Глава 5 Праздник очищения грехов

Если летом каждая камчадальская семья заводит себе отдельное жильё, стремясь к жизни индивидуальной и интимной, то с наступлением осени все члены рода сбиваются вместе и живут единой общиной в больших многоуровневых, полуподземных юртах с единым очагом. По кругу от очага вделаны нары, которые делятся кожаными занавесями-перегородками на сегменты по числу семей. Всё общение камчадалов между собой происходит в едином их доме. Даже тот, кто имеет свою отдельную юрту или дом, с наступлением холодов собирается в главной общественной юрте. В ней же находится и жилище главного домашнего бога – Хантая. Каждый год умельцами выстругивается новый Хантай, с головой и туловищем человека и с рыбьим хвостом, из берёзового чурбана. По числу Хантаев можно определить древность рода. Кроме того, в главной юрте производятся церемонии взаимоотношений с главным камчатским Богом, Богом Огня – Кутхой. Учитывая то, что вся Камчатка гремит огнедышащими горами, как говорят они – горелыми сопками, и бьёт горячими ключами, культ Бога Огня, Кутхы неоспорим.

    Зимой, когда света почти не остаётся, и усиливаются звездопады, и только чёрные тени глубиной своей и бездонностью отмеряют дни от ночей, да вспыхивают небеса подобно фейерверкам, камчадальский народ готовится к празднику Очищения грехов. Наступает ноябрь – «каза-коачь» – «трёпка крапивы», не за горами и декабрь – «ноккооснобиль» - «немного озяб».

«У всех камчадалов существует только один, отмечаемый ими в ноябре, годовой праздник, в который они очищают грехи, поэтому ноябрь называется месяцем очищения грехов». Камчадалы всей душой отдаются устроению «действа».

Как и у всех народов, рассадниками грехов, «грязными», считаются женщины. По преданиям в них гармонично уживаются 55 бесов. Степан Петрович, обрядившись в замшевую кухлянку и торбаса, расшитые чёрно-бело-терракотовыми узорами из волос оленей искусницей Ягой, с удовольствием наблюдал за приятной предпраздничной суетой. Главный праздник, Очищение грехов, начинается с поисков очистительного берёзового дерева-исполина, которым и будут мести «нечисть», а также из ветвей, которого наделают колец для очистительного прохождения через них. Церемония начинается с подметания юрты старым берёзовым веником. Отцы рода, старики-старейшины собирают весь мусор и заклинаниями снимают с него общий грех. Взрослые мужчины и часть неженатых, но постарше, не юнцов, одеваются и собираются в путь на поиски берёзы.

«Так как я испросил позволения общественности, тойона и шамана присутствовать на празднике, меня за берёзой брать не стали, а усадили в «красный угол» со старейшинами. Пока деды мели и заговаривали мусор, Яга организовала женщин готовить пищу на «Последнем Огне». Кушанья - в виде китов, нерп и других реальных и сказочных животных. Эти сказочные кушанья вынесены были в верхний надземный покой юрты – балаган, где относительно холодно, и пища может длительно сохраняться. Старейшины вместе с матерями рода снабдили уходящих лесорубов пищей и напитком. Пища во всех случаях помещалась в плетёнки из священного тоншича, очистительной травы. Каждое действие оканчивалось одинаково: в знак одобрения и согласия все родичи берутся за руки, и, притопывая, приговаривают: «Алха-лалалай!» Следующей сценой стала варка саранки для угощения бесов. В их еде всё приправлялось сладкой травой, чтобы бесы пьянели и теряли бдительность. Этих бесов звали Урилыдачи. Их ловко натесали, довольно огрублённо, умельцы-юнцы, затем передали детям-мальчуганам, чтобы те их накормили из маленьких специальных ложечек, прилично измазав красной толкушей. Опять все дружно прокричали: «Алха-лалалай!» Тем временем, пока усыпляли бдительность бесов, старейшина из прошлогоднего берёзового полена совместно с умельцем-помощником начал вытёсывать нового Хантая – семейного Бога, подразумевая, что род – единая семья. Когда, наконец, Хантай был изготовлен, старейшина его торжественно передавал самому главному из детей, десяти-одиннадцатилетнему мальчику, видимо, внуку. Тот брал кожаный ремень, обвивал Хантая и волок его вокруг очага. Снова все восклицали: «Алха-лалалай!» Крики становились всё темпераментней, родичи брались за руки, раскачивались в едином ритме.

Затем наступала тишина, и вожди-старейшины произносили обращение к Хантаю, водрузив его на полок над очагом. В обращении своем старейшины ссылались на заповеди Бога Огня Кутхы, отмечали своё ревностное соблюдение всех его требований; что Кутха-де повелел людям беречь огонь, семью и любовь, поэтому мы приносим следующие дары, а ты благоволи нам. Опять все вскочили и крикнули: «Алха-лалалай!» Конечно, и я вместе с ними. Тут я вспомнил, о чём предупреждала меня Ай-Ога, Яга, значит – чтобы я не испугался, когда будут выбегать «бесноватые». Это были женщины, молодые и красивые, у которых были уже мужья. «Бесноватые» выбегали из тёмных углов, корчась в судорогах, падали, изображая поражённых бесами. Затем они притворялись мёртвыми, любящие их мужчины плакали над ними и уносили в свой сектор за занавеску, где обнимали и целовали. Старейшины всех женщин расколдовывали, заклинали и посыпали пеплом из священного огня Кутхы. По «выздоровлению», каждой женщине вручали маленькое ведёрко из берёсты с золой и лопаточку с тем, чтобы идти посыпать дорожки на улице, тем самым, очищая их от бесов. Отроковицы, среди которых находилась Ай-Ога, помогли старейшинам опоясать юрты верёвками с пучками очистительной травы тоншич. Таким образом, действие разворачивалось уже на улице. Все «алха-лалалаи» я, конечно, пропускаю.

В это, довольно уже вечернее время, возвратились наши лесорубы с огромной берёзой. Все идут в юрту и тянут туда берёзу. Срочно из неё достругивают ещё бесов Камуда, потчуют толкушей со сладкой травой, и вместе с Урилыдачами, числом 55, бросают в огонь. Тут уже все, вместе с лесорубами снова кричат: «Алха-лалалай!» Наступает полночь, когда, наконец, несут угощения. В первую очередь кормят детей. Матери рода начинают готовить на Новом огне. Пахнет пряным запахом от толчёных кореньев, в пищу кладётся много толчёных ягод и икры. Бойкие мальчишки, наевшись, берут в руки, сделанные из кишок животных колбасы, и дерутся ими «рать на рать»! Все «болельщики» наблюдают за ними, приветствуя их пыл своим криком. Матери рода кормят отцов рода и тойона. Потом едят все.

На другой день матери рода даруют всем охранительные амулеты. Все радуются. Стелют на пол тюленьи шкуры и начинают на них плясать. Между тем, отцы рода сгибают берёзовые ветви в кольца, через которые проходят все жители острожка. Больных жителей наделяют пёрышками птичек, которые бросают в огонь – приносят символическую жертву Кутхе.

Когда священный огонь разгорится пожарче, женщины хватают головешки и кидают их в мужчин, начинается очищение огнём. Разворачиваются бои. Мужчины обороняются и берут женщин в плен. Искры летают как ракеты. После боя мужчины «выкупают» женщин. Время от времен, все наблюдающие, кто не бегает, разумеется, из тех, кто постарше, берутся вновь за руки и издают любимый клич. После всего этого все успокаиваются и обнимают друг друга, все подряд. В былые годы этот праздник праздновался целый месяц. Оседлые камчадалы справляют праздники и по случаю удачной охоты или рыбалки. Все танцуют очень распространённый танец мореходов: в два ряда женщины ходят нога в ногу и речитативом произносят слова на морские темы: «Бот, весло, волна, рыба, нерпа…»

Надо отметить, что женщины на празднике одеты были чрезвычайно изысканно: волнистые меха, лёгкая замша, сверкающий бисер создавали прихотливые сочетания. Лица у камчадалок частенько бывают очень светлокожие, а волосы чёрные, волнистые и густые. Но всех краше была моя маленькая Яга. Волосы у неё были очень длинные, заплетённые в шесть косиц, унизанные сверкающими каменьями из горного хрусталя. Ей любовался весь род. К тому же, она очень мила, ровна характером и задумчива. В то время, когда женщины кидались головешками, что означало очищение огнём, Яга зажала в ладошке маленький уголёк, я раздул его невдалеке от очага, и мы долго любовались на наше собственное маленькое алое пламя. Кутхоур подошёл неслышно. Он погладил свою дочь по волосам, нахмурился и изрёк: «Не надо огонь, ехать - Сенат надо».

Глава 6 Тревожная весна

В тот год, по словам старожилов, весна началась очень рано. Ещё с января прекратило сиять небо, стало брезжить. Томливо завздыхали сивучи, морские коты и коровы. Чем более светлело – их вздохи перерастали в рёв, призывный и торжествующий. Животные кулями заскользили по льду, невзирая на лежащих. Брюхо чувствовало другое брюхо, бока, спины. Жить хотелось, и всё живое сбивалось в единую кучу. На прогалинах подростки копали черемшу. Собаки и те уж замечтались о свободе, о том времени, когда ездоки отпустят их на каникулы до первых снегов.

Но что-то было тут не то: едко дымила горелая сопка – Толбачик, лила фонтанами горячую пузырящуюся воду. И уже не один раз сходили на помывку все жители стойбища, соседи поочерёдно, и охотники с окраин. Мылись пемзой, парили ноги, лечили, треснувшие за зиму, пятки и мозоли.

Степан с Ягой любили плескаться в искристых криницах, вода которых лечила любую царапину. В гуще топольника визжали дети, раскачиваясь на гибких ветвях. Яга, подстать белке, скакала с ветки на ветку, спускаясь, всё ниже, подбираясь к источнику. Приятно было и Степану, по примеру Яги, ухватившись за ветку, качнувшись, враз окунуться в тёплую пузырящуюся воду. По краям горячих источников расцвели первые крокусы – белые и синие и, пунцовыми пятнами, красные. Старики хмурились: «Красные – к крови, бежать надо – будет, однако, извержение Толбачика». Вместо того, чтобы неторопливо менять зимние сани на летние и чинить упряжь, готовились к возможному бегству.

Государственный возчик-курьер Белоконь прибыл, считай, по сухой уже, мартовской дороге. Приказные начальники в скорое извержение Толбачика не верили, надеялись уложиться с посевной, о чём сообщалось. Государственный план по посеву овса и проса срывать нельзя! Привёз Белоконь и почту, из самой Большерецкой приказной избы, куда доставляли все вести из Санктпетербурга. За подписью старшего дьяка Большерецкой приказной избы, Афанасия Неоковырного, сообщалось, что по указу Сената, шла подмога: и людьми, и деньгами. В частности, в помощь основному исследователю, Степану Крашенинникову, академией был послан адъюнкт Георг Вильгельм Стеллер. Прикинув временные накладки, Степан Петрович рассчитал, что Георг, должно, к Охотску уже на подходе. От матери пришли небольшие деньги, весточка-записка и маленькая золочёная ладанка-хранительница, государство пока денег не прислало. Мать сообщала, что сестёр всех повыдавали замуж; зятья работящие, но богатств особых не имеют, отец изболелся, но держит пока красильную мастерскую, в коей братья ловко живописуют, всё богов греческих – Вулканов да Сирен разных. «Картины нынче задорого идут, во многих знатных домах по залам да сеням развешивают, так что перебиваемся. Насчёт твоих картин – не беспокойся, храним и продавать не будем. Храни тебя Господь, береги Честное имя своё…». Далёкая Родина, сиреневый куст у окна, пахнущий кожей, книжный шкаф, далёкий, далёкий сочельник… А «Сирен» с «Вулканами» здесь – немеряно!

Тут, как на грех, Кутхоур выменял у Белоконя вожделенное ружьё на соболей и нерпу. Радостный, он бегал по стойбищу, однако, Белоконь угостил его водкой. Опосля водки, как уехал возчик, стал Кутхоур пить мухоморовку. Хоть и не кипрейная сладкая трава-отрава, но видения мухомор тоже даёт. Пристал тут Кутхоур: «Бери Ягу и беги с ней, - разрешаю!» Собак обещал дать, да летние нарты. Говорит, что собак-де, отпустишь, я, мол, им скажу, чтобы назад вернулись сами. Я ему отвечаю, что не волен я государственную службу бросить, что смотреть за Толбачиком Сенат приказал. А он: «Ты ему скажи, Сенату-то, что крови требует Толбачик и злой Бог Кутха! Бежать всем надо! И мать Ай-Оги прибрал злой Бог, десяти лет не прошло, а он уже на дочь зарится». Я, конечно, смеясь: «Ты – Кутхоур, всё знаешь, тебе виднее!» Заплакал он спьяна, да ушёл в балаган, спать завалился. Но тревога не проходила.