А вы решили бы уравнение Дирака?

 

Под конец года, проведенного в Бразилии, я получил письмо от профессора Уилера, в котором говорилось, что он собирается в Японию на международную конференцию по теоретической физике – не желаю ли и я принять в ней участие? Перед войной в Японии работало несколько прославленных физиков – лауреат Нобелевской премии профессор Юкава, Томонага, Нишина, – а эта конференция была первым свидетельством того, что Япония возвращается к нормальному существованию, и каждый из нас считал своим долгом помочь ей в этом.

Вместе с письмом Уилер прислал мне армейский разговорник, написав, что было бы неплохо, если бы все мы хоть немного освоились с японским языком. Я нашел в Бразилии японку, которая помогла мне с произношением, научился поднимать клочки бумаги палочками для еды, прочитал множество книг о Японии. В то время Япония была для меня полной загадкой и я думал, что было бы интересно посетить столь странную и удивительную страну, а потому трудился не покладая рук.

Когда мы прилетели, нас встретили в аэропорту и отвезли в токийский отель, построенный по проекту Фрэнка Ллойда Райта. То была имитация европейской гостиницы, даже тамошний мальчишка‑посыльный был одет совсем как в отеле «Филип Моррис». Мы попали вовсе не в Японию, мы словно бы оказались в Америке или в Европе. Человек, разводивший нас по номерам, задерживался, поднимая и опуская шторы и явно ожидая чаевых. Точь‑в‑точь как в Америке.

Принимающая сторона позаботилась обо всем. В первый вечер мы обедали на крыше отеля, официантка наша была одета в японский наряд, однако меню нам дали английское. Я потратил немало сил на то, чтобы выучить несколько японских фраз, и потому под конец обеда сказал официантке: «Кохи‑о мотте ките кудасаи». Она поклонилась и отошла.

Мой друг, с которым я обедал, Маршак, ничего не понял.

– Что такое? Что такое?

– Так я же говорю по‑японски, – ответил я.

– Симулянт ты, вот кто ты такой! Тебе бы только шутки шутить, Фейнман.

– Не понимаю, о чем ты? – самым серьезным тоном осведомился я.

– Ну хорошо, – сказал он. – Что ты у нее попросил?

– Попросил принести нам кофе.

Маршак не поверил.

– Готов поспорить на деньги, – сказал он, – если она принесет нам кофе…

Кофе официантка нам принесла, и деньги свои Маршак проиграл.

Вскоре выяснилось, что только я один и знаю хотя бы немного японский язык, – даже Уилер, просивший всех его поучить, сам ничего не выучил, – а между тем жизнь в нашем отеле казалась мне несносной. Я же читал об отелях в японском стиле и знал, что они должны сильно отличаться от нашего.

Поэтому на следующее утро я зазвал в свой номер японца, который все для нас организовывал:

– Я хотел бы перебраться в настоящий японский отель.

– Боюсь, это невозможно, профессор Фейнман.

Я читал, что японцы очень вежливы, но и очень упрямы – их нужно уламывать и уламывать. Ну и решил, что буду таким же упрямым, как они, – и таким же вежливым. У нас с ним получилось этакое сражение характеров: мы препирались минут тридцать, не меньше.

– Ну почему вы хотите перебраться в японский отель?

– Потому что в этом я не чувствую себя в Японии.

– В японских отелях нет ничего хорошего, вам придется спать на полу.

– Именно то, что мне требуется, я хочу узнать, что при этом испытываешь.

– И стульев нет – сидеть за столом тоже надо на полу.

– Прекрасно. С наслаждением. Это мне и требуется.

В конце концов он сообщает мне, в чем состоит главная загвоздка:

– Если вы переселитесь в другой отель, автобусу, который должен отвозить вас на конференцию, придется делать крюк.

– Нет‑нет! – говорю я. – По утрам я стану приходить в этот отель и садиться на автобус здесь.

– Ну тогда ладно. Хорошо.

Только в этом‑то все дело и было – правда, чтобы добраться до сути проблемы, пришлось потратить полчаса.

Он направляется к телефону, намереваясь позвонить в другой отель, и вдруг останавливается – и все начинается заново. Уходит еще пятнадцать минут, прежде чем я выясняю, что на сей раз дело в почте. Если нам будут поступать с конференции какие‑либо сообщения, то доставлять их будут именно в этот отель.

– Ничего страшного, – говорю я. – Буду приходить по утрам к автобусу и получать здесь мою почту.

– Ну хорошо. Прекрасно.

Он подходит к телефону, и вскоре мы уже направляемся к японскому отелю.

Едва оказавшись там, я понял, что он моих хлопот стоил. В нем было так красиво! У самого входа отведено место, в котором вы разуваетесь, потом появляется, шаркая сандалиями, женщина в традиционном наряде с поясом оби, она берет ваши вещи и маленькими шажками – чик‑чик‑чик‑чик – ведет вас по устланному циновками коридору, мимо бумажных сдвижных дверей. Загляденье!

Мы пришли в предназначенный для меня номер, и там наш организатор, все еще сопровождавший меня, опустился на колени и коснулся носом пола, – и женщина проделала то же самое. Я почувствовал себя очень неловко. Может, и мне тоже следует коснуться пола носом?

После того как они поприветствовали друг дружку, он официально принял от девушки мой номер и удалился. Номер оказался просто чудесный. В нем имелись все обычные, стандартные вещи, которые теперь известны каждому, но мне были в то время внове. Маленький альков с висящей в нем картиной, ваза с красиво расставленными ветками красной ивы, низкий стол, рядом с которым лежала подушка, а в дальнем конце комнаты – сдвижные двери, ведущие в сад.

Постояльцев обслуживала женщина средних лет. Она помогла мне раздеться и выдала юката – простой белый с синим халат, который следовало носить в отеле.

Я открыл двери, ведущие в сад, полюбовался им, а затем уселся за стол, мне нужно было немного поработать.

Просидев минут пятнадцать‑двадцать, я уловил краем глаза какое‑то движение. И, взглянув в сторону сада, увидел сидящую в углу его, рядом с моей дверью, очень красивую молодую японку в совершенно сногсшибательном наряде.

О японских обычаях я прочитал немало, а потому имел некоторое представление о том, зачем ее могли послать к моему номеру. И подумал: «Может получиться очень интересно!»

Девушка немного знала английский.

– Вы не хотите осмотреть сад? – спросила она.

Я влез в туфли, которые мне выдали вместе с юката, мы вышли в сад. Девушка взяла меня под руку и повела по нему.

Вскоре выяснилось, что, поскольку эта девушка немного говорила по‑английски, управляющий отелем решил, что мне будет приятно, если она покажет мне сад – и только! Конечно, я был немного разочарован, однако встреча двух культур есть встреча двух культур, и впасть при ней в ошибку дело нехитрое.

Спустя какое‑то время пришла обслуживавшая мой номер женщина и что‑то сказала по‑японски насчет ванны. Японская ванна – штука очень интересная, мне не терпелось искупаться в ней, и потому я сказал: «Хаи».

Судя по прочитанному мной, купание у японцев – процедура сложная. Воду нагревают вне ванны и переливают в нее, пользоваться мылом нельзя, иначе ты загрязнишь воду, в которой будет после тебя купаться другой человек.

Я прошел туда, где находилась помывочная, и услышал, как за закрытой дверью соседней секции купается кто‑то еще. Внезапно дверь ее сдвинулась – купавшийся решил посмотреть, кто это за ней топчется.

– Профессор! – сказал он мне по‑английски. – Явившись в помывочную во время купания другого человека, вы совершили очень серьезную ошибку!

Это был профессор Юкава!

Он объяснил мне, что женщина, вне всяких сомнений, спросила, не желаю ли я искупаться, и если бы я ответил согласием, она приготовила бы для меня все и, дождавшись, когда ванна освободится, сообщила бы мне об этом. В общем, ошибку я совершил и вправду серьезную, но надо же было напороться при этом не на кого иного, как на профессора Юкаву!

Японский отель был восхитителен, особенно мне нравилось принимать в нем гостей. Они приходили в мой номер, мы садились, заводили разговор. Не проходило и пяти минут, как появлялась все та же женщина с подносом печений и чая. Все выглядело так, точно ты принимаешь гостей у себя дома, а персонал отеля помогает тебе их развлекать. Здесь, у нас, если к тебе в номер отеля приходят гости, никого это не волнует – ты вынужден звонить в «обслуживание» и так далее.

Да и с едой там все обстояло по‑другому. Женщина, приносившая поднос с едой, оставалась, пока я ел, со мной. Поговорить с ней я толком не мог, однако ее присутствие меня не смущало. Ну и еда была превосходная. Суп, к примеру, приносили в чашке с крышкой. Ты поднимаешь крышку и видишь прекрасную картину: суп с плавающими в нем кусочками лука – великолепно. Ведь очень важно, как выглядит то, что ты ешь.

Я решил, что буду, насколько это возможно, жить на японский манер. А это означало, среди прочего, что мне приходилось есть рыбу. Во взрослые мои годы я рыбу терпеть не мог, а тут выяснилось, что в Японии есть ее мне никакого труда не составляет: я поглощал ее во множестве и получал удовольствие. (Снова оказавшись в Соединенных Штатах, я первым делом отправился в рыбный ресторан. И получился чистый кошмар – все возвратилось на круги своя. Я их рыбу и в рот‑то взять не мог. Позже я понял, в чем дело: рыба должна быть очень и очень свежей, в противном случае у нее появляется привкус, который и кажется мне омерзительным.)

Как‑то раз я обедал в японском отеле, и мне подали чашку с желтоватым таким супом, в котором плавало нечто круглое и твердое, размером примерно с яичный желток. До того времени я ел в Японии все, что мне приносили, однако эта штука меня напугала – ее покрывали этакие витые бороздки, придававшие ей сходство с мозгом. Я спросил у женщины, что это, и она ответила: «Кури». Сильно мне это не помогло. Я решил, что передо мной, скорее всего, яйцо осьминога или что‑то в этом роде. Съесть я его хоть и не без опаски, но съел, уж больно мне хотелось во всем походить на японца. (А слово «кури» врезалось мне в память так, точно от него зависела моя жизнь, – тридцать лет прошло, а я его все еще помню.)

На следующий день я спросил на конференции у одного из японцев, что это за штуковина с бороздками. И сказал, что съел ее с большим трудом. Что такое «кури», черт бы его побрал?

И он ответил:

– Каштан.

Некоторые из заученных мной японских выражений оказались весьма действенными. Однажды нам пришлось очень долго дожидаться отправления автобуса, и кто‑то сказал мне:

– Послушайте, Фейнман. Вы же знаете японский – попросите их поторопиться!

Я произнес:

– Хаяки! Хаяки! Икимашо! Икимашо! – что означает «Поехали! Поехали! Скорее! Скорее!»

И тут же понял, что с японским моим не все ладно. Учил‑то я его по армейскому разговорнику и, видимо, произнесенные мной слова особой вежливостью не отличались, потому что все в отеле забегали, точно мыши, то и дело повторяя: «Да, сэр! Да, сэр!» – а автобус мигом тронулся в путь.

Наша конференция состояла из двух частей – одна проводилась в Токио, другая в Киото. Пока мы ехали автобусом в Киото, я рассказал моему другу Абрахаму Пайсу о японском отеле, и ему захотелось тоже пожить в таком. Мы остановились в отеле «Мияко», там были номера и в американском, и в японском стиле, – я и Пайс вместе поселились в японском.

Наутро обслуживавшая нас молодая женщина организует для нас купание – прямо в номере. А спустя некоторое время возвращается, неся поднос с завтраком. Одеться я к тому времени успел лишь частично. Увидев меня, она учтиво произносит: «Охайо, гозаи масу» – то есть «С добрым утром».

И тут из ванны вылезает Пайс, мокрый и голый. Японка поворачивается к нему, повторяет, не поведя даже бровью: «Охайо, гозаи масу», и ставит поднос на пол.

А Пайс, взглянув на меня, говорит:

– Боже, какие мы все‑таки дикари!

Мы же понимали, что бы было, если бы американская горничная принесла завтрак в номер и обнаружила там совершенно голого мужчину. А в Японии это зрелище более чем привычное, вот мы и почувствовали, что японцы ушли в своем развитии много дальше нас и являются в этом отношении людьми куда более цивилизованными.

 

В то время я занимался теорией жидкого гелия – мне удалось из законов квантовой механики объяснить такое странное явление, как сверхтекучесть. Я очень гордился своим достижением и намеревался сделать о нем в Киото сообщение.

В предшествовавший моему выступлению вечер состоялся ужин, на котором я оказался сидящим рядом с профессором Онсагером, одним из первейших в мире специалистов по физике твердого тела и проблемам жидкого гелия. Человеком он был очень немногословным, но уж если открывал рот, то говорил нечто, исполненное глубокого смысла.

– Ну‑с, Фейнман, – хрипловато сказал он мне, – как мне говорили, вы полагаете, что сумели разобраться в поведении жидкого гелия.

– Э‑э, в общем, да…

– Хм.

И больше я за весь ужин не услышал от него ни слова! Не скажу, что этот разговор сильно меня ободрил.

На следующий день я сделал мое сообщение и в конце его повинился в том, что так пока и не понял, является ли переход жидкого гелия из одного фазового состояния в другое переходом первого рода (который совершается, когда при постоянной температуре плавится твердое тело или закипает жидкость) или второго (как в магнетизме, когда температура постоянно меняется).

После этого профессор Онсагер встал и мрачно заявил:

– Ну‑с, профессор Фейнман новичок в нашей области и, полагаю, должен еще многому научиться. Существует нечто, о чем ему следует знать, и сейчас мы ему это растолкуем.

Я подумал: «Господи боже! В чем же это я маху‑то дал?»

А Онсагер продолжает:

– Мы просто обязаны сказать Фейнману, что никому еще не удавалось правильно вывести порядок какого бы то ни было фазового перехода с помощью одних только основополагающих принципов… поэтому то обстоятельство, что его теория не позволяет ему правильно определить этот порядок, вовсе не означает, будто он не смог удовлетворительно истолковать другие аспекты поведения жидкого гелия.

Оказывается, Онсагер намеревался сказать мне комплимент, хотя по тому, как он начал, понять это было решительно невозможно!

А день спустя в моем гостиничном номере затрезвонил телефон. Звонили из журнала «Тайм»:

– Нас очень заинтересовала ваша работа. Вы не могли бы прислать нам экземпляр вашего сообщения?

«Тайм» обо мне ни разу еще не писал, так что услышанное сильно меня обрадовало. Работой своей я гордился, на конференции ее встретили очень благожелательно, и потому я сказал:

– Ну конечно.

– Очень хорошо. Будьте добры, отправьте его в наше токийское бюро. – И звонивший продиктовал мне адрес. Я был на седьмом небе.

Я повторил адрес, и тут этот человек сказал:

– Все правильно. Большое вам спасибо, мистер Пайс.

– О нет! – с испугом воскликнул я. – Я вовсе не Пайс; а вам, стало быть, Пайс нужен? Извините. Когда он вернется, я сообщу ему, что вы хотите с ним поговорить.

Через несколько часов вернулся Пайс.

– Пайс, Пайс! – взволнованно воскликнул я. – Тебе звонили из журнала «Тайм». Просили прислать им копию твоего сообщения.

– Да ну их! – отвечает он. – Гласность – шлюха.

Получилось, что я и во второй раз обрадовался зря.

Теперь‑то я понимаю, что Пайс был прав, однако в те дни я думал, как должно быть замечательно увидеть свое имя в журнале «Тайм»!

Таким был мой первый приезд в Японию. Мне очень хотелось посетить ее еще раз, и я дал понять, что готов принять приглашение любого японского университета. В ответ японцы разработали целую программу моего нового визита – я должен был переезжать из города в город, проводя в каждом по несколько дней.

Ко времени моего приезда туда я уже женился на Мэри Лу, и в каждом из этих городов нас очень старались развлечь. В одном устроили даже специально для нас целую церемонию с танцами, которой обычно удостаиваются только большие группы туристов. В другом – мы приплыли туда морем – наше судно встречали все местные студенты. А в третьем нас встретил сам мэр города.

Как‑то раз мы остановились в маленьком, скромном, окруженном лесами городке – в него порой приезжал отдыхать император. Очень красивый был городок: вокруг леса, рядом речушка, за которой ухаживали с особым тщанием. Покой и тихое изящество. То, что император выбрал для отдыха такое место, свидетельствует, я думаю, о присущем ему чувстве природы, куда более тонком, чем у нас, на Западе.

Во всех этих местах работали физики, они рассказывали мне о том, чем занимаются, и мы это обсуждали. Как правило, они излагали мне задачу в целом, а после начинали выписывать на доске уравнение за уравнением.

– Минуточку, – обычно говорил я, – найдется у вас частный пример этой общей проблемы?

– Да, конечно, а что?

– Замечательно. Приведите его.

Так уж я устроен: когда мне излагают задачу в общих понятиях, я не могу в ней разобраться, если не держу в уме конкретного примера и мысленно не примеряю к нему то, о чем мне рассказывают. Из‑за этого я поначалу кажусь многим тугодумом, задающим массу «глупых» вопросов: «Что у вас на катоде, плюс или минус? Куда движется анион – в ту сторону или в эту?»

А затем, когда рассказывающий мне все это человек углубляется в гущу уравнений и делает некое утверждение, я вдруг говорю:

– Минутку! Здесь где‑то ошибка! Такого быть не может!

Он снова просматривает свои уравнения и, разумеется, спустя какое‑то время находит ошибку и дивится: «Каким, черт возьми, образом этот господин, почти ничего поначалу не понимавший, ухитрился не запутаться в стольких уравнениях да еще и ошибку найти?»

Он полагает, будто я следил за математическими выкладками, но как раз этим‑то я и не занимался. У меня был конкретный физический пример явления, которое он пытался проанализировать, а опыт и интуиция помогали мне разобраться в особенностях этого примера. И когда из некоторого уравнения проистекало, что здесь должно иметь место такое‑то и такое‑то поведение, я понимал, что вывод этот неверен, и говорил: «Постойте! Тут что‑то не так!»

Так что в Японии мне не удавалось ни понять чью‑либо работу, ни обсудить ее, пока я не получал физического примера, что в большинстве случаев и происходило. Правда, нередко этот пример оказывался слабеньким или таким, который можно было проанализировать более простыми методами.

Поскольку я вечно просил, чтобы мне давали не математические уравнения, а физические примеры того, над чем работали японцы, результаты моего визита были сведены в статью, отпечатанные на мимеографе экземпляры которой разослали ученым (разработанная после войны скромная, но весьма эффективная система обмена научной информацией). Статья называлась так: «Фейнмановские бомбардировки и наш ответ на них».

Объехав немалое число университетов, я провел следующие несколько месяцев в Киото, в институте Юкавы. Работать там мне страшно нравилось. Все выглядело так симпатично: ты приходишь в институт, разуваешься, и кто‑то тут же приносит тебе чаю – нужнейшая поутру вещь. Очень было приятно.

Находясь в Киото, я с немалым рвением пытался выучить японский язык. Трудился я над ним очень усердно и вскоре достиг уровня, позволявшего мне ездить по городу на такси и самостоятельно делать всякие мелкие дела. Каждый день я по часу занимался языком с одним японцем.

Как‑то раз мы с ним проходили слово «видеть».

– Ну хорошо, – сказал он. – Вы хотите сказать: «Могу ли я увидеть ваш сад?» – как вы это сделаете?

Я составил предложение, включив в него только что заученное слово.

– Нет‑нет! – сказал он. – Если вы говорите кому‑то: «Не хотите ли вы увидеть мой сад?» – то используете именно это слово. Когда же речь идет о чужом саде, следует прибегать к глаголу более учтивому. По существу, в первом случае вы говорите: «Не желаете ли вы взглянуть на мой занюханный сад?» – а применительно к чужому саду вам следует сказать что‑то вроде: «Не могу ли я осмотреть ваш великолепный сад?» Тут необходимы два разных слова.

За этим следует еще один пример:

– Вы приходите в храм и хотите осмотреть его сады…

Я составляю предложение с более учтивым вариантом глагола «видеть».

– Опять‑таки нет! – говорит он. – Сады при храмах отличаются особым изяществом. Поэтому вам нужно сказать нечто вроде: «Могу ли я полюбоваться вашими редкостной красоты садами?»

Мысль одна, но излагается она при помощи трех, а то и четырех разных слов, и когда это делаю я, получается жалкий лепет, а когда он – нечто изысканное.

На следующий день в институте я спросил у кого‑то:

– Как мне сказать по‑японски: «Я решил уравнение Дирака»?

Мне ответили – так‑то и так‑то.

– Хорошо. Но, допустим, я хочу спросить: «А вы решили бы уравнение Дирака?» – что я должен сказать?

– Здесь потребуется синоним слова «решить».

– Но почему? – запротестовал я. – Решая это уравнение, я делаю то же самое, что делаете, решая его, вы!

– Это верно, однако слово требуется другое – более учтивое.

И я сдался. Решил, что японский язык не про меня, и учить его бросил.

 

Семипроцентная поправка

 

Задача состояла в том, чтобы выяснить законы бета‑распада. Судя по всему, существовали две частицы, именовавшиеся тау и тета. Массы их были вроде бы почти одинаковыми, но при этом одна распадалась на два пиона, а другая – на три. И не только массы, одинаковыми были, по странному совпадению, и времена их жизни. В общем, они вызывали всеобщий интерес.

Я присутствовал на конференции, где было сделано сообщение о том, что под каким бы углом и с какими бы энергиями ни происходило в циклотроне рождение этих частиц, рождаются они всегда в одинаковой пропорции – столько‑то тау и столько‑то тета.

Ну так вот, простейшая из возможностей состояла, естественно, в том, что это одна и та же частица, которая иногда распадается на два пиона, а иногда на три. Однако ее никто допускать не желал, поскольку существует закон четности, основанный на положении, согласно которому все законы физики обладают зеркальной симметрией, и он гласит, что если частица распадается на два пиона, то на три она распадаться не может.

Я в то время был не вполне в курсе всех этих дел – несколько отстал от развития событий. Все участники конференции выглядели людьми весьма знающими, а я чувствовал, что как‑то не поспеваю за ними. Во время конференции я жил в одном номере с экспериментатором Мартином Блоком. И однажды вечером он спросил у меня:

– А почему вы, ребята, так цепляетесь за этот закон четности? Может, тау и тета и есть одна частица. Что, собственно, стрясется, если закон четности окажется неверным?

Я с минуту подумал и ответил:

– Это будет означать, что законы природы различны для правой и левой руки, что можно, опираясь на физические явления, определить, какая из рук правая. Что в этом такого уж страшного, я не знаю, наверное, отсюда может проистекать нечто дурное, но что именно, мне неизвестно. Вы бы завтра задали этот вопрос настоящим специалистам.

А он сказал:

– Да они меня и слушать не станут. Я потому у вас и спрашиваю.

На следующий день, когда мы обсуждали на конференции загадку тау‑тета, Оппенгеймер сказал:

– Нам требуются новые идеи, более широкий подход к этой проблеме.

Я встал и произнес:

– Я хотел бы задать вопрос от имени Мартина Блока: что произойдет, если закон четности окажется неверным?

Марри Гелл‑Манн после поддразнивал меня, говоря, что мне не хватило смелости задать этот вопрос от собственного имени. Однако причина состояла вовсе не в этом. Мне и самому идея Мартина казалась очень значительной.

Ли – тот, который Ли и Янг, – дал ответ, однако очень сложный, я, как обычно, ничего толком не понял. Под конец того заседания Блок спросил у меня, что сказал Ли, и я ответил, что, вообще‑то, не знаю, но, насколько я понял, вопрос пока остается открытым, – возможность нарушения закона четности существует. Не так чтобы очень надежная, думал я, но все же возможность.

Норм Рамзей поинтересовался: как я считаю, не следует ли ему попытаться экспериментально доказать нарушение закона четности.

Я ответил:

– Я вам так скажу: готов поставить пятьдесят против одного, что ничего вы не обнаружите.

Он сказал:

– Меня такое пари устраивает.

Однако эксперимента все же не поставил.

 

Так или иначе, У Цзяньсюн получила экспериментальное доказательство нарушения закона четности, и это открыло перед теорией бета‑распада массу новых возможностей. Не говоря уже о множестве экспериментов, которые начали после этого открытия ставиться. Кто‑то показал, что электроны вылетают из ядра закрученными влево, кто‑то – что вправо, в общем, экспериментов ставилось многое множество и открытий, связанных с нарушением закона четности, тоже совершалось немало. Однако получаемые данные были настолько противоречивыми, что свести их в единую картину никому не удавалось.

Наступило время ежегодной Рочестерской конференции. Я все еще отставал от развития событий, а между тем Ли сделал на конференции доклад о нарушениях закона четности. Они с Янгом пришли к заключению, что такое нарушение имеет место, и теперь Ли рассказывал о разработанной ими теории, которая его объясняла.

На время конференции я остановился в Сиракузах, у моей сестры. Я принес туда с конференции текст доклада Ли и сказал сестре:

– Совершенно не понимаю, о чем толкуют Ли и Янг. Уж больно у них все сложно.

– Да нет, – ответила она, – дело не в том, что ты не способен это понять, а в том, что ты не сам это придумал. Если бы ты самостоятельно разработал такую теорию, опираясь на исходные данные, все было бы иначе. Ты представь, что снова превратился в студента, поднимись с их докладом в свою комнату, прочти его от точки до точки, проверь уравнения. И сам увидишь, все очень просто.

Я внял ее совету, досконально все проверил и обнаружил – все действительно просто и даже очевидно. Я боялся читать доклад Ли лишь потому, что полагал, будто он для меня слишком сложен.

И тут я вспомнил об одной моей давней работе, в которой мне пришлось иметь дело с несимметричными относительно отражения уравнениями. Теперь, когда в голове у меня прояснилось, я взглянул на уравнения Ли и понял, что решение проблемы намного проще: все частицы рождаются с левой спиральностью. Для электрона и мюона полученные мной на основе этой идеи предсказания совпали с предсказаниями Ли, только некоторые знаки поменялись на противоположные. Мне не пришло тогда в голову, что Ли взял лишь простейший пример мюонной связи и не смог доказать, что все мюоны должны иметь правую спиральность, тогда как из моей теории это следовало автоматически. То есть я, вообще‑то говоря, доказал много больше Ли. Знаки у меня получились иные, и я не сообразил, что, помимо прочего, вывел и правильный характер поляризации.

Я предсказал несколько явлений, экспериментально никем еще не подтвержденных, однако, когда дело дошло до нейтрона с протоном, мне не удалось согласовать мои результаты с тем, что было тогда известно о нейтрон‑протонном взаимодействии, у меня получилась какая‑то каша.

На следующий день я пришел на заседание конференции, и милейший человек по имени Кен Кейз, которому предстояло сделать доклад, пожертвовал мне пять минут выделенного ему времени, чтобы я мог изложить свою идею. Я сказал, что убежден: все взаимодействия являются левосторонними, а знаки для электрона и мюона должны быть противоположными, но что с нейтроном мне справиться пока не удалось. Некоторое время спустя экспериментаторы обратились ко мне с вопросами относительно моих предсказаний, а затем я уехал на лето в Бразилию.

Возвратившись в Соединенные Штаты, я решил выяснить, что нового стало известно о бета‑распаде. Я поехал в Колумбийский университет, где находилась лаборатория профессора У, ее там не застал, однако поговорил с другой женщиной, показавшей мне все данные, все хаотичные числа, которые никак ни с чем не согласовывались. Электроны, которым, согласно моей модели, полагалось рождаться при бета‑распаде с левой спиральностью, оказывались в некоторых случаях правоспиральными. В общем, ничто ни с чем не сходилось.

Приехав в Калтех, я поинтересовался у тамошних экспериментаторов, какова ситуация с бета‑распадом. Помню, трое из них, Ханс Йенсен, Альдерт Вапстра и Феликс Бем, усадили меня на табурет и принялись сыпать фактами: результатами экспериментов, ставившихся в других городах страны, и своих собственных. Людей этих я знал хорошо, знал, насколько они скрупулезны в работе, и потому к их результатам отнесся с большим вниманием, чем к другим. Полученные ими данные были не такими противоречивыми, как у других экспериментаторов, собственно, они включали в себя и эти другие – и их собственные.

В общем, вывалили они на меня все это, а потом говорят: – Положение запуталось настолько, что под сомнением оказались вещи, которые годами считались точно установленными, – та же идея, что бета‑распад нейтрона описывается произведением скаляра (S) на тензор (Т) в лагранжиане. С ней тоже все неясно. Марри говорит, что там может даже идти речь о произведении аксиального (А) и коаксиального (V) токов.

Я соскочил с табурета и завопил:

– Ну тогда я понял ВСЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕ!

Они решили, что я дурака валяю. Однако это было не так – тогда, во время Рочестерской конференции, мне никак не удавалось справиться с нейтронно‑протонными преобразованиями: у меня сходилось все, кроме них, однако если заменить ST‑взаимодействие на VA‑взаимодействие, объяснялся и их случай. Я получил непротиворечивую теорию!

В ту ночь я провел с ее помощью кучу расчетов. Первым делом я просчитал скорости распада моюна и нейтрона. Если моя теория была верна, эти скорости должно было связывать определенное соотношение, – и оно оказалось верным с точностью до 9 процентов. А 9 процентов – точность очень хорошая. Бывает, конечно, и лучше, однако и эта весьма недурна.

Затем я занялся проверкой кое‑каких других вещей, все сходилось, в том числе и новые данные, – она здорово меня взволновала, эта сходимость новых данных. В первый и единственный за всю мою жизнь раз я получил новый закон природы, никому еще не известный. (Разумеется, это не совсем так, впоследствии выяснилось, что, по крайней мере, Марри Гелл‑Манн, а также Сударшан и Маршак разработали аналогичную теорию, однако это моей радости не испортило.)

Раньше я занимался тем, что брал чью‑нибудь теорию и совершенствовал использованный в ней метод вычислений или брал уравнение, такое, скажем, как уравнение Шредингера, и объяснял с его помощью некое физическое явление, например поведение гелия. То есть уравнение нам известно, явление тоже, но как первое работает применительно ко второму?

Я вспомнил о Дираке, который вывел новое уравнение, описывающее поведение электрона, – вот и у меня было новое уравнение бета‑распада, не такое, конечно, важное, как дираковское, но тоже отнюдь не плохое. Как‑никак, я открыл новый закон природы.

Я позвонил в Нью‑Йорк сестре и поблагодарил ее за то, что она заставила меня прочитать тот доклад Ли и Янга на Рочестерской конференции. Тогда я чувствовал себя человеком отсталым, а теперь оказался в первых рядах, сделал открытие – и все благодаря ее совету. Я снова окунулся, так сказать, в физику и хотел сказать ей за это спасибо. И пояснил, что все у меня сходится с точностью до 9 процентов.

Взволнован я был сильно и продолжал проводить расчеты, и все, что когда‑то казалось ни в какие ворота не лезущим, сходилось автоматически, без моих усилий.

Ночь шла, я работал, сидя за столиком у окна кухни, – времени было уже часа два или три. Я продолжал трудиться, результаты получались отличные, я весь ушел в это занятие, а за окном было темно, тихо… и вдруг от него донесся громкий звук – ТУК‑ТУК‑ТУК‑ТУК. Я глянул в окно, а там чье‑то белое лицо, всего в нескольких дюймах от моего – я просто завопил от ужаса и удивления!

Это была одна хорошо мне знакомая дама, она рассердилась на меня за то, что я вернулся из отпуска и не позвонил ей сразу, чтобы об этом сообщить. Я впустил ее в дом, попытался объяснить, что страшно занят сейчас, что сделал открытие, что все это очень важно. И сказал:

– Очень тебя прошу, иди домой и дай мне все закончить.

А она ответила:

– Ничего, я тебе мешать не буду. Просто посижу в гостиной.

– Ладно, – говорю, – посиди, но имей в виду, я буду очень занят.

Разумеется, ни в какой гостиной она сидеть не стала. То, что она проделала, наилучшим образом описывается так: уселась на корточки в углу кухни и сжала перед собой ладони, не желая мне «мешать». На самом‑то деле еще как желала! И ей это удалось – не обращать на нее внимания я просто не мог. Я разозлился, расстроился – ну, не мог я выносить ее присутствие, и все тут. Мне нужно было расчеты проводить, я совершил большое открытие, и оно было для меня важнее этой женщины – по крайней мере в ту ночь. Не помню, как я ее в конечном итоге выставил, но помню, что это было непросто.

Я проработал еще какое‑то время, час был совсем уже поздний, и я вдруг почувствовал голод. И пошел по главной улице города к ресторанчику, стоявшему кварталах в пятидесяти от моего дома, – я и раньше часто заглядывал в него по ночам.

При этом меня нередко останавливала полиция; дело в том, что дорогой я думал, иногда вставал на месте, – у меня вдруг возникала идея настолько сложная, что на ходу управиться с ней было невозможно, требовалось ее как следует осмыслить. Вот я и останавливался и поднимал перед собой руки, мысленно говоря: «Расстояние между этим и этим таково, значит, все должно поворачивать туда…»

Я стоял на улице, размахивал руками, и тут подъезжала полицейская машина и меня спрашивали:

– Ваше имя? Где вы живете? Что тут делаете?

– О! Простите. Я просто задумался. Живу здесь. Часто бываю в ресторане, который…

В конце концов полицейские привыкли ко мне и больше внимания на меня не обращали.

Ну так вот, пришел я в ресторан, принялся за еду, однако взволнован был до того, что не удержался и сказал официантке: сегодня я совершил открытие. Мы разговорились, она рассказала, что муж у нее пожарник или лесничий – что‑то в этом роде. Она так одинока, – в общем, много чего наговорила, нисколько мне не интересного. Ну а дальше – сами понимаете.

На следующее утро я, придя в институт, сразу направился к Вапстре, Бему и Йенсену и сказал им:

– Мне удалось все обсчитать. Все сходится.

Присутствовавший при этом Кристи поинтересовался:

– А какую постоянную бета‑распада вы использовали?

– Приведенную в книге Такого‑то.

– Ну так выяснилось, что она неверна. Недавние измерения показали, что эта константа содержит ошибку в 7 процентов.

Я сразу же подумал о моих девяти. Ну просто наваждение какое‑то: я прихожу домой, развиваю теорию, которая дает для распада нейтрона результаты, содержащие погрешность в 9 процентов, и на следующее же утро мне объявляют, что данные, которыми я при этом пользовался, изменились на 7 процентов. Вопрос только в том, как в итоге изменятся мои результаты – получу ли я вместо 9 процентов 16, что уже плохо, или 2, что совсем хорошо?

И в этот момент позвонила из Нью‑Йорка сестра:

– Ну, как твои 9 процентов, что нового?

– Я только что узнал, что существуют новые данные: все меняется на 7 процентов…

– В какую сторону?

– Это я и пытаюсь выяснить. Попозже перезвоню.

Взволнован я был настолько, что даже думать не мог. Я чувствовал себя человеком, который спешит на самолет, боится, что он опоздал, и вдруг слышит: «Сегодня ночью на час сдвинули время». Да, но в какую сторону? Тут уж не до сосредоточенных размышлений.

Ну‑с, Кристи уходит в один кабинет, я в другой, – нам обоим необходимо продумать все в тишине и покое: этот результат изменяется в ту сторону, тот в эту – в сущности, ничего такого уж сложного, зато очень интересно.

Кристи появляется из своего кабинета, я из своего, – оба пришли к одному выводу: 2 проц