Квартира Андрея. Кутузовский проспект, д. 17.

Спальня со светло‑сиреневыми стенами. Широкая низкая кровать. Приглушенная музыка. Полумрак.

Голая Николаева сидела на голом Андрее. Ритмично покачивалась. Грудина у Николаевой была перевязана шелковым платком. Но обе груди были свободны. Андрей курил: 52 года, полный, толстолицый, с залысинами, с волосатой грудью, татуированным плечом и короткими пухлыми пальцами.

– Не спеши, не спеши… – пробормотал Андрей.

– Хозяин барин. – Николаева стала двигаться медленней.

– Грудь у тебя клевая.

– Нравится?

– Ты ничего с ней не делала?

– Нет, что ты. Все мое. О‑о‑о… сладкий хуище какой…

– Достает до кишок? – Он выпустил дым ей в грудь.

– Ох… еще бы… ой… Жаль, что сегодня в попку нельзя…

– Почему?

– Бо‑бо.

– Геморрой?

– Да нет… ой… последствия… ой… аварии…

– Как же ты так приложилась? Под машину попасть… ой, бля… надо же умудриться… я дорогу когда перехожу, раза четыре оглянусь… ой, не спеши…

– О‑о‑о… класс… о‑о‑о… Андрюш… о‑о‑о… ай!

– Не спеши, говорю.

Николаева взяла себя за бедра. Опустила голову. Тряхнула волосами. Осторожно двинула задом. Потом еще. Еще.

Андрей сморщился:

– Ой, бля… уже… Алька, сука… я же говорил – не спеши! Щас брызнет! Нет! Сдави, сдави там! Блядь! Слезь! Ну, на хуй так вот делать по‑подлому?

Николаева моментально спрыгнула с него. Схватила одной рукой его обтянутый презервативом член. Другой сильно нажала в промежуток между анусом и яйцами:

– Извини, Саш… то есть… Андрюш…

– Сильней, сильней дави!

Она нажала сильнее. Он застонал. Дернул головой.

– Теперь отвлеки, отвлеки, на хуй…

– Как, Андрюшенька?

– Ну, расскажи чего‑нибудь…

– Чего?

– Ну, смешное чего‑нибудь… давай, давай, давай…

– Анекдот?

– Что‑нибудь… ой, бля… давай, давай…

– Я не помню анекдоты… – Николаева почесала бритый лобок. – А! Вот заебательский случай, мне Сула рассказывала. Ее мужик один в пятнадцать лет к себе домой привел, трахнуть хотел, а она не давала, типа – девственница, и все такое. Он возился с ней в постели, возился, хуй аж дымится, ну там часа два, а она все ноги не разводит. Потом он говорит: давай в попку тебя трахну. Ну, давай. Подставила ему. Он как ввел, так сразу и кончил – терпеть уже сил нет. А спермы там – до хуя! Как полилась внутрь, как будто клизму сделали. Он отвалился. А Сула, представляешь, сразу встала, присела и на персидский ковер ему насрала! Пока он еблом щелкал, оделась и – деру!

– Ой, бля… Аль, давай… я все равно не могу…

– Щас, милый, – она села на него. Ввела член во влагалище. Стала быстро двигаться. Взяла рукой яйца.

– Да… да… вот… – забормотал Андрей. Замер. Сжал кулаки. Выкрикнул. Стал бить Николаеву кулаками по бокам: – Да! Да! Да!

Она закрывалась руками. Двигалась. Взвизгивала.

Андрей перестал бить. Руки его бессильно упали на кровать.

– Ой, бля… – Он потянулся к пепельнице. Взял недокуренную сигарету.

– Как? – Николаева облизала его розовый волосатый сосок.

– Ой… – Он затянулся. – Аж искры из глаз…

– Ты такой классный… – она гладила его плечи, – такой кругленький… как Винни‑Пух. А член – ваще. Я сразу кончаю.

Он усмехнулся:

– Не пизди. Налей вина.

– Силь ву пле. – Она протянула руку. Вынула из стеклянного ведерка со льдом бутылку белого вина «Pinot Grigio». Налила в бокалы.

Андрей взял бокал. Приподнял потную голову. Опустошил бокал. Откинулся на кровать:

– Ой, бля… клевая ты телка…

– Приятно слышать.

Он посмотрел в пустую пачку из‑под сигарет:

– Сходи на кухню, там сигареты на полке.

– Где?

– Рядом с вытяжкой. Полка там стеклянная.

– Андрюш, можно, я сперва в душ?

– Давай. Я сам схожу.

Николаева встала. Зажала ладонью влагалище. Побежала в ванную. В ванной встала под душ. Пустила воду. Быстро окатилась. Долго мыла влагалище. Выключила воду. Крикнула:

– Петь! Тьфу… Андрюш! А можно, я ванну приму?

– Можно… – донеслось из спальни.

Николаева села в холодную ванну. Пустила воду. Взяла с полочки шампунь. Выдавила в струю. Сразу поползла пена. Николаева запела. Вода дошла до подмышек. Николаева выключила воду. Подтянула к себе колени. Заснула.

Ей приснилась Любка Кобзева, которую зарезали в мотеле «Солнечный». Они с ней на кухне той самой квартиры на Сретенке, которую Любка снимала пополам с Козой‑Дерезой. Николаева сидит у окна и курит. За окном зима, идет снег. На кухне холодно. Николаева одета по‑летнему легко, но в высоких серых валенках. А Любка – босая и в синем халате. Она суетится у плиты и готовит свои любимые манты.

– Все‑таки какая я дуреха, – бормочет она, разминая тесто. – Дала себя зарезать! Надо же…

– Больно было? – спрашивает Николаева.

– Да нет, не очень. Просто страшно, когда этот козел на меня попер с ножом. Я прямо вся оцепенела. Надо было в окно прыгать, а я, дура, смотрю на него. Он – раз мне, сначала в живот, я даже не заметила, а потом в шею… и сразу – кровища, кровища… слушай, Аль, куда я перец поставила?

Николаева смотрит на стол. Все предметы видны очень хорошо: две тарелки, две вилки, нож с расколотой ручкой, терка, солонка, скалка, мука в пакете, девять кругляшков из теста. Но перечницы нет.

– Так всегда, когда надо что‑то – запропастится и все… – ищет везде Любка. Наклоняется. Заглядывает под стол.

Николаева видит в распахивающемся вороте ее халата грубо зашитый продольный разрез от шеи до лобка.

– Вон он… – замечает Любка.

Николаева видит перечницу под столом. Наклоняется, берет, передает Любке, И вдруг очень остро ощущает, что в груди Любки НЕ БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ. Любка говорит, бормочет, двигается, но сердце ее неподвижно. Оно стоит, как сломанный будильник. Николаеву охватывает ужасная скорбь. Но не от мертвой Любки, а от этого остановившегося сердца. Ей ужасно жалко, что сердце Любки мертво и НИКОГДА больше не будет биться. Она понимает, что сейчас разрыдается.

– Люб… а ты… лук в фарш кладешь? – с трудом произносит она, приподнимаясь.

– На хер он нужен, когда чеснок есть? – Любка внимательно смотрит на нее мертвыми глазами.

Николаева начинает всхлипывать.

– Чего ты? – спрашивает Любка.

– Ссать хочу, – лепечет непослушными губами Николаева.

– Ссы здесь, – с улыбкой говорит Любка.

Рыдания обваливаются на Николаеву. Она рыдает о ВЕЛИЧАЙШЕЙ ПОТЕРЕ.

– Люб… ка… Люб… ка… – вырывается из ее губ.

Она хватает Любку, прижимает к своей груди. Любка отводит холодные, испачканные мукой и тестом руки:

– Чего ты?

Ледяная грудь Любки БЕССЕРДЕЧНА. Николаева рыдает. Она понимает, что это уже НИКОГДА не исправить. Она слышит удары своего сердца. Оно живое, теплое и УЖАСНО дорогое. Ей от этого еще больней и горше. Она вдруг понимает, как ПРОСТО быть мертвым. Ужас и скорбь переполняют ее. Горячая моча струится по ногам.

Николаева проснулась.

Лицо ее было в слезах. Туш ресниц потекла.

Рядом с ванной стоял Андрей в красно‑белом махровом халате.

– Ты чего? – недовольно спросил он.

– А? – всхлипнула она. И снова разрыдалась.

– Чего случилось? – сонно нахмурился он.

– Мне… это… – всхлипывала она, – подружка приснилась… она… ее… убили полгода назад…

– Кто?

– Да… какие‑то торгаши с рынка… азера какие‑то…

– Ааа… – почесал он грудь. – Слушай, я спать хочу. У меня завтра стрелка важная. Деньги в кухне на столе.

Он вышел.

Николаева вытерла слезы. Вылезла из ванны. Глянула в зеркало:

– Господи…

Долго умывалась. Вытерлась. Завернулась в большое полотенце. Вышла из ванной.

В квартире был полумрак. Из спальни раздался храп Андрея.

Николаева на цыпочках прошла в спальню. Нашла свои вещи. Прошла на кухню. Здесь горела только лампа в вытяжке над плитой. На столе лежали двести долларов.

Николаева оделась. Убрала деньги в кошелек. Выпила стакан яблочного сока. Вышла в прихожую. Надела плащ. Вышла из квартиры. Осторожно захлопнула за собой дверь.

 

 

В ерхняя губа

 

2.02.