Я вам пишу из далекой страны

(пер. Т. Баскаковой)

 

 

1

 

Здесь у нас, говорит она, солнце бывает только раз в месяц, да и то недолго. За много дней до его появления мы уже протираем глаза. Но напрасно. Время неумолимо. Солнце не придет раньше своего часа.

Накапливается уйма дел, которые нужно переделать, пока светло, и нам едва хватает времени, чтобы хоть немного посмотреть друг на друга.

Досадно, когда приходится работать в темноте, но без этого не обойтись: у нас постоянно рождаются карлики.

 

2

 

Когда идешь куда‑то по равнине, продолжает она, бывает, встречаешь на своем пути огромные глыбы. Это горы, и рано или поздно начинаешь склонять перед ними колени. Идти на прямых ногах дальше бессмысленно – не выйдет, как ни старайся.

Не для того, чтобы обидеть, говорю я это. Захоти я вас обидеть, могла бы рассказать кое о чем еще.

 

3

 

Рассветы здесь серые, сетует она. Так было не всегда. Мы не знаем, кого винить.

В темноте скотина громко мычит – издает протяжные, на излете очень нежные звуки. Ее жалко, но что тут поделаешь?

Нас окружает аромат эвкалиптов: в нем благо и безмятежность, но и он не спасает от всех напастей – или вы думаете, что все‑таки может спасти?

 

4

 

Добавлю еще пару слов – или, скорее, вопрос.

Скажите, в вашей стране вода тоже течет? (Не помню, упоминали ли вы об этом.) И от нее – если это и впрямь от нее – вас тоже бросает в озноб?

Люблю ли я ее? Не знаю. В ней чувствуешь себя такой одинокой, если она холодная. Когда она теплая, все совсем по‑другому. Что же выходит? Не знаешь, что и думать. Скажите мне, что о ней говорят там, у вас, когда разговор идет без притворства, начистоту?

 

5

 

Я пишу вам с самого края света. Вам следует это знать. Часто деревья дрожат. Тогда мы собираем листья. На них безумно много прожилок. Но зачем? Уже ничто не связывает их с деревьями, и мы расходимся в смущении.

Разве жизнь на земле не могла бы продолжаться без ветра? Или так нужно, чтобы все дрожало – всегда, всегда?..

Еще бывает, что земля сотрясается, и, когда ты в доме, кажется, будто кто‑то рассвирепел, какие‑то суровые существа хотят вытрясти неведомые признания.

Мы видим только то, что видеть не так уж и важно. И все равно дрожим. Но почему?

 

6

 

Мы все здесь живем с комком в горле. Знаете, я, хоть и очень молода, когда‑то была еще моложе, как и мои подруги. Вы спросите, зачем я об этом? Тут, несомненно, есть что‑то ужасное.

В те времена, когда, как я уже вам говорила, мы были еще моложе, нам было страшно. Нашим замешательством воспользовались. Нам сказали: «Ну вот, пора вас хоронить. Время пришло». Правда, нас могут похоронить хоть сегодня, думали мы, – если решат, что время пришло.

И мы боялись быстро бегать: запыхавшись, налетишь с разбегу на разверстую могилу – не успеешь ни слова сказать, ни вздохнуть.

Объясните мне, в чем тут загадка?

 

7

 

В деревне, пишет она дальше, между домами вечно разгуливают львы, нимало не смущаясь. До тех пор, пока на них не обращают внимания, они тоже не обращают внимания на нас.

Но стоит какой‑нибудь девчушке броситься наутек, они уж не спустят ей этого порыва. Как бы не так! Тут же ее сожрут.

Именно поэтому львы постоянно разгуливают по деревне, где им совершенно нечего делать, – ведь они зевали бы от скуки и в других местах, правда?

 

8

 

Давным‑давно, признается она ему, мы не в ладах с морем.

Иногда – очень редко, – глядя на ласкающую глаз синеву, мы готовы поверить, что оно с нами помирилось. Но перемирие не бывает долгим. Это ясно и по запаху моря – оно пахнет гнилью – и по горькому вкусу.

Здесь я должна объяснить, как обстоит дело с волнами. Все это безумно сложно, но море… Я вас прошу, верьте мне. Разве мне пришло бы в голову вас обманывать? Море – не просто слово и не просто наши страхи. Оно существует, я вам клянусь; оно всегда на виду.

У кого на виду? Да у нас же. Оно приходит из дальнего далека, чтобы сутяжничать и запугивать нас.

Когда вы приедете, вы тоже его увидите и будете изумлены. И воскликнете: «Вот это да!» – потому что оно действительно ошеломляет.

Мы посмотрим на него вместе. И я уверена, что не буду больше испытывать перед ним страха. Скажите, неужели я этого так никогда и не дождусь?

 

9

 

Не могу позволить, продолжает она, чтобы вы сомневались в моих словах, не доверяли мне. Я бы хотела вернуться к разговору о море. Но меня смущает одна вещь. Ручьи текут вперед, а море – нет. Послушайте, не сердитесь на меня, клянусь, я и не думала вас обманывать! Оно в самом деле такое. Как бы сильно ни колыхалось, ему не перехлестнуть узкой полоски песка. Большое, а не может. Наверняка оно бы не прочь двинуться дальше, но – не тут‑то было.

Когда‑нибудь позже, может быть, оно все‑таки стронется с места.

 

10

 

«Мы сейчас как никогда прежде окружены муравьями», – говорится в ее письме. Приникнув к земле, они без устали волокут волоконца. До нас им дела нет.

Ни один из них не поднимает головы.

Их общество – самое замкнутое на свете, хотя они постоянно снуют среди других. Неважно, какие у них заботы и планы… они чувствуют себя как дома… везде.

И вплоть до сегодняшнего дня ни один из них так и не поднял головы, чтобы взглянуть на нас. Они скорее предпочтут быть раздавленными.

 

11

 

И еще она пишет ему:

«Вам и не снилось, что делается на небе, такое надо увидеть самому, иначе не поверишь. Вот, например, эти… но я пока не стану их называть».

Хотя кажется, что они ужасно тяжелые и занимают чуть ли не все небо, они – при своих громадных размерах – весят не больше, чем новорожденный младенец.

Мы называем их облаками.

Это правда, что из них льется вода – но не потому, что их сжимают или толкут. Это ничего бы не дало – воды в них очень мало.

Просто они становятся все длиннее и длиннее, шире и шире, опускаются ниже и ниже, одновременно набухая, и в конце концов начинают ронять капельки воды – да, воды. И тогда промокаешь насквозь. Мы бросаемся наутек, в ярости, что позволили застигнуть себя врасплох; потому что никто не может заранее угадать, когда облака начнут выпускать свои капли; иногда они и за несколько дней не выпустят ни одной. Но сидеть дома и ждать, пока набухшие облака проплывут мимо, бессмысленно.

 

12

 

Озноб, содрогания, колыхания – преподавание этих дисциплин в здешних краях поставлено плохо. Нам неведомы истинные законы, и когда происходит нечто подобное, оно застает нас врасплох.

Тут, несомненно, дело в Ритме. (А у вас – тоже так?) Просто нужно чуть‑чуть его опережать – я хочу сказать, успевать заранее, на какой‑то миг раньше. Вы слышали историю о блохе в ящике комода? Слышали, конечно. Как в ней все верно подмечено, не правда ли? Даже не знаю, что вам еще сказать. Когда же мы наконец встретимся?

 

Стихи

 

Передышка в гóре

(пер. А. Поповой)

 

 

Горе, мой старый трудяга,

Горе, присядь,

Передохни,

Передохнем немного – и я, и ты,

Передохни,

Ты меня обнаружишь, накажешь, свое превосходство докажешь.

Я пепелище твое.

 

Мой старый театр, моя привязь и пристань,

Мой погреб добра,

Мое грядущее, мой горизонт, мой верный друг,

В твоих раскатах, в твоих разливах, в твоих кошмарах

Я растворюсь.

 

 

Девушка из Будапешта

(пер. В. Козового)

 

 

В девическом влажном тумане дыхания я отыскал свое место.

Я ушел, я исчез, я не тронулся с места.

Руки ее невесомы. Коснешься их – будто вода.

В ее взгляде увядшее тает. Одни остаются глаза.

Гибкие травы, цветы молодые на лугу поднимались у нас.

На груди моей легкая тяжесть – это ты на нее оперлась.

Всею тяжестью ты оперлась – теперь, когда ты испарилась.

 

 

На пути к смерти

(пер. В. Козового)

 

 

На пути к Смерти

Мать столкнулась с ледовой глыбой‑горой;

Слово молвить пыталась,

А слов не осталось;

С ледовой, в охлопках, горой.

 

Тут она посмотрела на нас, – я был с братом,–

И прослезилась, узнав.

 

Мы сказали ей – чушь, разумеется, дикая,–

что, мол, чувствуем и сознаем.

И она тогда вдруг так прелестно, такой нежной

зарделась улыбкой –

Вся, как девочка, в ней расцвела;

Такой детской улыбкой, почти шаловливой;

Потом ее скрыла Тьма.

 

 

Старость

(пер. В. Козового)

 

 

Вечера! Вечера! Сколько их от единственной зорьки!

Обломки, тлеющие струпья, по ветру клочки!

Лег на ночь – легион залег, фатальная разруха!

 

Старость, заводь, воспоминанья: пристанища тоски!

Беспомощные снасти, неспешная разборка…

Итак, ты лишний, упираться не к чему!

Взашей! На дно – взашей!

Свинец паденья, шлейф туманный позади…

И струйка бледная несбывшегося Знания.

 

 

Скрипка

(пер. А. Поповой)

 

 

У меня есть скрипка, скрипка‑жирафа;

играю на ней – карабкаюсь вверх,

подскакиваю от хрипов ее,

галопом по чутким струнам, по брюху, жадному

до простецких страстей,

брюху, которого никто никогда не насытит,

по большому и грустному деревянному сердцу,

которого никто никогда не поймет.

У моей скрипки‑жирафы в характере тягостный стон,

полный важности, словно в туннеле,

озабоченный вид, погруженность в себя,

как у толстых прожорливых глубоководных рыб,

но в посадке головы все‑таки есть надежда

на возможность взлететь стрелой – и уже никогда

не упасть.

В сердцах погружаюсь в пучину стонов ее, гнусавых

раскатов

и нежданно‑негаданно извлекаю

вопли паники, обиженный плач младенца,

так что сам оглянусь тревожно,

и нахлынет раскаянье, безнадежность,

и еще что‑то горькое, что нас сближает и тут же

разводит.

 

 

Слушай, когда Ты придешь?

(пер. А. Поповой)

 

 

Слушай, когда Ты придешь?

Однажды, простерши длань

над домом моим и кварталом,

где я как раз дозрел до кромешной тоски,

с раскатом грома

рванешь меня властно и жутко –

и прочь из плоти моей и заскорузлой плоти

моих картинок‑мыслей, дурацкой вселенной;

воткнешь в меня твой пугающий зонд,

страшный нож Твоего прихода,

и вмиг возведешь над моими соплями

Твой светлый необоримый храм,

отправишь меня в вертикальный путь

не человеком – снарядом,

ТЫ ПРИДЕШЬ.

 

Ты придешь, если ты есть,

разобраться с кашей в моей голове,

с моей клятой свободой,

из Эфира явишься, да мало ли мест,

может, ты у меня внутри, в потрохах,

мою спичку смахнешь в Твою глубину –

и прощай, Мишо.

 

Или как?

Совсем никогда?

Скажи, Главный Приз, где тебя ждать?

 

Из цикла «Трудности»

(пер. А. Поповой)

 

Портрет А.^{103}

 

Зайдет речь об Атлантике, со всех сторон: Океан! «Океан»!^{104} И возведут к потолку свой внутренний взгляд.

Но зародилась на земле и другая жизнь, тщедушная, жалкая, вроде крысиной: еле слышное хрум‑хрум, и то не всегда различишь, шерстинки, топоток – и снова все стихло. Жизнь А. – одна из таких незначительных жизней, но и она – Океан, Океан, и к тому же в движении, а куда лежит его путь? И его «я» загадка.

 

* * *

 

Он думает, где же его жизнь: иногда ему кажется, что все еще впереди, реже – что жизнь прошла или проходит сию минуту, но впереди – все‑таки больше. Он ее крутит‑вертит, направляет, примеряет. Но не видит.

И все же это и есть его жизнь.

Не совсем пустота, а прозрачность, нет, не прозрачность – стрела, а еще ближе – воздух.

 

* * *

 

С возрастом он стал искать свою юность. Ведь он на нее рассчитывал. Он ее все еще ждет. А ему скоро умирать.

 

* * *

 

Другие не правы. Это уж точно. Но ему‑то, ему как жить? Вечно нужно действовать прежде, чем разберешься…

 

* * *

 

До порога отрочества он был шар, герметичный и самодостаточный, своя собственная компактная и неспокойная вселенная, куда не входили ни родители, ни любовь, ни одна вещь – ни их внешний облик, ни сам факт их существования – если только эту вещь не обращали против него. Его в самом деле не любили, говорили, что он никогда не станет человеком.

Ему, определенно, было на роду написано жить в святости. Путь его уже в то время был из самых редких. Питался он, как говорится, крохами, никогда не уставал, довольствовался малым, сидел на скудном, хоть и неизменном пайке и ощущал внутри себя ход дальних составов с неизвестным грузом.

Но врачи накинулись на него с навязчивой идеей питания и естественных потребностей организма и услали в далекие края, в чужеродную толпу вонючих деревенских гаденышей и отчасти сломили. Совершенный шар прирубцевался, и цельность его ощутимо пострадала.

 

* * *

 

Отец его всегда стремился к одному – устраниться. Никогда не высовывался. Осторожность и еще раз осторожность, а нрав у него был ровный и невеселый. Порой отец испарялся – как пятно стерли. Бывали у него и жуткие, мучительные приступы раздражения, это случалось редко, как у слонов, которые годами сдерживаются, а потом впадают в ярость из‑за пустяка.

 

* * *

 

Разъять его шар помогали, кроме прочего, холод и северный ветер, суровый владыка этих безукоризненно плоских земель, скользящий по ним как бритва.

Никогда не взывали в нем к радости.

 

* * *

 

В полном покое, в шаре. В полном покое, в неспешности; он вращается с силой. Инерция, сдержанность, самообладание. Та особая устойчивость, которую зачастую встречаешь у дурных привычек или болезненных состояний.

 

* * *

 

Толстые губы Будды, закрытые для хлеба и слов.

 

* * *

 

Итак, шар перестал быть совершенным.

С утратой совершенства приходит пища – пища и понимание. В семь лет он выучил алфавит и начал есть.

 

* * *

 

Его первые мысли были о сущности Бога.

Бог есть шар. Бог есть. Само собой. Он должен быть. И совершенство есть. Он и есть совершенство. Из всего сущего только его можно понять. Он есть. Еще он огромный.

 

* * *

 

Шли годы, а он не сводил глаз с внутреннего водоема.

 

* * *

 

Все, что связано с Богом, – природа. Все мимолетное – природа. Пресуществление – природа. Чудо – природа. Чудо и парение. Совершенная радость. Слияние в любви – природа. И раскрепощение душ.

 

* * *

 

Наша история – грехопадение человека. Наша история – это как потеряли из виду Бога. Наша история – как нас наказали. Крест, наши беды, наши старания, и то, как нам тяжко подниматься, наши надежды.

Вот наша история и объяснение нас.

 

* * *

 

Испанцам нужна идея греха и образ Христа‑мученика, жертвы самой страшной несправедливости и жестокости, какая только возможна: не будь у них этого волнующего спутника, испанцы, народ, созданный для трагедии, не стали бы тем, что они есть; вот так и А. были необходимы понятия утраченного рая и греха.

А. – человек после грехопадения.

 

* * *

 

Все вокруг – только фасад, корка. Существует же один Бог. Но в книгах есть что‑то от него.

Мир – это тайна. Очевидные вещи – тайна: камни, растения. Но, может быть, в книгах найдется объяснение, ключ.

Во всем есть жесткость: в материи, в людях; люди – жесткие и застывшие.

Книга же – гибкая, беззаботная. Не обросла коркой. Она лучится. Самая грязная, самая толстенная – лучится. Она чиста. В ней душа. Она – от Бога. Еще книга самозабвенна.

 

* * *

 

Все книги, вместе взятые, стали его жизненным опытом.

 

* * *

 

Ему не хватало сосредоточенности, и даже заинтересовавшись чем‑то, он видел не слишком много, как будто сосредоточенность его была только поверхностной, не затрагивала его «я». Оно же, убаюканное, оставалось там, в глубине. Он непомерно много читал, быстро и очень плохо. Это он так сосредоточивался. Ведь его глубинная сущность еще оставалась смутной, таинственной и трудноопределимой, так что сосредоточиться – для него и значило искать в книге такую же ускользающую вселенную с неясными очертаниями. Так он читал, и от этого даже учебник арифметики или Франсуа Коппе становились чем‑то вроде туманности.^{105}

Он принимался читать медленно, стараясь что‑то «удержать в памяти», и – ничего! Как если бы листал пустые страницы. Но можно ведь и перечитать, на этот раз – быстро. И понятно, что выходило. Он выстраивал себе другую, новую туманность. А приятное воспоминание тем временем его подбадривало.

 

* * *

 

В книгах он ищет откровений. Он пролистывает их стремительно. Вдруг – счастье, какая‑то фраза… эпизод… что – не ясно, но что‑то есть… И он летит туда, где это «что‑то», собирает все силы, иногда разом прилепляется, как железо к магниту. Подзывает другие свои идеи: «Сюда, ближе». Какое‑то время он там – в извивах, в круговоротах, в ясности, которая убеждает: «Все так и есть». Но этот срок кончается, и понемногу, не сразу, он отделяется, падает вниз, дальше и дальше, но все равно остается выше, чем был до того. Он чего‑то достиг. Стал чуть больше себя прежнего.

Он всегда считал, что новая идея не просто дополнение к прежним. Нет, это – пьянящий хаос, потеря хладнокровия, чирк – ракета, потом – путь вверх.

Он нашел в книгах несколько откровений. Вот одно из них: атомы. Атомы, маленькие боги. Мир – не просто фасад или видимость. Он есть, раз есть атомы. А они есть, неисчислимые маленькие боги, они лучатся. Бесконечное движение, длящееся бесконечно.

 

* * *

 

Ох, надо разобраться с этим миром – теперь или никогда!

 

* * *

 

Годы идут…

Бесконечные цепочки атомов в мире.

Бесконечно придумывать рассуждения, объяснения.

Годы идут…

Мало‑помалу он начинает выходить из себя.

Обманчивые атомы.

 

* * *

 

Необъятная и однообразная наука. Зациклился на маленьких богах. Наподобие того, как французский язык противится немецкому менталитету и вообще всему нефранцузскому…

Он движется все в одну сторону и по‑прежнему затворник совершенства.

 

* * *

 

В двадцать лет его вдруг озарило. Он наконец догадался, что есть антипуть и надо попробовать зайти с другой стороны. Отправиться искать себе родную землю, исчезнуть без лишнего шума. И он уехал.

 

* * *

 

Он не изменил свою жизнь, он ее растерзал. Созерцатель, бросившись в воду, не пытается плыть, он пытается сперва постичь воду. И тонет.

(Поэтому, любители давать советы, будьте осторожны.)

 

* * *

 

Бедный А., что ты делаешь в Америке? День за днем – терпишь, терпишь. Что ты делаешь на корабле? День за днем – терпишь, терпишь. Матрос, что ты делаешь? День за днем – терпишь, терпишь. Преподаватель, что ты делаешь? День за днем. Терпишь. Терпишь – так изучи хорошенько все, что приходится терпеть, – потому что это и будет твоя жизнь. Да нет, можно не все, только самое позорное, потому что это и будет твоя жизнь.

 

* * *

 

Он не переоценивает себя. Он согласился раз и навсегда с беспощадной мыслью о своей ущербности. Это съело его последние душевные силы. Недели ему хватило. Он уменьшился до крохотных размеров.

 

* * *

 

Стыд. Об этом не кричат. Просто внутри холодеет. У А. ничего не происходит разом. Чувство вскоре вызревает, обобщается, и если это стыд, то и всем прочим чувствам больше не судьба витать в облаках.

 

* * *

 

Когда ничего не умеешь, нужно быть готовым ко всему. На это у него смелости хватает. Идея действия преследует его как невозможный для его естества рай, невероятное лекарство.

Каждое утро он себя изучает, и весь его день подчинен утренним размышлениям – что именно следует изменить, но иногда оказывается, что он ошибался, а иногда – что прогресс есть, но в мелочах.

Каждое утро ему приходится все начинать заново… вот он и размышляет. Но наступает день, и он снова без сил.

Он хотел бы действовать. Но шару нужны совершенство, округлость, покой.

 

* * *

 

И все же он непрерывно в движении. Из шара появляется мышца. И он счастлив. Он сможет ходить как все, но одна мышца – еще не ходьба. Вскоре он устает. И больше уже не двигается. Этим заканчивается каждый день.

Тысячу раз пробует пустить в ход мышцы. Это не ходьба. Он верит, что ходьба из этого родится. Он ведь только шар. Он упорно ждет. Он подстерегает движение. Он – зародыш в животе. А зародыш никогда не пойдет, никогда. Ему нужно сперва родиться, а это – совсем другое. Но он упрямится, он ведь живое существо.

 

* * *

 

Океан! Оксан! А. назначен преподавателем! Нелепость! И там, внутри, – Океан, он прячется, защищается по‑океански, его оружие – многослойность, все скрыто, и ни единого движения, но при этом он никогда не остается на том же месте, что минуту назад.

 

* * *

 

А ведь он скоро умрет…

 

Ночь исчезновений^{106}

 

 

Ночь – это не день.

В ней есть особая гибкость.

 

 

Открывается у человека рот. Из него яростно вырывается язык и возвращается в водную стихию, где плавает с наслаждением, а рыбы восторгаются: каким он остался гибким. Человек его хочет догнать, у него льется кровь, вот ему‑то в воде непривычно. Он не очень‑то видит в воде. Нет, в воде он видит так себе.

Исчезли яйца вкрутую, приготовленные на ужин. Ищите на улице, только в теплых местах. Яйца в дыханье теленка. Вот куда они поспешают. Там им по душе. Они назначают друг другу встречи в дыханье телят.

А вот кто найдет мои ураганы? Куда подевались мои ураганы? Ураган прихватил своих жену и детишек. Закрутил и понес. Он отбывает из океанских просторов к вулкану с белым султаном, который давно его манит.

Зрачок отыскал свой сачок. Ах, вернитесь, вернитесь, сачок. Все рыдают. Снова вместе. Хотя на что воздушному шарику зрение? Ему подавай только ветер посильнее.

Рука помахала на прощание, а потом вдруг продолжила взмах и полетела. Но ей трудно искать дорогу в ночной темноте. Наткнулась на что‑то. Кисть вцепилась, а локоть крутится, колышется то на восток, то на запад. А если снова повстречает свою ненаглядную, как‑то она на все это посмотрит? Ну как‑как? Конечно, испугается. И рука умирает, повиснув на ветке.

Компания ножей поднимается в стволе дерева, как в лифте, вылетают, и – ну втыкаться по лесу. Туда теперь только безмозглый сунется. Если кому‑то из зайцев приходится выйти по делу, он горько об этом жалеет, и раны у него кровоточат.

Последней проходит электрощетка. Она высекает искры отовсюду: из деревьев и даже из зверюшек. Подумаешь, искры, поначалу даже красиво. Потом высекает длинные светящиеся нити, оборвутся нити – и с ними жизнь. Задела человека – и нет человека. Собаку – нет собаки, иву – нет ивы. Одинокие статуэтки из угля и золы, одинокие статуэтки там и сям, и ветер, подкравшись, их мало‑помалу растащит.

 

Песнь смерти

 

Как только удача, удача на раскидистых крыльях, как только удача по ошибке занесла меня вместе с другими в свои радостные края, как тут же, тут же, стоило мне вздохнуть наконец спокойно, – сотни кусочков взрывчатки взметнули меня в атмосферу, а потом со всех сторон воткнулись ощетинившиеся ножи, и я вновь упал на твердую почву моей отчизны, и теперь она моя навсегда.

Как только удача, удача на соломенных крыльях, вознесла меня на мгновение над тревогами и над стоном, над всей их многотысячной сворой, и запрятала эту свору, от веку сцепившуюся в смертельной схватке, под покровом моей беспечности в пыли на высокой горе, как тут же мы устремились вниз, словно метеор, и я вновь упал на твердую почву своего прошлого, и теперь оно для меня настоящее навсегда.

И снова удача, удача на хрустящих простынях, приняла меня ласково, и стоило мне начать всем вокруг улыбаться и раздаривать все, что имел, как тут же, подхваченный снизу и сзади чем‑то неясным, я качнулся, словно выкрученный винт, последовал грандиозный прыжок, и я вновь упал на твердую почву своей судьбы, и теперь она моя навсегда.

И снова удача, удача с елейным язычком, умастила мои раны, подняла меня, как вплетают чужой волос себе в косу, приняла и связала меня с собой неразрывно, но тут же, стоило мне задрожать от счастья, явилась смерть и сказала: «Время пришло. Идем». И вот смерть, теперь смерть навсегда.

 

 

«Некий Перо»^{107}

(пер. А. Поповой)

 

Безмятежная личность

 

Перо протянул руку за край кровати и удивился, не обнаружив стены. «Гляди‑ка, – подумал он, – муравьи проели…» – и снова уснул.

Но тут в него вцепилась жена и давай трясти: «Смотри, – кричит, – бездельник! Пока ты тут спал‑прохлаждался, у нас дом украли!» И точно: куда ни глянь – небо над головой как новенькое. «Что же теперь поделаешь», – думал Перо.

Чуть позже послышался грохот. На них на полном ходу мчался поезд. «Он явно очень спешит, – решил Перо, – все равно успеет быстрее нас», – и снова заснул.

Потом он проснулся от холода. Весь в крови. И куски мяса вокруг – все, что осталось от жены. «С этой кровью, – подумал он, – неприятностей не оберешься; хорошо бы, конечно, чтоб никакого поезда не было вовсе. Но раз он уже все равно проехал…» – и снова заснул.

– Итак, – произнес судья, – объясните, как вышло, что жена ваша так пострадала, ее разорвало на восемь кусков, а вы были рядом, но пальцем не шевельнули, чтобы прийти ей на помощь, и вообще не заметили, что происходит. Вот в чем загадка. В этом и кроется вся суть дела.

«В таком разрезе я уже не смогу ей помочь», – подумал Перо и снова уснул.

– Казнь состоится завтра. Обвиняемый, вам есть что сказать?

– Извините, – ответил он, – я упустил суть дела, – И снова заснул.

 

Как перо ходил в ресторан

 

Перо обедал в ресторане, когда к нему подошел метрдотель, строго его оглядел и шепнул с таинственным видом: «А ведь то, что у вас на тарелке, в меню не значится».

Перо принялся извиняться.

– Понимаете, – сказал он, – я торопился и не успел заглянуть в меню. Просто попросил наобум, чтобы мне принесли котлету, – я подумал, что котлеты, наверное, есть, а если они кончились, ресторан может без труда раздобыть их где‑нибудь поблизости, – но если бы котлет не оказалось, я был готов заказать что‑то другое. Официант с виду нисколько не удивился и быстро принес мне котлету, вот и все…

Естественно, я заплачу за нее сколько положено. Котлета хороша, спору нет. Сколько надо, столько и заплачу, без всяких разговоров. Если б я знал, я бы заказал другое мясное блюдо или просто яйцо, все равно, я уже не очень хочу есть. Позвольте, я заплачу прямо сейчас.

Однако метрдотель не двигается с места. Перо чувствует себя страшно неловко. Через несколько секунд он поднимает глаза… Ого! Теперь перед ним стоит уже хозяин заведения.

Перо принялся извиняться.

– Я не знал, – говорит он, – что котлет нет в меню. Я его не смотрел, потому что я очень плохо вижу, а очков у меня с собой нет, и вообще читать для меня всегда сущая мука. Я попросил первое, что пришло в голову, просто чтобы начать разговор, а не потому, что я так уж люблю котлеты. А официант, видимо, торопился и не стал предлагать ничего другого, а просто принес мне ее, ну а дальше я как‑то непроизвольно начал есть и постепенно… позвольте, я заплачу прямо вам, раз вы уже здесь.

Однако хозяин ресторана не двигается с места. Перо чувствует себя все более неловко. Он протягивает купюру и вдруг замечает рукав форменной куртки: перед ним стоит полицейский.

Перо принялся извиняться.

Вот, дескать, зашел он сюда немного передохнуть. И сию же минуту ему в ухо кричат: «Что будем есть? Заказывайте!» – «Ну… кружку пива», – мямлит он. «Еще что?» – рявкает раздраженный официант, а он, просто чтобы покончить с этим делом, без всякой задней мысли: «Давайте еще котлету».

И когда ему принесли тарелку с котлетой, он уже ни о чем таком не думал; а дальше, черт его знает, как‑то само получилось…

– Слушайте, будьте любезны, уладьте, пожалуйста, это дело. Вот вам за груды.

И протягивает стофранковую купюру. Услышав удаляющиеся шаги, он уже было вздохнул спокойно. Но на этот раз перед ним вырос комиссар полиции.

Перо принялся извиняться.

Он договорился встретиться с другом. Напрасно прождал его все утро. Потом, поскольку он знал, что друг ходит со службы по этой улице, он зашел сюда и занял столик у окна; сколько придется ждать, было непонятно, а ему не хотелось выглядеть скупердяем, который боится потратиться, вот он и заказал котлету – надо же было что‑то заказать. Вначале он даже не собирался ее есть. Но когда ее принесли, он машинально, совершенно не задумываясь о том, что делает, принялся за еду.

А вообще, он бы в жизни не пошел в ресторан. Он всегда ест у себя. Взял за правило. Так вышло просто по рассеянности, с кем не бывает, устал, не подумал, вот и все.

Но комиссар звонит по телефону шефу сыскной полиции: «Давайте, – говорит он, протянув трубку Перо. – Объясните все толком. Это ваш последний шанс». И полицейский грубо толкает его в бок и хихикает: «Что, скоро увидим небо в клеточку?» А в ресторан тем временем вбегают пожарные, и хозяин говорит ему: «Взгляните, какой ущерб для заведения. Просто катастрофа!» И обводит рукой зал, из которого в спешке разбежались все посетители.

Люди из Безопасности ему намекают: «Придется несладко, мы вас предупреждали. Лучше признаться сразу. Не сомневайтесь, мы не первый день на этой работе. Если дело принимает такой оборот, значит, всё серьезно».

А громила‑полицейский уже чеканит ему в ухо: «Виноват, ничем не могу помочь. У меня приказ. Если не будете говорить в трубку, врежу как следует. Понятно? Признавайтесь! Я вас предупредил. Будете молчать – врежу».

 

Перо путешествует

 

Перо не сказал бы, что в путешествии к нему относились с излишним уважением. Одни на него наскакивали без предупреждения, другие спокойно вытирали руки об его пиджак. В конце концов он привык. В путешествии он предпочитает держаться скромно. Пока получается, так он и делает.

Вот перед ним злобно ставят тарелку с каким‑то корнем, толстенным корнем: «Давайте, ешьте. Чего ждете?»

«Ну да, конечно, сейчас, вот и все». Он не хочет лишних проблем.

Вот ему ночью отказывают в постели: «Подумаешь! Вы же не для того приехали из такой дали, чтобы тут спать! Так что берите ваш чемодан и прочие шмотки, это время как нельзя лучше годится для прогулок…»

«Хорошо, хорошо… ничего страшного. Я же так, для смеха. Просто пошутил». И уходит в темноту.

А вот его спихнули с поезда: «Во дает! Он думает, мы три часа грели локомотив и цепляли к нему восемь вагонов для того, чтоб возить молодца во цвете лет, крепкого как огурец, который и здесь может на что‑то сгодиться, зачем еще ехать куда‑то, он думает, это для него рыли тоннели, взрывали тонны скал динамитом, укладывали в непогоду рельсы на сотни километров, а теперь еще и следи днем и ночью за путями, как бы кто не попортил, и все для того…»

«Хорошо, хорошо. Я понял. Я зашел в вагон просто так, посмотреть! Вот и все. Обычное любопытство. И страшно вам благодарен». И спускается на пути вместе с багажом.

Вот он в Риме просит показать ему Колизей. «Еще чего. Нет уж. Он и так уже в плохом состоянии. А то вы потом еще захотите потрогать, опереться или присесть на камни… вот так всюду и остаются одни обломки. Мы уже получили урок, тяжкий урок, так что теперь с этим покончено, ясно?»

«Хорошо, хорошо! Я просто… Я только хотел попросить открытку или фотографию, если возможно…» И он уезжает из города, так ничего и не посмотрев.

Вот на теплоходе боцман вдруг тычет в его сторону пальцем и говорит: «А этот‑то что тут делает? Что у нас с дисциплиной, а? Ну‑ка, по‑быстрому отправьте его в трюм. Две склянки только что пробило». И, насвистывая, уходит, а Перо надрывается до конца круиза.

Но он не возражает, не жалуется. Он думает о несчастных, которые вообще лишены возможности путешествовать, в то время как он путешествует, путешествует без конца.

 

В апартаментах королевы

 

Когда Перо прибыл во дворец со своими верительными грамотами, королева ему сказала:

– Так‑так. Король сейчас очень занят. Вы увидитесь с ним попозже. Если вы не возражаете, около пяти мы отправимся к нему вместе. Его величество очень любит датчан и с большим удовольствием вас примет, а пока вы можете немного пройтись со мной.

Дворец у нас такой большой, что я вечно боюсь заблудиться и вдруг оказаться рядом с кухней, а вы ведь понимаете, какой это был бы жуткий конфуз для королевы. Пойдемте вот так. Этот путь я знаю хорошо. Вот это моя спальня.

И они заходят в спальню.

– У нас остается еще добрых два часа, и вы могли бы немного мне почитать, правда, у меня тут нет ничего особо интересного. А может быть, вы в карты играете? Правда, должна вам признаться, что всегда сразу проигрываю.

Ну, вы уже, наверно, устали стоять, а сидеть вам быстро надоест, так что мы можем полежать вот на этом диване.

Но вскоре она снова поднимается.

– В этой комнате всегда кошмарная жара. Если вы поможете мне раздеться, это будет с вашей стороны очень мило. А потом мы сможем поговорить как следует. Мне так хочется расспросить вас о Дании. Кстати, это платье настолько легко снимается, не пойму, и как это я целый день остаюсь одетой. И не заметишь, а оно уже снято. Видите, стоит поднять руки вверх, и его снимет даже ребенок. Ну, я бы ему, конечно, не разрешила. Нет, я люблю детей, но во дворце и так столько сплетен, и потом, дети вечно все портят.

И Перо ее раздевает.

– Только, знаете, вы уж и сами не оставайтесь при параде. Одетый человек в спальне выглядит так чопорно, да и вообще, пока вы в таком виде, мне страшно, что вы уйдете и бросите меня одну в этом огромном дворце.

И Перо раздевается. Потом в одной рубашке ложится.

– Еще всего только четверть четвертого, – говорит королева. – Вы, правда, столько всего знаете о Дании, что смогли бы рассказывать целый час и три четверти? Нет, я не буду так много от вас требовать. Я ведь понимаю, что вам пришлось бы нелегко. Дам вам еще немного собраться с мыслями. А пока вы думаете, раз уж мы рядом, я хочу вам показать что‑то очень странное. Мне интересно знать, что об этом скажет датчанин.

У меня вот здесь, на правой груди, три маленьких пятнышка. Нет, постойте, маленьких только два, третье побольше. И видите, то, что побольше, ужасно похоже на… Нет, в самом деле, любопытно, ведь правда, а на левой, представьте, ничего нет! Она совершенно белая!

Слушайте, скажите мне что‑нибудь об этом, но сначала изучите все хорошенько, не торопясь…

И Перо изучает. Он прикасается, неуверенно проводит пальцами, и это исследование повергает его в дрожь, так что пальцы повторяют свой округлый путь снова и снова.

Перо размышляет.

– Я вижу, у вас возник вопрос, – говорит королева спустя несколько минут, – теперь мне ясно, что вы настоящий специалист. Вам интересно, нет ли у меня таких пятнышек где‑нибудь еще. Нет, – заключает она и страшно смущается, так что вся краснеет.

– А теперь