончили с Кондратьевым. Однако, чтобы довершить то, что он пытался сделать, мы должны погрузиться в проблему, которая владела умами экономистов на протяжении более чем столетия: что вызывает кризис.

 

Глава 3. Был ли прав Маркс?

 

В 2008 году с Карлом Марксом произошло что‑то странное – «Он вернулся», – кричал заголовок лондонской Times. Немецкие издатели «Капитала» Маркса отчитались о трехсотпроцентном росте продаж после того, как один министр правительства заявил, что его идеи «не так уж плохи». Тем временем в Японии получила широкую популярность версия «Капитала» в комиксах. Во Франции Николя Саркози сфотографировали за тем, как он перелистывал французское издание Марксова шедевра.

Толчком к одержимости Марксом, конечно, стал финансовый кризис. Капитализм рушился. Маркс это предсказывал, поэтому следовало согласиться с тем, что он был прав, или оценить его по‑новому или хотя бы признать за ним право на посмертное Schadenfreude [73].

Но есть одна проблема. Марксизм – это и теория истории, и теория кризиса. Как теория истории он великолепен: вооружившись знанием о классах, власти и технологиях, мы можем предсказать действия могущественных людей до того, как сами они узнают, что они будут делать. Но как теория кризиса марксизм имеет изъяны. Если мы используем идеи Маркса для понимания нынешней ситуации, мы должны понимать их ограниченность – и теоретическую путаницу, в которую попали его последователи, пытавшиеся ее преодолеть.

Это не пустые вопросы. Чем чаще бородатое лицо Маркса появляется на страницах охваченных паникой ведущих газет и чем глубже становится социальная катастрофа, уготованная завтрашней молодежи, тем больше вероятность, что будет предпринята попытка повторить провалившиеся эксперименты последователей Маркса: большевизм и форсированное устранение рынка. Основной посыл этой книги, заключающийся в том, что за рамками капитализма есть другой путь, на который можно выйти другими методами, заставляет нас заняться марксистской теорией кризиса.

Так в чем проблема?

Маркс считал капитализм нестабильной, хрупкой, комплексной системой. Он признавал, что классовые различия дают разным экономическим агентам неравную силу на рынке. Однако марксизм недооценивал способность капитализма к адаптации.

Сам Маркс стал свидетелем лишь одной глобальной адаптации, а именно восходящей фазы второй длинной волны, которая пришлась на два десятилетия, последовавшие за революцией 1848 года. К сожалению, к тому времени, когда его последовали находи