Советы и ответ тому, кто просил совета

 

«Нужно ли пришпиливать детей булавками?» – написал мне Ж. О.^{117} Нет, не буду я отвечать на этот коварный вопрос. Не нравится мне все это, и даже если бы речь шла просто о бабочке, я бы не стал отвечать, пусть она даже порхает с каким‑то особенным нахальством, этаким: «вот захочу – прилечу», и пусть ее расписные крылышки – шедевр прикладного искусства для простушек и пошляков, нет, даже про бабочку из меня ничего не вытянешь.

Дети же – гордость нации. Будущая гордость. И они кричат, это вполне естественно. Крик – словно море со своими приливами и отливами, им ведь, как бы они ни злились, надо иногда набрать воздуха, но тут же они снова рвутся донести до вас, как им плохо. Крик – как порыв к свету, они надеются, что смогут выразить свою боль и избавиться от нее.

Они плохие актеры, но это – их творчество. Увы, все происходит в вашем присутствии. Смешное творчество. Но еще не время им сообщать об их досадном провале. Спустя несколько лет эти неудачники наконец поумнеют, откажутся от самовыражения и займутся механикой или сельским хозяйством. Но печально, что сейчас они упорствуют.

Еще Ж. О. мне пишет: «Я их закапываю. Хорошо ли это? В огромную песчаную дюну я их забрасываю. И оттуда – ни звука, ни вздоха, и остаток дня – тишина как в церкви. Хорошо ли это?»

Нет, не буду я отвечать этому человеку. Наверное, война расстроила его нервы.

Я его прощаю, но пусть задумается.

Возможно, не все будут так терпимы.

 

 

Из цикла «Явления»

 

Созвездие боли

(пер. О. Кустовой)

 

Привычка, что привязывает меня к собственному телу, неожиданно исчезла, и пространство (пространство моего тела?) стало растягиваться. Потом оно превратилось в круг, и я начал в него проваливаться. Сначала я летел вниз. Потом вверх. Я был ничем, и меня носило в разные стороны. Меня не было, было лишь движение. Туда, сюда, в одну пропасть за другой. И бесконечные толчки. Резкие, они шли издалека, очень издалека, отовсюду.

Увернуться невозможно. Я попал в созвездие боли.

 

Исчезающая птица

(пер. А. Поповой)

 

Она является днем, в самой белизне дня. Птица.

Взмах крыла – взлетела. Еще один – растворилась.

Взмах крыла – появилась вновь.

Села. И вот – ее уже нет. Взмах – и растворилась в белом пространстве.

Такая вот у меня знакомая птица, птица, которая поселилась в небе моего небольшого двора. Поселилась? Какое там…

Но я не двигаюсь с места, я гляжу на нее, завороженный и тем, как она появилась, и тем, как исчезла.

 

Откачивает силы

(пер. А. Поповой)

 

Вдруг ночью словно насосом откачивает все силы, где‑то в груди, в самом сердце, и этот насос ничего не вливает в вас, а только отбирает, отбирает, оставляя на грани обморока, на грани беспредметного ужаса, на грани «уже ничего не осталось».

В одну секунду, в десятую долю секунды, появляется дрожь в коленях, как при горячке в сорок три с половиной градуса.

Но никакой горячки нет (хотя лучше бы уж была – какая‑никакая, а все же компания), горячки нет. Ничего. И это «ничего» вот‑вот сменится страшным событием, которое приближается, я его жду, оно зовет меня в тишине и не может откладываться бесконечно…

 

Со статуей

(пер. А. Поповой)

 

В свободную минуту я учу ходить одну статую. Так вот, если принять во внимание ее затянувшуюся неподвижность, задачка непростая. И ей непросто. И мне. Нас ведь с ней многое разделяет, как не понять. Не такой я дурак, чтоб этого не понять.

Но не могут же в игре выпадать одни козыри. А значит, приступим!

Важно, чтобы ей удался первый шаг. Первый шаг для нее – все. Уж я‑то знаю. Даже слишком хорошо знаю. Потому и волнуюсь. Вот же я и стараюсь, раз так. Стараюсь, как никогда еще не старался.

Устраиваюсь с ней рядом, строго параллельно, как и она, приподнимаю ногу, негнущуюся, словно воткнутый в землю кол.

Но что‑то, увы, вечно не так. Нога не так, не тот выгиб, поза или подход – чего‑то всегда не хватает, и долгожданное начало никак не удается.

Из‑за этого я и сам почти разучился ходить, совсем одеревенел, хотя весь на взводе, тело – как околдованное, пугает меня и больше уже никуда не ведет.

 

Исполнена

(пер. А. Поповой)

 

 

Исполненная мной

Исполнена собой.

Бесчисленных полотен тайных пожеланий.

Исполнена.

Исполнена изломов.

Исполнена ночей.

Исполнена изломов незаметных, моих дежурств.

Исполнена дождей.

Исполненная сколов и осколков, скоплений всех осколков.

И важней – исполненная крика, да, и крика.

Задушенная, сплошь

Замедленная дрожь.

 

 

Незавершенные

(пер. А. Поповой)

 

 

Лицо такое, что ни слов ни снов,

ни да ни нет не говорит.

Страшилка.

Призрак.

Лицо, которое к чему‑то клонит,

идет,

проходит,

неспешно в нашу сторону раскрылось…

Потеряно лицо.

 

 

Меряя шагами

(пер. О. Кустовой)

 

 

Меряя

Шагами шаги,

Меряя деньгами убитые лица и ошалевших птиц,

Меряя шагами горящие города,

Меряя деньгами пути потерянные.

Ветра, вод и запахов воспоминания,

Шагами собачью жизнь

Меряя, меряя.

 

 

У городских врат

(пер. О. Кустовой)

 

В душевном стеснении стоял я перед городскими вратами.

Тысячи и тысячи мясников с поднятыми ножами ждали, когда доберется до них первое дитя.

Кучера на фиакрах (сколько их грохотало по камням мостовой) везли к ним эти юные создания.

Колеса грохотали. Какое множество, просто множество фиакров! Однако ни один из них не добрался до городских врат.

Думаю, они проваливались под землю.

Этот город представлял собой множество колодцев.

 

Между небом и землей

(пер. О. Кустовой)

 

Когда я не страдаю, находясь между страданием закончившимся и страданием не начавшимся, я живу так, как будто не жил прежде. Вместо того чтобы ощущать себя индивидом из плоти и крови, с мускулами и внутренними органами, с памятью и планами на будущее, я вижу себя – настолько слабо и неопределенно мое чувство жизни – крохотным одноклеточным, висящим на нитке между небом и землей, колеблемым всеми ветрами, в бесконечном пространстве, – да и в таком себе я не уверен.

 

Тахави

(пер. А. Поповой)

 

Тахави идет в Пустоту. Тахави ненавидит Пустоту. Пустота для Тахави – ужас. Но Пустота пришла за Тахави.

 

Этот Бескрайний Покров Тахави не отодвинул. Он не смог отодвинуть Бескрайний покров.

 

В десять лет ему было шестьдесят. Родители казались ему детьми. В пять лет он блуждал во мраке времен.

 

Потерял себя в муравье. Потерял в листке. Потерялся в похороненном детстве.

 

Тахави не нашел себе хлеба. Тахави не нашел отца. Тахави не находит себе отца в человечьих слезах.

 

Тахави не согласен. Получивши, не сохранил. Не в дверь, так в окно. Тахави отказался.

 

Призвав волю, сокрытую в дыхании, призвав мысли, в которых дыхания нет, призвав своих духов, Тахави отказался.

 

И вечно

(пер. А. Поповой)

 

 

И вечно меч пронзающий насквозь

пчелиный рой дорвавшийся до глаз

проказа

и вечно развороченная грудь

 

и вечно заживо закопан

И вечно треснувший ковчег

рука бессильна как ресничка которой надо справиться

с рекой

и вечно подступающая ночь

пространство пусто но таит засаду

 

и вечно те же удила

и вечно заживо закопан

и вечно рухнувший балкон.

И защемленный нерв в глубинах сердца не даст себя забыть

и птица‑баобаб клюет твой мозг

навстречу – смерч или душа живая

 

и вечно это встреча в непогоду

и вечно жизнь на грани помраченья

и вечно клетки, тело, а за ним

далекий горизонт, неуловим…

 

Старость Поллагора

(пер. А. Поповой)

 

Хотел бы я знать, почему я всегда иду следом за лошадью, которую сам же веду под уздцы.

 

С возрастом, говорит Поллагор, я стал похож на поле, где разыгралась битва, то ли битва столетней давности, то ли вчерашняя, я стал похож на поле многочисленных битв.

Погибшие, которые так до конца и не погибли, слоняются в тишине или отдыхают. Можно подумать, они больше не чувствуют тяги к победам.

Но внезапно они оживают, поверженные встают и во всеоружии несутся в атаку. Им встретился призрак противника из былых времен, который и сам, в потрясении, лихорадочно устремляется вперед, готовится к бою, вынуждая мое застигнутое врасплох сердце участить содрогания грудной клетки и всего моего нахмуренного, с неохотой оживающего естества.

Не мешая друг другу, ведут они каждый «свое» сражение и не видят ни былых, ни грядущих битв, герои которых бродят в покое и безвестности, пока в свой черед не встретят знакомого недруга, не ощетинятся мгновенно и не бросятся безудержно в бой.

Вот так, говорит Поллагор, я и состарился, пока все это копилось.

Я переполнен уже отшумевшими битвами и отбиваю время все новых и новых поединков, словно часы с боем, а сам мечтаю остаться в стороне.

 

Так, безжизненно, я живу, словно замок, захваченный полтергейстом, приют навязчивых идей, не занимающих меня больше, хотя они всё еще бушуют и складываются заново в лихорадочной перетасовке, которую я не в силах обуздать.

Мудрость не наступила, говорит Поллагор. Слова идут все труднее, но мудрость не наступила.

Моя наблюдательность словно стрелка сейсмографа – за всю жизнь успела очертить меня, но не оставила контура, ощупала меня, но ничего нового не вылепила.^{118}

На заре старости перед равниной Смерти, говорит Поллагор, снова и снова я отправляюсь искать ту маленькую загородку моего детства, из гордости моей возведенную, в те времена, когда с деревянным мечом и бесполезным щитом бродил я между мрачными скалами взрослых.

Маленькая загородка, которую я устроил, думая, что все устроил как надо, думая, что устроил чудо и в неприступную крепость себя поместил. Малюсенькая, до невозможности прочная загородка, построенная для обороны.

И не единственная.

Сколько я их сложил во времена моего бешеного сопротивления, в годы моего страха.

Теперь мне нужно их все отыскать под слоем живых волокон.

В моей увядшей жизни остался теперь один только сачок, и он жадно ловит потоки, которые еще расходуются впустую, а дело рук маленького строителя‑смельчака обречено на слом ради старого скряги, цепляющегося за свою жизнь.

 

Оставьте меня, говорит Поллагор, я устал от колосьев раздора. Мое время вышло. Оставьте. Моя кровь утратила вязкость. Во всем существе моем идет разбор каменной кладки.

 

Демонтаж начался после смерти человека, с которым я жил. Человек этот был женщиной, то есть мог проникать во все закоулки души.

Она рухнула в Смерть. Внезапно. Безо всякого уговора.

Вдаль от берега отступило море.

И открылись просторы песка, просторы и пучины, и явилась тьма, которая спугнула мою привычную, тоже густую тьму, ту, что давно уже укрывала меня от невыносимого чужого света.

Я выпустил срочно несколько ракет, но тьма поглотила их безо всякого для себя ущерба, и упали бесполезные ракеты, высветив лишь горстку пыли, и исчезли без следа, без звука, вдали от почерневшего лица пиротехника.

 

Он явился с дождями, мой напарник, о котором говорят, что он у всякого стоит за спиной.

Он явился с дождями в тоске и все еще не обсох.

Потом я пробовал начинать сначала. Я причаливал к новым берегам. Но сколько ни вытаскивал его из этой тоски – ничего не вышло. Теперь я устал. Силы мои, последние силы… От его промокших одежд – или уже моих? – познабливает. Пора возвращаться домой.

 

Портрет мэйдостранцев^{119}

(Фрагменты)

(пер. А. Поповой)

 

Между прочим, как всякая мэйдостранка, она только и думает, как бы попасть во Дворец конфетти.

 

* * *

 

И пока он на нее смотрит, зарождается ребенок души.

 

* * *

 

Безлюдный простор. Столь же безлюдный замок. Горделивый, но безлюдный. И болтает его ребенка на ветру, под дождем.

Почему? Потому что довезти ребенка к себе живым он не сможет. Или просто не знает, с чего начать. И болтает его ребенка на ветру, под дождем. Так он и прозябает в нужде. Безотрадно.

И оба они от этого страдают. Но ничего им с этим не поделать, хотя надо бы, еще как.

Теперь о Ю. Л. Вот как он обращается со своим. Его‑то ребенок не так далеко. Шагах в десяти от силы. Но и тут все идет не лучше. Еле‑еле он в ту сторону взглянет. Раз в сто лет расстарается на «у‑тю‑тю». И весь разговор. Других отношений у них нет. Не очень‑то это обнадеживает. Да уж, не очень‑то обнадеживает одно «у‑тю‑тю», да и то через силу. Невелика поддержка. Но хоть что‑то, все же хоть что‑то.

У мэйдостранцев есть и другие способы мучить своих детей души. Надо бы рассказать об этом. Счастливых детей души почти не бывает.

 

* * *

 

Могут ли быть живым существом тридцать четыре сплетенных копья? Могут, это и есть мэйдостранец. Измученный мэйдостранец, он уже и не знает, куда ему деться, как собою управить, как сохранить лицо, он теперь только и может, что оставаться собой, мэйдостранцем.

В нем разрушили «я».

Но он не сдается. Копьями, которые должны были его защитить от множества врагов, он сначала проткнул свое собственное тело.

И все‑таки он не сдается.

 

* * *

 

Мечтая, они принимают форму шаров, волнуясь – форму лиан.

Она льнет к стене, хотя этой стены никому не увидеть, – создание, сплетенное из длинной бечевки. Обвившейся вокруг себя же самой.

Это и все. Это и есть мэйдостранка.

Она ждет, слегка сникнув, правда гораздо меньше, чем любой другой шнур такой же длины, который бы ничто не держало.

Она ждет.

Пускай теперь дни и годы проходят. Она ждет.

 

* * *

 

Сверхъестественная гибкость – источник всех радостей мэйдостранцев. С ней же связаны все их расстройства.

Пара с возу упавших тюфяков, кусок проволоки, жадно впитывающая, почти уже напитавшаяся губка, и тут же – другая, сухая как лист, пар на холодном стекле, светящийся след – присмотритесь повнимательней, присмотритесь. Может быть, увидите мэйдостранца. Может, все это и есть мэйдостранцы… захваченные врасплох, издерганные, раздутые и задубевшие от разных переживаний…

 

* * *

 

Приближается стадо, похожее на неторопливо друг за другом бредущих слонов, они весят сколько положено, но в то же время – нисколько. Что бы им с такой тяжестью делать? Как бы они ее стали таскать? Их массивность, их грузная поступь – это просто выбранный ими способ сбежать от своей легковесности, которая их временами пугает.

И движется вереница огромных воздушных шаров, которые сами себя пытаются обмануть.

 

* * *

 

На длинных изящных изогнутых ногах – высокая грациозная мэйдостранка.

Мечта о победном беге, душа нараспашку для горестей и обещаний, душа – и все.

И она бросается отчаянно в пространство, которое глотает ее безо всякого интереса.

 

* * *

 

Сотни нитей, и по ним пробегает судорогами электрическая дрожь, эта нечеткая сетка – встревоженное лицо мэйдостранца, который пытается спокойно смотреть на окрестный уверенный мир.

Так он отвечает миру, как звонок откликается дребезжанием.

И все время его сотрясают импульсы, удары, и снова импульсы, и снова удары, и так – без конца, он мечтает, чтобы настал выходной, настоящий выходной, которого еще ни разу не случалось.

 

* * *

 

Вот он проносится, как снаряд. Скорость, за которой не поспеть глазу. Что с ним станется? Домчится и разорвется в клочки, в пух и прах, будьте уверены. Да нет, он еще не сдвинулся с места.

Он сдвинулся с места только шагом души.

 

* * *

 

Сегодня после полудня мэйдостранки отдыхают. Они поднимаются на деревья. Не по ветвям, а с древесными соками.

Временную определенность форм, которая накопилась у них от смертельной усталости, они утратят среди сучков и листьев, замшелостей и стебельков.

Пьянящее восхождение, мягкое – как мыло проникает в слой грязи. По травинкам – стремительно, в старых осинах – неторопливо. Ласково – по цветам. Под чуть различимое, но уверенное причмокивание бабочкиных хоботков они замирают без движения.

Потом по корням опускаются в землю‑сестричку, в которой столько всего, умей только взять.

И радость, радость накатывает, словно паника, радость, как под одеялом.

Потом нужно вернуть на землю маленьких мэйдостранчиков, которые потерялись и голову потеряли среди деревьев, не в силах от них оторваться.

Угрожать им или, хуже того, унижать. Тогда они спускаются, их без труда снимают и ведут прочь, напитанных древесными соками и обидой.

 

* * *

 

Обледенели его веревочки‑нервы, обледенели.

Их здешний маршрут недолог, издерган стремлениями, ржавыми зазубринами на пути обратно в холод Небытия.

Голова трещит, старятся кости. А плоть, ну кто теперь говорит о плоти? Кто станет на нее полагаться?

А он живет.

Крутятся стрелки, время замирает. Нутро трагедии, это здесь.

И бежать никуда не нужно, это здесь…

Потеет мрамор, вечер погружается в сумерки.

А он живет…

 

* * *

 

Нет, эта играет не шутки ради. Играет, чтобы держаться, чтобы сдержаться и выдержать.

Луной вцепляется в небо, луной срывается вниз.

Она ставит на шарик против вола и проигрывает верблюда.

Наверно, ошибка? Да нет, какие ошибки в порочном круге.

Все не на шутку. Не до шуток. Собралась, как могла, с силами, чтобы страдать и держаться.

Лоханка слез полна до краев.

 

* * *

 

Вот мэйдостранец вспыхнул, как ракета. Вот он унесся, как ракета.

Спокойно, он вернется.

Может, и не с такой скоростью, но вернется – по зову нитей, которые удерживают капсюль.

 

* * *

 

Она поет, потому что не хочет выть. Поет из гордости. Но надо уметь расслышать. Такая у нее песня, стон в глубине тишины.

 

* * *

 

Чесотка вспышек разъедает ноющий череп. Это мэйдостранец. Раскат боли. Разбег улепетывания. Воздух ему причиняет боль, и он мечется в отчаянии. Не сможет ли кто‑то ему помочь?

Нет!

 

* * *

 

Медные небеса над ним нависают.^{120} Сахарный город насмехается. Что тут сделаешь? Ему не расплавить город. Не продырявить медь.

 

Откажись, маленький мэйдостранец.

Откажись, не то потеряешь все…

 

* * *

 

Он нравится, и все же…

Он спит наяву, устав от тяжких трудов. Его путь – круговой горизонт и дырявая башня звездного неба.

Он нравится. Его горизонт, оставаясь в тени, возвеличивает других мэйдостранцев, и они восклицают: «Что происходит? Да что же происходит‑то?..» и чувствуют что‑то странное, чувствуют, что увеличиваются при его приближении.

А он все равно спит наяву, устав от тяжких трудов…

 

* * *

 

Опасность! Надо бежать. Бежать. Срочно.

Он не побежит. Его повелитель справа не позволяет ему.

Но надо бежать. Не согласен его повелитель справа. Его устрашитель слева мечется в судорогах, изводится, орет. Бесполезно, не согласен его повелитель справа. И умирает мэйдостранец, хотя в единстве с собой он бы мог спастись.

Кончена жизнь. Ничего не осталось. Только и можно, если уж очень хочется, написать рассказик.

 

* * *

 

Хоть они и так с превеликой легкостью растягиваются и плавно переходят из одной формы в другую, эти волоконца, человекообразные приматы, мечтают о еще большей легкости, стремительности, лишь бы только перемена была ненадолго, и чтобы они были уверены, что смогут вернуться в прежнее состояние. Вот почему мэйдостранцы с радостью, как зачарованные, движутся туда, где им обещают расширить горизонты, наполнить жизнь, а потом, вдохновившись, устремляются в другие места, где им обещано что‑то подобное.

 

* * *

 

Потоки притяжения, заражения, потоки застарелых страданий, горькая карамель прошлого, медленно растущие сталагмиты, эти потоки – его способ ходьбы, его способ постижения, эти губчатые конечности растут у него из головы и пронизаны тысячами маленьких поперечных потоков, они тянутся к земле, изливаются, как от крови лопающиеся артериолы, да нет же, это не кровь, это кровь воспоминаний из пробитой души, из хрупкой рубки управления, что колотится в клубке пакли, покрасневшая вода из вены памяти, она течет бесцельно, но вовсе не беспричинно, течет по своим вездесущим кишочкам; и в них малюсенькие бессчетные проколы.

Мэйдостранец взрывается. В нем взрываются тысячи капилляров его убеждений. Вновь и вновь он падает, расшибается, изливается в новые сумерки, новые пруды.

Какой трудный способ ходить…

 

* * *

 

Вот оно, лицо, закованное в цепи.

Череда звеньев вцепилась в глаза, обвивает шею, свисает, оттягивает, терзает тяжестью звеньев, и от этого еще непосильней тяжесть неволи.

Длинная тень, которую это лицо отбрасывает, скажет о многом.

Время! Ох уж это время! Все это время, которое у тебя есть – которое у тебя было…

 

* * *

 

Большой‑пребольшой мэйдостранец, но не очень‑то и большой в итоге, для такой головы. Мэйдостранец с обожженным лицом.

Что ж тебя так опалило, уголек?

Это было вчера? Нет, сегодня. Одно сегодня за другим.

И она зла на весь мир.

А что ей еще остается – такой обугленной?

 

* * *

 

Бычий Будда своей букашки…

Нижний мир размышляет в нем, не распутывая своих изгибов, и щиплет мэйдостранец невидимую траву страданий, каждое на своем месте.

Он возвышается над? Да нет, просто до него никто не дорос.

 

* * *

 

Из воздушной вагонетки или с какого‑то неизвестного островка, затерянного в ионосфере, спрыгнула кучка мэйдостранцев, они голые, у некоторых – парашюты, другие держатся за какие‑то веревочки или за плавучую кочку, а третьи и вовсе ни за что не держатся.

Они летят наискось (может быть, их слегка сносит в сторону), легонькие, откинули назад свои нити‑волокна и опустили расслабленные ладони по швам.

Падать так падать, они падают послушно, их чуть сносит ветром.

Нет, они не волнуются, опускаются спокойно‑преспокойно, как следует расправив конечности. Без всякой задней мысли. А какой смысл нервничать раньше времени?

У них еще будет на это несколько секунд перед ударом.

 

* * *

 

Профили в форме упреков, в форме обманутых девичьих грез, вот какие бывают у них профили.

Еще и выгнулись вдобавок, выгнулись в печали, но не плачут.

Они против грубости, но и против плача. Против.

Мэйдостранцы их едва замечают.

 

* * *

 

Если их одолевают заботы, они начинают копаться в себе, выходит яма, тоннель, пустота, яма все растет, а в ней – ничего, и сами они уже почти в нее провалились.

Если им приходится выбирать из двух зол, и надо решать, которое предпочесть, если любое возможное решение неприятно и грозит породить новые трудности, заранее не известные, если они не могут отдать предпочтение ни одному из решений, и проблема не перестает их терзать, они переходят к действию – заползают все глубже в себя, так что образуется пустота между ними и мучившим их вопросом, хотя он все равно продолжает их мучить, болезненная пустота, рядом с которой ни для чего больше нет места, – пространство небытия.

 

* * *

 

У него из носа выросло нечто вроде изогнутого копья. Оно появилось только что. Это их балансир.

Мэйдостранцам почти всегда нужны балансиры, хотя, само собой, они часто ужасно мешают и при ходьбе, и на бегу; да и при встречах.

Частенько бывает, что мэйдостранец замирает как вкопанный, хотя нет никакой причины замирать, просто его балансир запутался в балках, столбах или балкончиках какого‑нибудь дома, или свой балансир перепутался с чужим, и владельцы не могут сдвинуться с места – может быть, ждут смерти, или надеются, что их вызволит какой‑нибудь громила, возьмет и среди прочих небезопасных происшествий учинит наконец такое Происшествие, которое их освободит.

Чтоб избежать таких сплетений балансиров, они больше любят ходить гуськом, а не поодиночке и не гурьбой.

 

* * *

 

Молодой мэйдостранец собирается в складки, расправляется, тушуется как только может, откидывается назад, будто лассо. Но страшная ожившая башня пугает его, нависая над ним, как грядущий обвал небоскреба над сводом малюсенькой беседки…

Но страшная башня… вся в эту минуту как ватная…

 

* * *

 

Камень души. Нет против него никакого средства. Ничего не помогает. Не обойти, не объехать. Ничего не помогает.

Они споткнутся на нем, если продолжат путь, а ведь это просто ветер, слиянье ветров.

 

* * *

 

Так он скачет вдоль грязной реки верхом на крепком коньке, надеясь добраться до грязного моря, чтобы оно взяло то, что время взять. Ищет взглядом лиман, ему кажется, что уже виднеются первые буйки, предвестники бескрайнего разлива, и скоро он обретет свободу, которую дает мрак.

 

* * *

 

Выскальзывает мышь, грызет палец старой перчатки. «Что ты там делаешь, мышь?» «Завтра я буду орлом», – отвечает мышь, и вот уже окрестные мэйдостранцы разбегаются в ужасе. Властный клюв растет быстро. Теперь надо скорее спасаться.

 

* * *

 

Он превращается в водопады, в расселины, в пламя. Так превращаться, меняясь и переливаясь, – и значит быть мэйдостранцем.

Ради чего?

По крайней мере, это не раны. И живет себе мэйдостранец. Лучше уж отражения, игры света и тени, чем страдания и раздумья. Лучше уж водопады.

 

* * *

 

О, совиные спальни неутихающего дыхания. Приходят сюда изнуренные мэйдостранцы по дорожке, что ведет от женского к воровскому, от рожденья к гнили, от радости к глинозему, от воздуха к азоту.

Здесь для них все кончается. Что тут еще сказать.

 

* * *

 

Лапы, что повергают его в бегство на край света, не мохнатые, в них нет костей, они не соединены с крепким округлым тазом.

Они как ластик, как набегающая тоска.

Роса с луговой травы на них не оседает.

Лапы, что повергают в бегство мэйдостранцев, – это не те лапы, которые помогли бы хищнику догнать жертву, когда она уже близко и так забавно подскакивает от ужаса… когда наконец догонишь.

Нет, не такие это лапы.

 

* * *

 

Вот некоторые места, где живут мэйдостранцы, по правде говоря, странные это места; странно, что они соглашаются там жить…

 

* * *

 

Надо сказать, главным образом они живут в концлагерях.

Они бы могли и не жить там, в этих концлагерях. Но мэйдостранцы тревожатся, как бы сложилась их жизнь в другом месте. Они боятся, что будут потом тосковать. Их избивают, тиранят и мучают. Но они боятся, что будут потом тосковать.

 

* * *

 

Вот равнина пошла отчаянно холмиться‑выгибаться перед мэйдостранцем, и он застывает в оцепенении, бросив работу, которой, между прочим, был полностью поглощен, все бросив ради рокового влечения.

Все, что было в нем гибким, напрягается, разбухает.

Возможно, это не так опасно, как может показаться.

 

* * *

 

Веревка в башне, он обкручивается веревкой. Готово! Понимает, что вышла ошибка. Обкручивается башней. Понимает, что вышла ошибка. Она поддается, обвивается. Надо ее выпрямить. У него в гостях три обезьяны, он радушно принимает их в башне. Обезьяны суетятся, и прием выходит небезупречным. Тем не менее башня на месте, надо подняться, спуститься, снова подняться с двумя обезьянами на руках и с третьей, которая вцепилась ему в волосы. Но мэйдостранец гораздо рассеянней обезьян. Мэйдостранец всегда думает о чем‑то постороннем.

Это хрупкое создание думает о еще большей хрупкости, о том, как взбрыкнет в последний раз всеми своими волокнами, и спустя не такое уж и долгое время все будет так, словно его никогда и не было.

 

А пока нужны новые башни. Чтобы дальше видеть.

Чтобы совсем уже издали начинать волноваться.

 

* * *

 

Старый дворец с длинными коридорами, где разгуливают куры или высунется из‑за угла ослиная голова. Такой вот старый дворец. И больше тысячи мэйдостранцев в нем живут, правда, больше тысячи.

Повсюду запустение. Все неухоженные. Всем чего‑нибудь не хватает. Крыша прохудилась. Единственное их общее достояние, за которое они все держатся и ни за что не бросят, – четыре плохонькие веревки.

Без веревок, пусть и во дворце, им было бы не по себе. О том, чтобы выйти наружу без веревок, и речи быть не может. Это привело бы их в ужас. Они и так в ужасе, хоть и держат веревку в руках: а вдруг порвется! Вот она и рвется. И сразу всей толпой бросаются связывать разорванные куски, запутываются, падают, злятся.

У них полно других веревок. Но другими они боялись бы по ошибке удавиться.

 

* * *

 

Здесь – город стен. А как же крыши? Нету крыш. А дома? Нету домов. Здесь – город стен. Вы повсюду встречаете мэйдостранцев с картами в руках, они пытаются выбраться наружу. Но никогда не выбираются.

Из‑за рождаемости (да еще и мумии мертвецов занимают все больше места между стен), так вот, из‑за рождаемости народу все больше. Нужно строить новые стены между теми, что уже есть.

Мэйдостранцы между стен ведут долгие беседы о Том, как все было бы без стен, без границ, без конца и даже без начала.

 

* * *

 

Им хочется беседовать с пролетающими вдалеке орлами и грифами, и они сооружают из надежного материала огромные деревья, намного выше любых других деревьев, достойные, как им кажется, того, чтобы даже птицы обратили на них внимание и поняли, как мэйдостранцы и птицы на самом деле похожи.

Но птицы не поддались на эту уловку, кроме разве пары горсточек воробьев, которые бы свили гнездо хоть на острие копья, только бы поблизости были мэйдостранцы, а значит, и пища, и всякая безопасная суета.

Порой появляется стая перелетных птиц, заморских странниц, они присаживаются на самые верхние ветви посудачить на пару минут и улетают, совсем не ища знакомства с разочарованными мэйдостранцами, которые, впрочем, никогда не разочаровываются окончательно и продолжают ждать.

 

* * *

 

Они усаживаются в подъемные стволы, которые их везут на открытую террасу. У них много подъемных стволов.^{121} Они работают бесшумно. И террас у них много. Но это всегда – только террасы, и рано или поздно приходится спускаться за всем, что нужно для жизни.

А потом – быстрее наверх.

Самое трудное – найти стволы, которые поднимают. Не всегда удается найти свой собственный. Тогда нетерпеливый мэйдостранец идет к другому, который уже заставил работать какой‑нибудь ствол побольше, и берет с собой толпу желающих.

Наверху он взимает с них плату в криках. Поэтому то с той, то с другой террасы, какая побольше, доносится кошмарный галдеж. Впрочем, почти любая терраса раскрепощает крик.

 

* * *

 

На каждой крыше всегда найдется мэйдостранец. На каждом уступе найдутся мэйдостранцы.

Они не могут оставаться внизу. Им там не нравится.

Едва подрастут, устремляются к высотам, к бесполезным высотам.

 

* * *

 

Чего ждет этот мэйдостранец на огромном голом камне? Он ждет завихрений. В завихрениях для них – вся радость, они свиваются в исступлении, и чем сильнее возбудятся, тем больше у них будет потомство.

А поодаль ждут другие мэйдостранцы, легкие нити, которым хочется свиться с другими нитями, ждут родственную душу, такую же раздерганную, из тех, что клочьями носит ветер, а те, в свою очередь, ждут дуновения, чтоб подхватило, взметнуло и принесло к другим одиноким или к большому войску мэйдостранских «воздушных сил».

Иногда им выпадает удача встретиться с водорослями души. Отношения между ними загадочны, но они есть.

Встряски и шквальные порывы – такие опасности подстерегают в воздухе. Но в них же и радость. Как не увлечься возвышенной мэйдостранской круговертью?

Но она, как видно, не бесконечна.

И правда, с неба все время падают мэйдостранцы. Это почти уже вошло в привычку. Разве что их близкие обращают внимание. А некоторые только и смотрят вверх – любуются падениями.

 

* * *

 

Крылья без головы, без птиц, свободные от всякого тела, одни лишь крылья летят навстречу солнцу и небу, которое еще не засияло, но борется изо всех сил за сияние, пробивают свой путь в эмпиреях, словно снаряд долгожданного блаженства.

Тишина. Взлетают.

То, о чем мэйдостранцы так долго мечтали, наконец удалось. Теперь они там.

 

 

Из сборника

«Пассажи: 1937–1963»^{122}

(пер. А. Поповой)

 

Игра со звуками

 

 

…

Когда ничего не движется, движется время,

время,

ни вверх, ни вниз,

время,

по мне,

со мной,

и во мне,

через меня,

минует во мне пролёт за пролётом, а я извожусь и жду.

 

Время.

Время.

Я себя через Время прослушиваю.

Ощупываю себя.

Я долблю себя Временем.

Соблазняюсь и раздражаюсь…

Плету себя.

Поднимаю.

Переношу.

И долблю себя Временем…

Птица‑дятел.

Я птица‑дятел.

Птица‑дятел.

 

 

* * *

 

Что я делаю?

Я зову.

Я зову.

Я зову.

Я не знаю, кого я зову.

Тот, кого я зову, не знает.

Это кто‑то слабый,

наголову разбитый.

Это кто‑то гордый, он все равно не разбит.

Я зову.

Я зову кого‑то оттуда,

этот кто‑то затерян вдали,

в совершенно другом мире.

(Значит, вся моя твердость вранье?)

Я зову.

Я сел за чистейший из инструментов,

не сравнить с моим голосом глуховатым.

За певучий инструмент, который меня не судит,

который за мной не следит,

я отбросил всякий стыд и зову,

я зову,

я зову из далекой могилы прошедшего детства

оно, как и прежде, дуется, сжавшись в комок,

из далекой пустыни моих нынешних дней,

я зову,

я зову.

Этот зов меня самого удивляет.

Я зову, хотя, может быть, уже поздно.

Просто, чтобы мой потолок обвалился,

может быть, и так,

но главное –

я зову.

 

Из сборника

«Лицом к засовам»^{123}

 

 

 

Из цикла «Поэзия – сила»^{124}

(пер. А. Поповой)

 

За дело, я здесь

 

 

Толкнул твою дверь и вошел

За дело, я здесь

Внутри

И тебе помогу

Покинутости – конец

Проблемам – конец

Отбросим проблемы – разорванные веревки

Кошмар, который загнал тебя в угол,

исчез

Подставляю плечо

Ты вместе со мной сделаешь первый шаг

По лестнице бесконечной

Которая тебя понесет

Которая тебя вознесет

Поможет прийти к себе

 

Я тебя успокою

Раскину в тебе скатерти мирной жизни

Пригрею ребенка твоей мечты

Взмах

Взмах пальмовых <