Пастырю никогда нельзя утрачивать духа любви

Пастыря-молитвенника нельзя представить себе без одушевления любовью к Богу и людям. «О иерей! – говорит отец Иоанн Кронштадтский.– Да будет существом души твоей непрестанная неотпадающая любовь». Любить всех пастырю необходимо ежеминутно и ежемгновенно, молится ли он в храме и дома, совершает ли Таинства, вступает ли в общение с прихожанами, трудящимися, учащимися, со взрослыми или детьми. Настроение любви должно быть у него неотступным, особенно при совершении Божественной Литургии, которая вся есть Таинство бесконечной любви Божией к роду человеческому. «Истинного пастыря,– внушает преподобный Иоанн Лествичник,– укажет любовь, ибо из любви предал Себя на распятие Великий Пастырь»[175].

Быть любвеобильным пастырем – значит жить всецело для своей паствы, ставить ее всегда на первое место, а свою пастырскую личность забывать и считать себя лишь слугою и попечителем паствы. Кто из вас больше,– учил Господь святых Апостолов,– будь как меньший, и начальствующий – как служащий (Лк. 22, 26; ср.: Мф. 20, 26–27). Добрый пастырь, по притче Господней, о том только и печется, как бы напитать своих овец (см.: Ин. 10, 10–11). Таким Добрым Пастырем был, прежде всего, Сам Спаситель, сказавший о Себе: Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих (Мф. 20, 28; ср.: Мк. 10, 45). Все пастырское Христово служение, в сущности, было пасением овец, завершенным положением души за други (ср.: Ин. 15, 13) на Кресте.

Истинные преемники Господа Спасителя подобно Ему всю свою жизнь отдавали пастве. Для образца стоит вспомнить любовь к духовным чадам апостола Павла. Чувством любви он руководится во всех отношениях к пастве, обличает ли ее в проступках, убеждает ли к добру, одобряет ли в подвигах веры. Перечитывая его послания, можно видеть, как сильно он любил руководи-мых своих верующих. Дабы выразить силу своей привязанности к ним, он не только говорит о любви в превосходной степени: Излишне вас любя (ср.: 2 Кор. 12, 15), но сравнивает ее с родительскою любовию, выше которой естественный человек ничего не знает. Вы знаете,– пишет он к фессалоникийцам,– как каждого из вас, как отец детей своих, мы просили и убеждали и умоляли (1 Фес. 2, 11–12). Подобно тому, как кормилица нежно обходится с детьми своими, так и мы из усердия к вам, восхотели передать вам не только благовестие Божие, но и души наши, потому что вы сделались для нас возлюбленными (ср.: 1 Фес. 2, 7–8).

И всякий истинный пастырь всецело живет любовию к пастве. После своего изгнания из Константинополя и по возвращении из него <изгнания.– Ред. > обратно в столицу, святой Златоуст в таких трогательных словах изображает свои чувства к пасомым: «Где я, там и вы; где вы, там и я: мы – одно тело; тело от головы и голова от тела не отделяются»[176]. «Хотя бы разделяло нас друг от друга пространство, мы соединены любовью. Самая смерть не разлучит меня с вами…

Вы мне – отцы, вы мне – мать, вы мне – жизнь, вы мне – друзья… Вы – мои граждане, вы – мои братья, вы – мои дети, вы – мои члены, вы – мое тело, вы – для меня свет… если вы преуспеваете, я буду радоваться. Вы – мой венец и мое богатство; вы – мое сокровище. Тысячу раз готов я принести себя в жертву за вас… я все делаю для вашего преуспеяния… Вот в чем причина моих бедствий, и этого достаточно мне для получения венца»[177]. «Я не могу быть отцом и не плакать; я – нежно любящий отец… Если бы можно было видеть жар внутри души моей, то ты увидел бы, что я сгораю от него более всякой жены или девы, подвергшейся преждевременному сиротству. Не столько жена плачет о своем муже или мать о сыне, сколько я о всех вас вообще»[178]. «Я желал бы, если возможно, самым взором выказать ту любовь, какую питаю к вам…<…> Для меня нет ничего дороже вас,– не дороже даже и этот свет. Тысячи раз я желал бы сам лишиться зрения, если бы только чрез это можно было обратить ваши души,– так спасение ваше для меня приятнее самого света. Да и что мне пользы от лучей солнечных, когда скорбь из-за вас наводит глубокий мрак на мои очи?.. а для скорбной души он кажется даже тягостным. А что я не лгу,– в этом не дай Бог когда-нибудь убедиться на опыте!.. <…> я со всеми буду спорить относительно того, что люблю вас, что я сроднился с вами, что вы для меня все»[179]. «Я люблю вас так, что готов пролить кровь свою для вашего спасения»[180]. Описанное настроение Златоуст считает прямой обязанностью всякого пастыря, а не чем-либо сверхдолжным, когда говорит о себе: «Я – отец… И это – не заслуга моя… а мой долг»[181]. «Таков апостольский закон и заповедь Господа, говорящего: Пастырь добрый душу свою полагает за овцы свои (ср.: Ин. 10, 11)»[182].

Итак, у истинного пастыря личное «я», так сказать, уничтожается и заменяется понятием «мы». Пастырское, отзывчивое ко всем, настроение делается для паствы живым наглядным образцом, увлекающим ее любви. В то время как всякий простой мирянин, каясь и очищая себя от грехов, заботится более о самом себе и лишь часть своих забот вносит в любовь к ближним как средство преодоления себялюбия, у пастыря этот путь должен быть уже пройденным. Иначе он не в состоянии представить пастве руководящий образец к подражанию. Спаситель о Себе говорил Апостолам: Любите друг друга, как Я возлюбил вас (Ин. 15, 12), Я дал вам пример, чтобы вы делали то же самое, что Я сделал вам (ср.: Ин. 13, 15). Очевидно, у обычных пастырей любовь должна быть плодом всеобъемлющей заботы их о спасении паствы и вытекать из их душепопечения.

«Предстоятель…– замечает святитель Василий Великий,– должен не своими только добрыми делами ограничивать свою попечительность, но собственным и исключительным делом возложенного на него попечения почитать исправление вверенных ему <людей>»[183]. Характернейшей основой пастырского настроения надлежит считать именно преимущественную заботу о других и духовное им служение. Источник же, откуда происходит самая потребность и сила служить, есть, собственно, любовь. Она – душа внешних проявлений пастырского служения, способ их выражения и самая жизнь в других.

Только при любви пастырь способен жить в других и для других и объединяться со всеми, вплоть до своеобразного исчезновения в них. Все иные формы объединения и сближения людей – не глубоки и не всеобъемлющи. Так, поверхностно интеллектуальное объединение на почве идейной общности. Оно разрушается столкновением эгоистических интересов. Эгоистична также связь на основе своекорыстных и страстных целей. Наоборот, при любви пастыря, усвояющей себе интересы посторонних людей, их мысли, чувства и желания, открывается безбрежный простор пастырскому состраданию и сорадованию, сочувствию и единочувствию.

На высотах духовного совершенства самое существо любящего пастыря как бы проникает в любимых пасомых, и из многих взаимно любящих душ получается одна душа, или, говоря языком физики, образуется диффузия душ. Глубочайшую внутреннюю связь и объединение любви следует назвать необходимым духовным элементом настроения и влияния истинного пастыря. Он любовию живет в пастве так же, как матерь живет в детях и чувствует их боли и радости острее собственных аналогичных состояний. Для изображения внутреннего общения пастыря и паствы апостол Павел применяет выразительные понятия утроба и сердце. Уста наши отверсты к вам, Коринфяне,– восклицает он в послании Коринфской Церкви,– сердце <ή καρδία > наше расширено. Вам не тесно в нас; но в сердцах <греч. έν τοι̃ζ σπλάγχνοιζ > ваших тесно (2 Кор. 6, 11–12). «Как теплота расширяет (предметы),– говорит в объяснение приведенных апостольских слов Златоуст,– так и любви свойственно расширять (сердце)… она есть такая добродетель, которая и горяча, и разгорячает»[184]. Поэтому пастырская любовь Самого Господа Спасителя определяется в Евангелии термином милосердовать (греч. σπλαγχνίζομαι от τό σρλάγχνον – утроба, чрево, сердце), то есть сжалиться над кем-либо или сочувствовать кому-нибудь самою глубиною сердца.

На основании сказанного понятно, почему верующие требуют от всякого пастыря любви как непременного качества. Эгоистичность взаимоотношений простого верующего народа как-то не бросается в глаза с такой яркостью, как отсутствие любви в пастыре. По идее, пастырь должен жить в других, проникать в их души любовию, не только в Таинствах Церкви, но и в пастырском влиянии на них, где незримо также присутствует Господь. Пастырская благодать любви подобна некоторой посредствующей атмосфере. Она проникает от пастыря в сердца духовно любимых им и объединяет их с собою и взаимно друг с другом в Боге, как радиусы взаимно совпадают в центре круга. «Бог,– говорит святитель Василий Великий,– будучи Един, когда бывает в каждом, всех соединяет; и число исчезает с пришествием Единицы»[185]. Пребывающий в любви,– свидетельствует также апостол Иоанн Богослов,– пребывает в Боге (1 Ин. 4, 16). Вот почему люди верующие и любящие Бога после первой взаимной встречи вдруг чувствуют полное единство – независимо от разности положений, возраста и нации <национальности.– Ред. >. Равным образом и пастырь после недавнего знакомства с пасомыми в состоянии их глубоко понимать и, по силе Божией, влиять на них. Присущее ему зиждительное начало, любовь,– Божественного происхождения. И когда она в пастырском слове воздействует на чью-либо душу, тогда здесь одновременно и явно содействует пастырю Сам Господь. Любовь заставляет пастыря относиться к руководимым с внутренней проницательностью, а не с внешне дипломатической внимательностью. Он, любя всех во Христе, прежде всего обязан заботиться о других, а не о себе или, лучше сказать, внимать себе, живущему в каждом другом, и чутко прислушиваться к горю и радости лиц, открывающих пред ним свои сердца. Пасомым часто бывает достаточно рассказать своему духовному отцу личное затруднение, как они начинают уже чувствовать существенное облегчение и успокоение души. В момент выслушивания исповеди сердца иной пастырь не всегда найдется подыскать соответствующий совет и, по простоте, может выразить свое сочувствие одним вздохом или взглядом. Но любовь его тогда делается дороже всяких мудрых слов благодаря пониманию стороннего человеческого состояния. Путем проникновения в душу каждого любимого во Христе любящий пастырь, видя его настроение, объединяется с ним сердцем и остро переживает его созерцаемое состояние, переходя любовью от наблюдения к своего рода усиленному самонаблюдению.

Если какой-либо пастырь не сохранит настроенности открытой любви ко всем и подпадет влиянию ненависти, гнева и себялюбия в резких выражениях, то он мертвеет внутренно и становится сух к другим… Скорбную исповедь верующих он тяготится выслушивать и замыкается в себе, только видимо напрягается хранить любезность. В сердце же он делается равнодушным к людям эгоистом. Его интересы целиком обращаются тогда к себе, и жизнь других проходит мимо его сердца, задевая слегка лишь поверхность его сознания.

Вот почему пастырю никогда нельзя утрачивать духа любви. Чтобы он ни говорил кому, внушение его будет с любовью, хотя бы слова его выражали обличение и горькую правду. Его речь выслушивается тогда охотно, и он привязывает к себе пасомых еще крепче, чем приятной ласковостью. Наоборот, пастырское правдивое слово, но без любви и с раздражительностью сказанное,– малоплодно, чуждо слушателям, не проникает в их сердце и, больше того, нередко вредит делу. Хорошо выразился о вспыльчивых и раздражительных пастырях преподобный Иоанн Лествичник, говоря: «Несообразно видеть лисицу между курами; но еще несообразнее видеть пастыря гневливого. Ибо лисица губит кур, а сей смущает и погубляет разумные души»[186].

Пастырь должен глубоко запомнить ту истину, что одно и то же слово, но произнесенное им в различном настроении, оказывает противоположное действие на слушающих. «Если хочешь или думаешь, что хочешь вынуть сучец ближнего,– учит Лествичник,– то вместо врачебного орудия не употребляй бревна. Бревно – это жестокие слова и грубое обращение»[187]. Доброе слово и злого человека может сделать добрым, а злое и доброго раздражить. Поэтому пастырю в состоянии зависти, гнева и злобы лучше молчать. Его наставления тогда, хотя бы они и казались ему необходимыми, могут принести вред. Особенно это необходимо учитывать при общении с нервными, душевно изломанными людьми, которые нуждаются только в ласковой кротости. К чрезмерно чутким людям, боящимся более всего за чувство собственного достоинства и самолюбиво подозрительным ко всем, полезно прикасаться только теплыми лучами любви. Лишь в этом случае они раскроются к пастырю вполне, не будут его опасаться и проявят к нему всецелое доверие.

Воспитание пастырской любви

При количественном умножении речей о пастырской любви редко можно встретить настоящее понимание этого вопроса.

В «Отечнике» можно читать на эту тему такой рассказ: «Однажды авва Иосиф, слушая разговоры иноков об истинной любви, сказал: «Мы еще не знаем, что такое любовь. Но образец ее дал, например, авва Агафон, говоривший: “Если б возможно было мне взять тело у кого-либо из прокаженных и передать ему мое, то сделать это было бы для меня наслаждением”»[188]. Истинная любовь пастыря, живущего для других больше, чем для себя, также характеризуется силой самоотвержения и деятельной сердечностью. Если же он скуден любовию и ему свойственнее заботиться более о личном благополучии, то он отделяется от пасомых, мало знает их, и они обособленно живут от него, будучи духовно предоставлены самим себе.

Причины данного явления кроются в трудности добродетели по ее существу. Любовь представляет плод духовной жизни и лишь на конце подвига дается в полноте своих проявлений. Так учат преподобные Исаак Сирин, Макарий Египетский и Иоанн Лествичник. Преподобный Иоанн Лествичник поставляет любовь на последней – тридцатой ступени духовной лествицы, коротко замечая: «Любовь, бесстрастие и сыноположение различаются между собою одними только названиями»[189]. Если эта «царица добродетелей» трудна вообще для всех, то для пастыря оказывается еще труднее. Миряне не отдают другим столько времени и сил, как пастырь, который, собственно, не вправе распоряжаться собою ни одного момента. От него все требуют напряженного внимания и любви и не удовлетворяются его холодно-деликатным отношением.

Источник пастырской любви к людям заключается в любви к Богу, ради чего всякий истинный пастырь подвизается в очищении себя от страстей. Из чистого сердца и истекают токи любви. «Чрез исполнение первой заповеди <о любви к Богу>,– говорит святитель Василий Великий,– можно преуспеть и во второй»[190]. Опытно известно, что даже думы о Боге, чистые и сердечные, заставляют многих пастырей отказываться от эгоистических навыков и влекут к служению ближним. И чем более кто из них приближается к Богу, тем становится милостивее и сострадательнее. Без единения с Богом не может быть и прочной любви к людям. «Кто не любит Бога…– учит преподобный Макарий Египетский,– тот приложит ли правильно и без лести попечение о любви к братиям… <…> Потому-то лукавый всеми мерами усиливается истребить в душах страх Господень и любовь ко Господу ослабить»[191]. «Любовь духовная,– по словам Златоуста,– выше всякой другой любви… ничто земное не рождает ее… ни привычка, ни благодеяние… ни время; она нисходит свыше, с Небес»[192].

Строго говоря, любовь при двух направлениях своих едина существенно. Направляемая к людям, она в очищении своем зависит от любви ко Господу. Божие же в людях есть богоподобие. Потому пастырь весь должен быть объят любовию к Богу и ближним, искупленным и совокупленным Христовою Кровию. Общее состояние его духовной жизни и степень его облагодатствованности определяют меру усовершения в нем любви. «Истинную любовь,– внушает святитель Василий Великий,– образует дар Духа… <…> Господня благодать (дар) <приводит любящего> в совершенное единство <с любимым>»[193].

По дару хиротонии дух пастырской любви (ср.: 2 Тим. 1, 7), или способность жить в других, раскрывает себя сначала потенциально. Благодатию Божией пастырь обостряется <?> сознанием долга заботиться больше о других, чем о себе. За нарушение данного требования совесть обычно карает нарушителя обличениями и угрызениями. С другой стороны, хиротония облекает пастыря чувством самой любви к пастве, желанием трудиться во спасение ее и самой способностью любить в зачаточной форме. Возгревание описанного дара хиротонии достигается, главным образом, самопринуждением к любви. Деятельно принуждая себя любить пасомых, пастырь невольно развивает и самые отеческие к ним чувства. Ради них ему необходимо бывает подчас нарушать свой покой при обращениях их к нему за советом. Он должен заставлять себя, вопреки себялюбивым чувствам недовольства, прикрывать недостаток сердечной простой любви к обращающемуся хотя внешней любезностью и лаской. Господь, видя такой труд борьбы с собой, не замедлит растворить видимую обходительность пастыря благодатной, искренней теплотой любви Его Самого. Принуждение к внешней духовной милостивости постепенно усиливает подлинную отзывчивость его сердца и внутренно склоняет его к доброте. «Милостыня,– по Златоусту,– есть мать любви»[194]. «Всякого приходящего к тебе человека, особенно с духовною целью,– учит отец Иоанн Кронштадтский,– принимай с ласковым и веселым видом»[195].

При борьбе с эгоизмом показная любовь пастыря не составляет еще лицемерного расхождения в нем слова и дела, так как она допускается исключительно во имя чистой любви к Богу и ближним. Подобное принуждение, наоборот, достойно всякого одобрения. Посредством его незаметно преодолевается в пастыре внутреннее раздвоение и переходит в искреннее настроение. Конечно, напрягающийся свято любить паству руководитель должен блюсти меру, не перегружать сердца тяготой или чувством скрытого недовольства и раздражения. Иначе в нем может образоваться своего рода душевный надрыв, доходящий до уныния. Умеренное же принуждение себя к внешней ласковости обычно сопровождается в подвизающемся утешениями совести, радостью и покоем любви. Если пастырь на исповеди и приемах на дому верующих несколько изнемог, напрягаясь быть любезным, то в таком случае ему полезно перейти к простому, спокойному обращению с верующими без раздражения и потворства себялюбию. Это тоже вид любви и дается легко, как реакция после душевного переутомления.

Постепенная смена спокойно-мерной простоты в обращении – более усиленной любовью, естественно, может лишь вызвать к пастырю возрастающую ответную любовь паствы. Данную психологическую деталь рельефно оттеняет в пастырском душевном строе святитель Иоанн Златоуст, говоря: «Как, скажут, нам <пастырям> сохранить теплоту любви? А что возбуждает любовь плотскую? Телесная красота. Соделаем же и души наши прекрасными и будем питать любовь друг к другу; ведь нужно не любить только, но и быть любимыми. Сделаем сперва это, то есть чтобы нас любили; тогда легко будет и то <любить других>. Как же сделать, чтобы нас любили? Будем добрыми, и мы достигнем, что всегда будут любящие нас»[196], а следовательно, будем любить и мы…

Тогда будет «единство во множестве и множество в единстве»[197].

Дальнейшим средством, возгревающим благодатно-пастырскую любовь, следует считать молитву и об ее <любви.– Ред. > благодатном укреплении. Без помощи Божией неустойчивы все дарования и мероприятия людей. Поэтому пастырю при всяком общении с пасомыми – в своем ли доме, в их ли домах – следует предварительно молиться Богу о помощи, ограждая себя крестным знамением. Молитвенное обращение к Господу умиротворит его, рассеет в нем самолюбие, укрепит его желание послужить ближним в состоянии спокойного равновесия. Особенно на первых порах служения всякий пастырь-предстоятель, по словам Лествичника, «должен молиться и о том, чтобы ко всем иметь сострадание и рас-положение соразмерно их достоинству»[198]. И во всяком случае, «никто не может питать враждебных чувств к тому, о ком творит моление»[199].

Отчасти дух любви возгревается в пастыре и некоторыми внешними содействиями паствы.

Например, пастырская обязанность постоянно вращаться среди единодушных лиц невольно взаимно сближает руководителя и стадо. Усвояя пасомых себе и передавая им часть своей жизни и личности, пастыри с искренним обращением в кругу верующих прекрасно развивают и закрепляют в себе развитие любви. «От… взаимного общения,– замечает Златоуст,– происходит великая сила… и… умножается… любовь… Как железо острит железо, так и общение друг с другом умножает любовь. Если камень, ударяясь о камень, издает огонь, то не тем ли более душа, сообщаясь с душою?.. <потому> великое благо – собрание. Оно делает любовь пламеннее»[200].

Ношение скорбей паствы в своем сердце также развивает пастырскую любовь. Человеческая природа вообще больше возбуждается горем, чем радостью, и острым переживаниям скорби более сочувствует. Сами страдающие ищут скорбящих и способных подать милостыню любви. Наоборот, живущие всегда радостью, особенно духовно неразвитые, эгоистично обособляются от других и в них не находят глубокой нужды.

Необходимость общения с верующими в скорби и вхождение в их горе и нужды развивает любовь к ним в пастыре. Чем более он страдает с ними и передает как бы часть своей души, тем они становятся ему дороже и тем глубже он переживает их грехи и их внешние бедствия. Характерно то, что в сельских приходах стояние пастыря к нуждам паствы ближе, чем в городах. В селах часто встречаются пастыри тепло любящие и самоотверженные. Городские священники в отличие от сельских чаще недостаточно упражняют свое чувство сострадания, мало знают свою паству и заглушают в себе любовь к ней, отчуждаясь от нее. Лишь исповедь дает им некоторый способ личного общения с верующими. Нередко из уст городских священников можно слышать даже признание, что они своих прихожан не знают и что им за праздничными службами контингент молящихся кажется новым.

Между тем простые верующие многими душевными чертами своими могут располагать своего пастыря к тому, чтобы он полюбил их. Так, искреннее отношение к ним с малой хотя бы степенью искреннего душевного сочувствия пастыря уже их удовлетворяет и возбуждает в них благодарность. Они, утомленные бытовыми явлениями эгоизма, ценят и незначительное проявление любви к себе. Если кто из них замечает в своем духовном руководителе усилие любить их и напряженное внимание к церковному служению, то они уважают и любят такого священнослужителя, опережая его в горячности симпатических чувств.

Обобщая все сказанное о воспитании любви, необходимо в заключение сказать, что в виде задатка ее семени любовь дана пастырю – по благодати хиротонии. При содействующих условиях она развивается свободным пастырским подвигом.