Реликтовые ящеры в Пермском зверином стиле

 

В противоположность Колумбу, дрейфуя в нашем исследовании от Нового Света к Свету Старому, отметим, что наиболее ярким примером, успешно опровергающим академический стереотип о «вымышленных монстрах», служит уникальное изображение стегозавра в храме Та Прохм (Та Прум), являющегося частью всемирно известного храмового комплекса Ангкор‑Ват в Камбодже. Согласно письменным источникам, Та Прохм строился во 2‑й половине XII в. и был торжественно освящен королем Джайяварманом VII в 1186 г. В одном из углов его внутреннего двора находится изображение стегозавра, которое сегодня может увидеть любой турист (фото 51).

 

 

Фото 51. Резное изображение стегозавра на стене храма Та Прохм (Камбоджа, фото автора)

 

Изображение вписано в круглую виньетку диаметром 20 см. О том, что это именно стегозавр, свидетельствует как характерный ряд ромбовидных пластин на спине, так и рога на голове.

Других подобных рельефов во всем комплексе Ангкор обнаружено не было. Барельеф стегозавра расположен в общем орнаментальном ряду, в виньетку над ним включено изображение водяного буйвола, ниже изображено какое‑то трудно определяемое животное. Для строительства храмов комплекса Ангкор сюда свозились мастера со всей Юго‑восточной Азии. Поэтому можно предположить, что один из таких художников вырезал странное животное, виденное им где‑то в джунглях, вписав его в общий изобразительный ряд.

Развивая тему возможного сосуществования человека и динозавров, следует обратить внимание на архаический культ реликтового ящера, различные изводы которого отчетливо прослеживаются на всем протяжении евразийского и африканского континентов.

Известный русский географ, антрополог, этнограф и археолог Д. Н. Анучин (1843–1923) писал: «Среди приуральской чуди было широко распространено представление о каком‑то мифическом звере с некоторыми признаками гада с удлиненной головой, вооруженной рогом и напоминающей отчасти крокодилью или носорожью, с вытянутым туловищем, покрытым чешуями вдоль спины и оканчивающимся более или менее коротким хвостом. Зверь этот представлялся живущим на земле».

Ящер, которого описывает Анучин, является настоящей визитной карточкой пермского звериного стиля – уникального культового литья, датируемого VII в. до н. э. – XII в. н. э. Этот стиль – один из самых необычных памятников древнего искусства, совершенно выпадающий из общего ряда прочих урало‑сибирских звериных стилей. Он представлен культовыми ажурными или сплошными односторонними литыми бронзовомедными сюжетными пластинами‑плакетками, которые, по всей видимости, входили в определенные наборы, отражавшие космогонические и генеалогические представления своих создателей. Предположительно такие наборы были обязательной принадлежностью каждого родового святилища, что объясняет их распространенность и устойчивость сюжетов. Помимо культовых плакеток к пермскому звериному стилю относят ряд фигурок‑бляшек или медальонов, изображающих птиц, головы медведей, антропоморфные личины или фигуры.

Эти образцы также выполнены плоским литьем и имеют, в ряде случаев, ажурно‑прорезное исполнение. Пермский звериный стиль обладает всеми признаками системности: повторяемостью сюжетов, общими технологическими приемами, длительностью существования, композиционной структурностью.

Впервые металлические изображения («идолы») из Приуралья и Сибири были упомянуты в книге голландского политика и картографа Николааса Витсена «Norden Oost Tartarye» (1692). В начале XVIII в. ганноверский резидент при русском дворе Фридрих Христиан Вебер, рассказывая о находках древностей из Приуралья, упоминает о фигурках животных и людей из бронзы и золота, доставленных в Кабинет Петра I.

Формирование первых коллекций пермского звериного стиля, представленных сегодня в крупнейших музеях России, связано с особым интересом, питаемым к «чудским древностям» графом С. Г. Строгановым (1794–1882). Активная деятельность по сбору пермских древностей была начата им в 1846 г. Вступив во владение Пермским майоратом, Строганов написал письмо управляющему имением Василию Волегову (1806 или 1807–1864) с просьбой собирать не только серебряные, но и медные предметы, особенно с изображениями «чудских богов». К тому времени Волегов уже не только собирал и описывал условия находок, но и составлял альбом обнаруженных образцов пермского звериного стиля.

До конца жизни Строганов всячески содействовал раскопкам в Северном Причерноморье и занимался профессиональной археологической деятельностью в собственных пермских владениях. В 1859 г. по его представлению была основана Императорская археологическая комиссия, благодаря которой в 1893 г. началось планомерное научное изучение археологических памятников Пермского края.

Одним из первых исследователей и систематизаторов пермского звериного стиля считается бывший лесничий в имении графов Строгановых, натуралист и лесовод Ф. А. Теплоухов (1845–1905). Коллекция Теплоухова была опубликована в 1906 г. сотрудником Императорской археологической комиссии, профессором А. А. Спицыным (1858–1931).

В настоящее время коллекции пермского звериного стиля находятся не только в музеях Перми и Пермской области, но в Государственном Эрмитаже, Государственном историческом музее, а также в Национальном музее Финляндии.

Ящер, в изобилии представленный на предметах пермского культового литья, изображается в виде зооморфного существа с коротким плотным туловищем, короткими, обычно трехпалыми ногами, тупой или подтреугольной головой. Он, как правило, служит подножием человекообразных фигур (сульде), с которыми составляет подчас сложную композицию. В ряде случаев ящеру отводится в ней главное место.

Теплоухов писал: «Животное это представляет собой нечто среднее между зверем и рыбой, в общем же напоминает собою отчасти большую ящерицу или крокодила. Тело этого чудовища, как и форма его головы, делает его похожим на рыбу, но глаза и ноздри похожи скорее на звериные. Кроме того, нижняя челюсть длиннее верхней, и ей придана форма загнутого вверх рога. Другой такой рог помещен на затылке. Ноги короткие, в виде человеческих рук, а хвост подобен рыбьему, поставлен вертикально».

Авторство пермского звериного стиля приписывается загадочному народу чудь, предания о котором охватывают территории Европейского севера от Скандинавии до Урала. Современная историография отождествляет чудь с финноугорским населением северо‑востока Русской равнины. Считается, что под этим именем выступали предки современных эстонцев, вепсов, карелов, коми и коми‑пермяков.

Невзирая на такое предположение, финское население Предуралья еще в XIX в. отрицало принадлежность предметов пермского звериного стиля к наследию своих предков: в частности, зыряне утверждали, что «идолы» эти не зырянские, а вогулические, и даже не их божества, а жертвы.

Хорошо изученный этнографами и искусствоведами звериный стиль, свойственный искусству народов коми, не является ни реликтом пермского звериного стиля в металлопластике, ни его продолжением, а отражает проявление космогонического и иного фольклора финнов и их орнаментальных традиций. Часть этих сюжетов заимствовано у русского населения, часть можно наблюдать в орнаментации костяных изделий древних удмуртов (чепецкая культура) и древних коми (вымская культура). Лишь после многочисленных публикаций о пермском зверином стиле, как о культурном наследии коми (зырян и пермяков) у представителей интеллигенции этих этносов сложилось представление о нем как о собственном культурном наследии.

Показательно отношение местного населения и, в частности, самих коми к предметам пермского звериного стиля. Вот как его характеризует заведующая отделением культурологии Пермского педагогического университета, кандидат исторических наук О. В. Игнатьева: «С одной стороны, эти вещи вызывали страх, особенно если это были антропоморфные изображения, получившие в народе название «черти», от таких предметов стремились избавиться. С другой стороны, культовое литье, как и другие бронзовые и серебряные изделия, сбывалось с целью переплавки».

В 20‑х гг. прошлого века российский этнограф П. М. Богаевский (1866–1929) писал по этому поводу: «Всех, кому приходилось проезжать по Чердынскому и Соликамскому уездам, прямо поражают рассказы крестьян о многочисленных находках этих памятников и легкость приобретения их. Например, в 1915 г. в селе Верх‑Боровском Чердынского уезда крестьяне предлагали нам массу чудских находок по цене 5 руб. за ковш». Если драгоценные серебряные находки из отыскиваемых в изобилии кладов использовались местным населением в качестве даров, денег или попросту отправлялись в переплавку, то бронзовые бляшки не пользовались подобным спросом и в большом количестве попадали в руки ученых, коллекционеров и просто любителей старины.

Не правда ли, весьма странное отношение к собственному культурному, а главное, религиозному наследию! Не менее странным в истории пермского звериного стиля с точки зрения официальной концепции представляется внезапное исчезновение практики его воспроизведения и использования у местного населения.

Самим местным населением находки предметов пермского культового литья связывались с чудью и именовались чаще всего «чудскими богами». Подавляющее большинство предметов были найдены на местах разработок древних копий, во время строительства дорог, вырубки леса, работы на огородах и пашне.

Предания о чуди действительно связаны с ареалом проживания финно‑угорских народов, но сами эти народы, в частности, коми‑пермяки, полагали чудь другим народом. В преданиях коми чудь представлена как персонаж мифического времени или древний («прежний», «иной», «старый») народ, чье исчезновение (уход) связывается с появлением на этой территории исторических племен.

Наряду с местным населением эту точку зрения разделяли первые исследователи и коллекционеры пермского звериного стиля. Теплоухов относил предметы пермского культового литья к легендарной чуди, называя их «чудскими идолами», и считал их принадлежностью религиозных культов древнейшего населения Прикамья. Анучин именовал предметы пермского звериного стиля «чудскими образками», считая их характерной чертой северного Приуралья или, точнее, Пермско‑Тобольского края с прилегающими к нему районами.

Археолог и востоковед А. В. Шмидт (1894–1935), в 20‑е гг. прошлого века впервые использовавший термин «пермский звериный стиль» в своих работах, критиковал позицию исследователей культового литья, объединявших пермские и сибирские материалы, что, с его точки зрения, являлось недопустимым, т. к. «пермские и западносибирские культуры являются самостоятельными». Отстаивая идею своеобразия культового литья Прикамья, Шмидт писал: «Выполнены они в особенном, очень странном стиле. Кажется, будто эти фигуры созданы больным воображением исступленного волшебника – шамана, старавшегося воплотить кошмарные образы своих духов‑помощников. Нигде, кроме Приуральского края, нет подобных изображений, в которых мешается в одно целое человеческое лицо, птичьи крылья, лосиная голова. Очевидно, в Приуралье сложились какие‑то особенные условия, вызвавшие рождение этого стиля».

Еще один серьезная проблема связана с невозможностью точной датировки образцов пермского звериного стиля. Игнатьева следующим образом комментирует это обстоятельство: «Большинство предметов пермского звериного стиля сложно датировать, потому что это единичные находки или клады. Обычно клад датируется по предметам или памятникам, которые точно можно связать с той или иной эпохой. Например, в кладе наряду с культовыми вещами находят монеты или предметы бытовой культуры, или клад находится недалеко от городища, селища или святилища. Крупные клады пермского звериного стиля были найдены абсолютно обособленно, поэтому мы не можем датировать их точно».

Зато в 1949 г. близ деревни Ежово Очерского района Пермской области было обнаружено уникальное местонахождение окаменелых останков вполне реальных ископаемых ящеров, отнесенных палеонтологами к пермскому геологическому периоду (298–252 млн лет назад). Впоследствии это захоронение получило название «Ежовское», а обнаруженные там впервые виды наземных позвоночных животных стали именоваться «очерской фауной». В их числе фигурируют: амфибии‑лабиринтодонты; растительноядные аномодонты; имеющие определенное сходство с млекопитающими териодонты; диноцефалы; похожие на крокодилов лабиринтодонты архегозавриды и диноцефалы титанофонеусы. Последние считаются крупнейшими хищниками пермского периода: длина их черепа составляла около 60 см, а всего тела – до 6 м. В настоящий момент в Пермской области известно еще два местонахождения «очерской фауны» – у деревни Лужково Очерской области и в 0,5 км вверх по течению реки Камы от пристани Ерзовка Частинского района. К сожалению, оба эти местонахождения до сих пор не раскопаны и не изучены.

Фундаментальное открытие захоронений пермских ящеров на территории России связано с именем видного русского геолога и палеонтолога, профессора Варшавского университета В. П. Амалицкого (1860–1917). В конце XIX в. он выдвинул смелое предположение, что в позднепермское время флора и фауна столь удаленных ныне друг от друга областей суши, как Южная Африка и Европа, были одинаковыми. Поскольку в Африке уже были известны целые скелеты древних рептилий, то и на территории России должны существовать скелеты таких же ящеров. Не смущаясь отсутствием поддержки в научных кругах, Амалицкий на свои средства организовал первые экспедиции на северные русские реки. В 1898 г. во время исследования пермских отложений по рекам Сухона и Северная Двина, в песчаных линзах пермских отложений было открыто богатейшее собрание звероподобных ящеров удивительной полноты и сохранности. Из земных недр были извлечены кости диковинных доисторических наземных позвоночных животных, не только известных, но также и неизвестных науке того времени. Результаты раскопок превзошли самые смелые ожидания и произвели настоящую сенсацию в научном мире, находки были названы «национальным сокровищем», а имя Амалицкого получило мировую известность. В конечном итоге из разрозненных находок, достоверных фактов и смелых гипотез сложился образ грандиозной ископаемой страны, простиравшейся от Каспийского моря на юге, до шельфа Баренцева моря на севере и от Урала на востоке, почти до границ Московской области на западе. На этой обширной территории существовали соленые озера, по своим размерам сопоставимые с Аральским морем, а на бесчисленных островах посреди проток паслись зверообразные рептилии.

В Приуралье первые находки ископаемых ящеров были сделаны еще в XIX в., при проходке горных выработок в медистых песчаниках. Было высказано предположение, что чудские умельцы, слывшие отменными рудознатцами и горняками, в процессе добычи медной руды могли сталкиваться с аналогичными захоронениями. Ископаемые останки якобы произвели на чудских горняков столь неизгладимое впечатление, что пермские ящеры стали для них неотъемлемым символом подземного мира, который они впоследствии регулярно воспроизводили на своих ритуальных предметах.

Чудь действительно издавна славилась своими горнодобывающими и металлургическими умениями. Известный русский прозаик и драматург Д. Мамин‑Сибиряк (1852–1912) писал: «Чудь существовала задолго до русской истории, и можно только удивляться высокой металлической культуре составлявших ее племен. Достаточно сказать одно то, что все наши уральские горные заводы выстроены на местах бывшей чудской работы – руду искали именно по этим чудским местам». В археолого‑этнографическом этюде «К истории ознакомления с Сибирью до Ермака. Древнее русское сказание «О человецах незнаемых в восточной стране»» (1890) о том же самом пишет и Анучин: «Известно, что как в Алтае, так и в Урале, русские открывали рудники, большей частью, по следам какого‑то древнего народа, который был знаком с металлургией и открыл в этих горах почти все более замечательные в них медные месторождения».

Однако столь же верно и то, что в подавляющем большинстве случаев на образцах пермского культового литья ящеры представлены в качестве живых существ: они изображаются в движении, у них открыта пасть, они дышат, они живут, глаза у всех открытые, зрячие. Свыше сотни таких изображений были опубликованы в 1900 г. в атласе профессора Спицына «Шаманские изображения».

Наиболее ярким примером служит бронзовая ажурная бляха, найденная в 1898 г. близ деревни Ныргында Сарапульского района (Удмуртия), датированная предположительно VIII–IX вв. На ней изображен «огромный, весьма типичный ящер, длинный, изогнутый, с коротким пушистым хвостом и короткими лапами; на сильно вывернутой нижней челюсти и на шее волоса, верхняя челюсть иззубрена». На ящере сидит человек с раскинутыми руками‑крыльями, голова и руки его переходят в лосиные головы, а те, в свою очередь, в птиц. Важная деталь этого изображения – семь больших рыбин, находящихся в чреве ящера. Тем самым автор композиции совершенно недвусмысленно подчеркивает, что он изобразил живое существо (фото 52).

 

 

Фото 52. Ящер с рыбами в чреве и сидящий на нем человеколось в окружении лосиных голов и птиц. Ажурная бляха. Бронза, литье. VI–VIII вв. д. Ныргында Сарапульского р‑на, Удмуртия. Сборы А. А. Спицына 1898 (Эрмитаж, фото автора)

 

Анучин выделяет еще более удивительную и важную «идеологическую деталь», помогающую, по его мнению, понять подлинную суть ритуального изображения ящера: «Зверь этот изображался или в виде отдельных фигур, или в подножии антропоморфных и зверовидных фигур – «образков», как бы заменяя собою Землю. Тем не менее, ящер представлялся способным к передвижению на себе других, более или менее антропоморфных существ».

Сюжет с антропоморфными фигурами, передвигающимися верхом на ящере, действительно характерен для пермского культового литья. В экспозиции Чердынского краеведческого музея представлена весьма типичная бронзовая подвеска в виде всадника, сидящего на спине ящера, датированная VIII–IX вв. Наряду с упомянутой выше ажурной бронзовой бляхой из Ныргынды наиболее впечатляющий образчик подобного сюжета представлен в экспозиции Государственного исторического музея. Здесь можно увидеть полую бронзовую подвеску, найденную на реке Ухте и датированную VIII–X вв., на которой изображены объемные фигуры двух людей, сидящих верхом на ящере (фото 53).

 

 

Фото 53. Полая подвеска с объемными фигурами двух людей, сидящих на ящере. Бронза, литье. VIII–IX вв. р. Ухта (Государственный исторический музей, фото автора)

 

Аналогичная композиция изображена на бронзовой пластине шириной 9 см и высотой 4,5 см, датированной IV–V вв., из Подчеремского клада «чудских» вещей, обнаруженного в 1929 г. на правом берегу реки Подчеремы в процессе геологических исследований. Советский археолог В. А. Городцов (1860–1945) в статье «Подчеремский клад» (1937) следующим образом описывает ее содержание: «На пластинке изображены две человеческие фигуры, сидящие на спине ящера. В человеческих фигурах легко узнаются сульде‑отец и сульде‑мать. Впереди сидит отец, представленный без костюма, с лицом вправо. Над головой его изображена голова лося; в правой руке жезл; непомерно крупный глаз представлен выпуклой точкой среди углубленной треугольной выемки; на руках и ноге по три пальца. Сзади сидит сульде‑мать, пол которой подчеркнут стеатопигией[1]. Над головой ее та же голова лося, которая изображена и над головой сульде‑отца. Голова животного изображена с большим глазом и длинным спущенным назад ухом; от головы спускается вниз его кожа, под покровом которой ютятся оба сульде. Глаз матери трактован так же, как и глаз отца, в виде выпуклой точки среди треугольной выемки. Правая рука простерта вперед, к спине отца; левая рука откинута назад, как бы для придерживания шкуры лося. На руках и правой, видной в изображении, ноге по три пальца; от правого уха спускаются вниз две черточки, изображающие, по‑видимому, украшения. Ящер представлен в стремительном ходе вперед. Его голова напоминает голову рыбы (щуки); на затылке виден рог, поднятый вверх и немного загнутый вперед; глаз представлен выпуклой точкой среди овального углубления; под нижней челюстью обозначена борода или космы; спина щетинистая, лапы короткие и сильные с тремя пальцами каждая; мускулы плеча и бедра обозначены правильными выпуклыми кружками; хвост короткий и широкий, обозначен тремя космами» (фото 54).

 

 

Фото 54. Пластина с фигурами мужчины и женщины, сидящих на ящере (с прорисовкой). Бронза. IV–V вв. Подчеремский клад, правый берег р. Подчеремы 1929 (Эрмитаж, фото автора)

 

Пермский историк и археолог, доктор исторических наук А. М. Белавин пишет: «Ящер – существо, заглатывающее людей и обитающее под землей, – хорошо известный сюжет угорских урало‑обских сказок. У угро‑самодийских народов Сибири ящер известен и как зверь‑мамонт, чаще всего обитающий под землей. Судя по находкам на селище Володин Камень I, в пермском стиле образ ящера также связывался с подземным миром (хозяин) и может рассматриваться, в т. ч., как олицетворение духа‑покровителя металлургов».

Различным группам хантов зверь‑мамонт известен как «вес» («вэс»). В некоторых случаях имя веса подвергалось табуированию, и тогда он фигурировал как «вой» («зверь»).

Описывают это существо следующим образом: «белый, живет в воде, в ямах», «как кит, говорят, всплывает», «из воды выползает, под вид тюленя», «крокодил, землю роет по берегу, в воде живет».

С именем «веса» связан целый ряд топонимов, например озеро Весынг‑лор («Озеро веса»), располагающееся на левом берегу реки Казым, к юго‑востоку от деревни Юильск (Северная Тюмень). Примечательно, что неподалеку располагается бор со святым местом хантов.

По правому берегу Казыма, рядом с устьем реки Сорум, слева от устья, находится проточное озеро‑старица Весынг‑вэри («Старица веса»). Со слов сорумского ханты Данилы Петровича Захарова, «в этой старице крокодилы живут, звери – большие, как акулы».

Неподалеку от озера Весынг‑вэри располагается яр Вес‑имисангхум («Яр женщины‑веса»). Там также находилось священное место, которому поклонялись ханты. Обращает внимание, что в этом топониме упомянут «вес» женского пола.

У шурышкарских хантов известно озеро Вес‑тор («Озеро мамонта»), Вес‑тор‑курт («Деревня озера мамонта»), у среднеобских – Вес‑емтор‑сан («Ручей озера мамонта»), у ваховских – Весынг‑эмтор («Озеро мамонта»), у хантов реки Сыни – Весынг‑курт («Деревня мамонта»).

Этнографическими исследованиями установлено, что народы Сибири (ханты, манси, селькупы, эвенки) считали мамонта подводным или подземным животным с рогами и не сомневались в его реальном существовании. При этом мамонт наделялся одновременно признаками сухопутного (лось, олень) и водного животного, приобретая образ полузверя‑полурыбы.

Представления о мамонте как о подземном существе отражены в самом его наименовании, таком как «земляной бык» или «земли олень самец», которое обнаруживается у ненцев («янг‑хора»), хантов («мув‑хор», «мув‑хар», «мы‑хор») и манси («ма‑хар»). У якутов мамонт именовался «у‑огуса» («водяной бык») и считался духом‑хозяином воды. А ханты реки Сыни называли мамонта «йинк‑вой» («водяной зверь»), при этом считая, что он живет в земле и имеет большие зубы или рога.

Характерно, что вера в реальное существование зверя‑мамонта у народов Сибири (главным образом северной ее части) имела ярко выраженную религиозную окраску. Мамонта считали священным животным. Так, по свидетельству мозямского ханты Семена Ивановича Юхлымова, знатока и исполнителя фольклорных произведений своего народа, «все те, которые под землей», подчиняются двум главным подземным богам, называемым «курснгэн‑веснгэн» («боги‑весы»). Неудивительно, что места, связанные с обитанием мамонта‑«веса», считаются у хантов святыми.

Посол императора Священной Римской империи в России, писатель и историк Сигизмунд фон Герберштейн (1486–1566) в «Записках о Московии» («Rerum Moscoviticarum Commentarii», букв. «Записки о московских делах», 1549) пишет, что в Сибири «имеется великое множество птиц и различных животных, каковы, например, соболи, куницы, бобры, горностаи, белки и в океане животное морж… Кроме того, Вес, точно так же белые медведи, волки, зайцы». Обратите внимание – таинственный «Вес» помещается здесь в один ряд с вполне реальными животными.

Герберштейн посещал Россию дважды: в 1517 и 1526 гг. В основу книги был положен дипломатический отчет о России, составленный по итогам его второго посольства, продолжавшегося в течение 9 месяцев. Написанное на латинском языке сочинение Герберштейна пользовалось большой популярностью в Европе и еще при его жизни выдержало пять изданий, а также было переведено на итальянский и немецкий языки. «Записки о Московии» долгое время служили основным источником знаний европейцев о России.

В «Ежегоднике Тобольского губернского музея» за 1908 г. можно найти публикацию известного собирателя сибирского фольклора и разнообразных этнографических материалов П. А. Городцова (1865–1919) «Мамонт. Западносибирское сказание», в которой приводится западносибирский цикл сказаний о мамонтах у обских угров, сибирских татар и русских. Городцов пишет: «Мамонт существует на земле и до сих пор, только в небольшом количестве: это животное теперь очень редко. Ранее же – в прежние времена – мамонтов водилось на земле, несомненно, гораздо больше. Мамонт своим внешним видом и строением тела напоминает быка или лося, но размерами своими он значительно превышает этих животных: мамонт в пять‑шесть раз больше самого большого лося. На голове у мамонта имеются два громадных рога: рога его гладкие, розовые и чистые, слегка изогнутые, как у быка, но не ветвистые, как у лося. Копыта у него раздвоенные. Как и чем питается мамонт – неизвестно; говорят, что он питается каким‑то составом, имеющим вид камня. <…> Мамонт живет исключительно в земле и притом на значительной глубине (неподалеку от берегов большой реки мамонт роет себе в земле логовище‑пещеру и оттуда ходит на водопой). <…> Мамонт не любит солнечного света… Во все летние месяцы мамонт укрывается в земле. В зимнее же время, когда речная вода укрыта от солнечного света толстым льдом и снегом, мамонт любит проводить время в самой реке, в воде подо льдом. <…> Мамонт по своему нраву животное кроткое и миролюбивое, а к людям ласковое, при встрече с человеком мамонт не только не нападает на него, но даже льнет и ластится к человеку».

Кротость мамонта подтверждается в Сибири рассказами, напоминающими популярное во многих областях России повествование о случайно провалившемся под землю и зазимовавшем там человеке. Попавший под землю зимует вместе со змеями, а в сибирской версии сюжета – с мамонтом. Мамонт (как и змеи) не трогает пришельца; даже «ластится» к нему. Он указывает ему камень, лизнув который, можно насытиться, а весною выводит на берег реки. Аналогичный мотив встречается в болгарских, польских, украинских и белорусских сказках: человек попадает к царю змей, который дает ему лизнуть камень, после чего человек чувствует себя сытым целую неделю. Гуцулы рассказывают, что всю зиму человек ничего не ел, а лишь лизал «змеиный камень», и ему казалось, что он ест ржаной хлеб с кислым молоком.

Вполне определенные совпадения между преданиями о благорасположенных к человеку змеях, иконографией «чудских» ящеров и описаниями мамонта‑«веса» касаются как общей (подземно‑подводной) сферы их обитания, так и некоторых особенностей внешнего облика. В частности, нижняя челюсть ящеров имеет ярко выраженную форму загнутого кверху клыка или бивня, каковой присутствует и в описаниях мамонта‑«веса». Весьма показательно, что в ряде случаев мамонт описывается как ящероподобное существо («крокодил»).

Особый интерес вызывает предание, записанное в 1900 г., в котором рассказывается, как однажды старый могущественный шаман вызвал «холбут aibi» («тень мамонта»); взобравшись на ее спину, он заставил «тень» плыть по озеру. По всей видимости, мы имеем дело с отголосками древнейших практик симбиотического взаимодействия человека и вполне реальных ящероподобных существ, прочно закрепившихся в соответствующих сюжетах пермской металлопластики (фото 53, 54). О том, что в таких, на первый взгляд, необычных взаимоотношениях человека и чудовищных рептилий нет ничего принципиально невозможного, свидетельствует хорошо известный историкам древнеегипетский культ бога Себека.

Будучи богом воды и разлива Нила, Себек изображался в виде крокодила или человека с головой крокодила. Центр его культа находился в городе Шедит[2], расположенном на берегах Меридова озера в Файюмском оазисе. Также Себек почитался в Ком‑Омбо (Омбосе) и некоторых других районах Египта, большей частью близких к воде. Расцвет этого культа относится к периоду правления XII династии (XIX–XVIII вв. до н. э.). Религиозное почитание Себека весьма благоприятно сказывалось на его священном животном – крокодиле, который использовался в качестве храмового животного.

Аристотель (384–322 до н. э.) в «Истории животных» сообщает, что в Египте «в некоторых местах крокодилы приручаются жрецами благодаря заботе об их пище» (Anim. Hist. IX, 9). Ассириолог, гебраист и египтолог, приват‑доцент Петербургского университета И. М. Волков (1882–1919) в работе «Древнеегипетский бог Себек» (1917) описывает некоторые подробности жизни священных крокодилов: «Местом его обитания служили храмовые озера и пруды, у берегов которых иногда устраивались особые крытые загородки, куда крокодил мог заползать, как это мы видим в одном рельефе абусирского храма Ниусерре. Для ухода за животным к нему были приставлены особые жрецы – Кροκοδειλοβοσκοι Крокодилу была предлагаема самая разнообразная пища – хлеб, мясо (например, в виде голов жертвенных животных), вино, медвяный напиток и т. п., и, по‑видимому, – в таком изобилии, что он, по выражению Аристотеля, был всегда сыт и даже пересыт. Уши животного украшали серьгами, а на лапы надевали браслеты. Обильное питание и вообще хороший уход за избранным крокодилом с течением времени до такой степени приручали его к жрецам, что, по свидетельству классических авторов, он не только послушно шел на их зов, но даже позволял им гладить себя, прочищать себе зубы и даже спать рядом с собою. В позднейшие эпохи египетской истории благочестивое внимание к священному животному Себека, прежде ограничивавшееся лишь избранным крокодильим экземпляром, стало простираться и на все семейство крокодилов, и вместо того, чтобы всячески истреблять этих чудовищ, почитатели Себека относятся к ним с большою терпимостью, видя в них сородичей самого бога»[3].

Вспомним, что близкие по содержанию сюжеты, отображающие симбиотические взаимоотношения человека и реликтовых ящеров, встречаются на гравированных камнях Ики и скульптурных группах из Акамбаро. Особый интерес представляют те из них, на которых изображаются различные виды давным‑давно вымерших (по уверениям современных палеонтологов) рептилий, которых люди «эксплуатируют» в качестве верховых животных (фото 17, 22, 38). Еще более интригующие параллели присутствуют в дальневосточной традиции, где встречаются упоминания о существовавших некогда древних родах «Драконьих Пастухов» и «Правящих Драконами».

 

 

Драконьи пастухи

 

Китайские и японские легенды о существовании драконов отнюдь не являются фантазиями или баснями, несмотря на то, что ученые европейские натуралисты, вкупе с нашими, отрицают существование этих чудищ. Так, в конце концов, все можно отрицать, просто из‑за того, что это не вмещает наше понимание.

Преподобный Варсонофий Оптинский (Плиханков) (1845–1913)

 

Убедительным доказательством существования представлений об использовании драконов в качестве ездовых животных в доимперском Китае может служить название должности (а впоследствии клановое имя) Лю Лэя, ответственного за разведение драконов при правителе Кун Цзя из династии Ся (правление 1706–1675 до н. э.), – Юй‑лун («Правящий драконами»).

Нидерландский японовед Мариус Виллем де Фиссер (1875–1930) в работе «Дракон в Китае и Японии» (1913) пишет, что Лю Лэй научился своему искусству от «семейства драконьих пастухов», и приводит следующий отрывок из Цзо чжуань[4] «Осенью (29‑го г. Чжао‑гун, т. е. Чжао, правителя Лу, правившего в 541–509 гг. до н. э.) дракон появился в окрестностях Цзян. Вэй Сянь‑цзы спросил Цай Ми, говоря: «Я слыхал, что ни одно из животных не сравнится с драконом в знании, и по этой причине дракона невозможно поймать живым. Правильно ли приписывать это (что его не поймаешь живым) его знаниям?» Ми отвечал: «Люди действительно не знают; дело не в том, что в действительности знают драконы. Древние держали драконов; поэтому в государстве было семейство Драконьих Пастухов (Хуаньлун ши) и семейство Правящих Драконами (Юй‑лун ши)». Сяньцзы сказал: «Я тоже слыхал об этих двух семьях, но не знаю их происхождения; каково оно?» Ответ был таков: «В старые времена был Шу Ань и Лю, у которого был дальний потомок по имени Дун Фу, очень любивший драконов, способный узнавать их вкусы и приверженности, с тем, чтобы снабжать их питьем и едой. Многие драконы искали у него прибежища, и он управлялся с ними в соответствии с их природой, дабы служить императору Шунь, который дал ему имя Дун и семейное имя Хуань‑лун (Драконий Пастух). Ему было [также] даровано [княжество] Цзун‑чуань, а семья Цзун И – его потомки. Таким образом, во времена императора Шунь и на протяжении последующих поколений драконы приручались. [Далее] мы приходим к Кун Цзя династии Ся, столь послушному и приемлемому для императора Небес, что последний даровал ему ездовых драконов: двоих, мужчину и женщину, из Хуан‑хо, и двух из реки Хань. Кун Цзя не мог их кормить, не найдя [членов] семейства Хуань‑лун. Семейство Тао Тан (Яо) почти вымерло, его потомком был Лю Лэй, учившийся искусству обращения с драконами у семейства «Драконьих Пастухов». С этим он взялся служить Кун Цзя и смог кормить и поить драконов. Император хвалил его и дал фамильное имя Драконьего Пастуха (Юй‑лун)».

В приложении к словарю Эръя (III–II вв. до н. э.) мы также встречаем упоминание об этих династиях: «У древних были семейства погонщиков драконов (Хуань‑лун) и управляющих драконами (Юй‑лун), обращавшихся с ними, зная то, что они любят и чего не любят».

Аспирант Института восточных рукописей РАН, член Европейской ассоциации китаистических исследований (ЕАСS) А. Э. Терехов в статье «Три аспекта ханьских представлений о драконах (лун)» (2011) показывает, что появление у китайского дракона функции ездового животного относится еще к неолитическому периоду. В 1987 г. в захоронении Сишуйпо (городской округ Пуян, провинция Хэнань), датируемом VIV тыс. до н. э., были обнаружены мозаичные изображения животных, инкрустированные белыми двустворчатыми раковинами, среди которых присутствует изображение человека, восседающего верхом на драконе. Весьма реалистичное изображение дракона представлено на другой мозаике из того же самого захоронения в непосредственной близости от человеческого скелета. Китайские исследователи Ян Цзинжун и Лю Чжисюн справедливо замечают: «Было бы несколько нелогично полагать, что в древности люди с одной стороны от усопшего выложили ракушками тигра, причем в очень реалистичной манере, а с другой – выдуманного дракона. Мы полагаем, что изображение дракона было тоже выполнено в реалистичной манере и явилось изображением реально существующего животного».

Мотив антропоморфного существа, сидящего верхом на драконе, представлен <