Объяснение с читателем. Признание

 

Но, позвольте, скажет читатель. Доколе же можно?! Начали рассказывать о генерале Хабалове, а говорите уже полчаса о какой-то пенсионерке-учительнице из Россоши! Где тут связь?

Хорошо. Не буду больше морочить читателю голову. Открою карты, скажу прямо — связь есть: Наталия Сергеевна Маркевич — родная дочь генерал-лейтенанта Сергея Семеновича Хабалова.

Узнал я об этом тоже не сразу, не в первый даже год нашей переписки, и помогла тут, как я теперь понимаю, та фраза о давно выплаканных слезах, которая вырвалась из души Наталии Сергеевны в одном из ее первых писем.

Очень скоро я понял, что жизнь Наталии Сергеевны вообще далеко не так безмятежна и благополучна, как это могло показаться по ее первому письму, что у нее очень дурные отношения с сыном, а с дочерью и вовсе никаких. О дочери она даже не упомянула в том первом письме на радио.

Вчитываясь в письма Н. С. Маркевич, кроме «трепета», о котором я шутя сказал на одной из предыдущих страниц, я испытывал еще и чувство какой-то непонятной щемящей жалости к этой женщине. Я еще ничего не знал о треволнениях ее детства и юности, она еще ни на что не жаловалась, не сетовала, а я уже видел, что человек она измученный, несчастливый, что ей нужны помощь, поддержка, доброе, отзывчивое слово.

Мои письма, не такие уж теплые, а попросту внимательные, участливые, вызывали у нее столь бурный отклик, такой взрыв благодарности и признательности, что временами мне делалось стыдно. Очень скоро я понял, что лаской и даже простым вниманием эта женщина не избалована. Пройти мимо, прекратить или сократить переписку я не мог.

Не скрою, далеко не всегда было интересно читать эти огромные (некоторые из них не помещались в одном конверте) письма, заполненные суетой сует повседневности. И все-таки я терпеливо читал эти послания, старался вникнуть во все мелочи, отзывался на них, давал советы, прислушивался к ее советам…

Я пытаюсь объяснить и себе и читателю, как и почему эта женщина прониклась ко мне таким доверием, что в какую-то минуту решилась открыть мне свою самую большую тайну, рассказать о том, чего даже самые близкие ей люди не знали.

Какую-то, и даже немалую, роль в нашем сближении с Наталией Сергеевной сыграла моя повесть «Ленька Пантелеев». Надо сказать, что в эту книжку, названную автобиографической, из подлинной моей биографии вошло очень немного: какое-то количество жизненных фактов, два-три характера — отца, матери, самого Леньки. Задумана была книга и написана в первом варианте в те годы, когда писать правду было труднее, чем сейчас. Помню, как одна моя приятельница, человек умный, обладающий большим чувством юмора, читая рукопись «Леньки», всерьез высказала опасение — не слишком ли много серебра окружает моего героя: серебряные ложки, серебряная чернильница и т. д. Поразмыслив, я прислушался к этому замечанию и, вместо серебряной ложки, заставил моего героя есть мельхиоровой, хотя в нашем буржуазном доме, насколько я помню, такими не пользовались. Вообще я сильно прибеднил моего героя, сделал его, как и окружающий его быт, «типичнее», то есть ближе к тому расхожему, демократическому, среднеинтеллигентскому, с которым читатель был уже давно знаком по многим другим книжкам советского времени. В жизни все было значительно сложнее, чем в повести. Мать моя до революции не была учительницей, у нее не было никакой профессии. Отец не спивался, не бросал семью, не работал приказчиком у лесопромышленника Громова. Всю войну он провел на фронте, а в начале революции пропал без вести. Но этот не очень яркий и оригинальный вымысел довольно густо перемежается в книге с подлинными, невыдуманными фактами: я и в самом деле воровал электрические лампочки, я воспитывался в детских домах, пас телят и свиней на «ферме», работал на лимонадном заводе, жил в деревне, хворал дифтеритом в охваченном огнем мятежном Ярославле… А главное — моя мать, хотя и в несколько иных обстоятельствах, была такой, какой она изображена в повести. И мои отношения с нею тоже были такими же именно. Это, я думаю, и пленило, заворожило, подкупило Наталию Сергеевну…

Вот праздничная открытка, где, поздравляя меня с сорокалетием Октябрьской революции, Наталия Сергеевна пишет:

 

«Наконец-то мне удалось познакомиться с Вашим Ленькой. Очень много поднял он в моей душе: мыслей, переживаний, воспоминаний. Когда-нибудь, после праздников, поделюсь с Вами».

 

И в следующем письме, возвращаясь к повести, пишет: «Много родного, прочувствованного и пережитого нашла я в книге, — в Леше я видела своего Юрку, а в Александре Сергеевне — себя».

Но подпись под письмом — все та же: «С тов. приветом. Н. Маркевич».

 

Этого «тов.» будет еще очень много в последующих письмах. Я никогда не видел Наталию Сергеевну, не говорил с нею с глазу на глаз и не берусь судить, в какой мере здесь проявилась ее натура, ее сегодняшние убеждения, ее нынешнее «я», а где продолжала действовать та мимикрия, прибегать к которой обстоятельства заставили Таточку Хабалову на самой заре ее многотрудной и многострадальной жизни. Впрочем, было бы неправдой, если бы я сказал, что в жизни Наталии Сергеевны вовсе не было счастливых минут. Ниже мы увидим, что были. Сладкой болью или, может быть, наоборот, горькой радостью было подсвечено в ее памяти все, что хоть в малой мере связывалось с именем ее отца.

 

ДО ПРАВДЫ ЕЩЕ ДАЛЕКО

 

Конечно, уже в первых письмах Наталии Сергеевны кое-что не могло не заставить меня насторожиться, поднять брови. Например, та справка, где сообщалось о назначении Наталки Маркевич учительницей немецкого и французского языков в высшую начальную школу. Где и когда было видано, чтобы сельская учительница знала два иностранных языка! Но уже из следующего письма я узнаю, что не всегда Наталия Сергеевна жила на хуторе Новопетровском. Вдруг оказалось, что мы с нею — земляки.

«Перенесусь в прошлое, — пишет она. — Революция (февральская) застала меня на Полтавщине. А вообще-то я уроженка Ленинграда, где проживала (в городе и в окрестностях) до тех пор, пока сильная дороговизна жизни в 1915–16 годах заставила меня переехать на юг…»

И опять — брови невольно лезут вверх, внимание задерживается. Насколько я знаю, никакой чрезвычайной дороговизны в 1915 году в Петрограде не было. Во всяком случае, я не помню, чтобы в этом году кто-нибудь бежал из Петрограда в деревню от голода, от недоедания или от дороговизны…

Дальше Наталия Сергеевна пишет:

 

«Но и в Ромнах, куда я переехала, средние учебные ведения постепенно превращались в госпитали для раненых, а учащиеся мужского пола отправлялись на фронт. Я перешла работать в село. Условия были такие: заявление с просьбой предоставить работу в школе член ревкома зачитывал на очередном „мирском сходе“ и там решался вопрос о приеме или отказе. Решение это волревком отправлял в город, где наробраз утверждал назначение…»

 

Вероятно, читатель заметил этот невероятный скачок: в 1915 году бежала из Петрограда от голода, и вдруг — ревком, наробраз, то есть год 1918-й по меньшей мере. Создается впечатление, что, покинув в 1915 и 1916 году Петроград, Наталия Сергеевна туда уже не возвращалась.

Такого и подобного, всяких несовпадений, несообразностей, путаницы, анахронизмов и в дальнейшем, то есть в ближайших письмах Наталии Сергеевны, мы обнаружим немало.

Почти в каждом письме этого времени я находил в качестве «бесплатного приложения» какую-нибудь справку или мандат.

Вот Перекоповский волисполком «дает сие гражданке Маркевич Наталии Сергеевне в том, что она проживает с детьми в с. Перекоповке без выезда в течение 3 лет, под судом и следствием не была. На выезд ее в место постоянного жительства в г. Севастополь с носильными вещами препятствий со стороны волисполкома не имеется».

Почему Севастополь — место постоянного жительства? Пытаясь объяснить это, Наталия Сергеевна пишет что-то не очень вразумительное. В 1921 году после перенесенного сыпняка ей «дали для укрепления здоровья» путевку в санаторий, но в Севастополе на медкомиссии заявили:

— Такие еще работать могут.

 

«И я оказалась неожиданно безработной в чужом городе да еще в голодном 1921 году. Правда, мне люди советовали заняться торговлей вразнос (был НЭП), предлагали поступить в турецкий ресторан официанткой, но я предпочитала выжидать более подходящего для меня заработки, проедая то, что привезла из вещей».

 

А почему в санаторий и вдруг с детьми? И с носильными вещами? И — к месту постоянного жительства?

 

«Детей я взяла тогда: будь, что будет!..»

 

Письмо огромное, на шестнадцати страницах, там много интересного о жизни Севастополя 1921 года, но переписывать это письмо я не буду. Пропущу и следующее — где тоже о Севастополе. О голоде, о том, как каждое утро «мимо проезжала арба, полная трупов». О том, как работала курьером, как ехали обратно в вагоне с лошадьми…

Но — стоп! В этом же письме — первое упоминание об отце.

 

«Когда условия моей жизни резко изменились, только тогда я поняла дальновидность моего отца и была ему благодарна. Он не растил меня белоручкой, иногда говорил: „Кто знает, какая у тебя жизнь будет, может еще придется и полы мыть, и даже милостыню просить“, — что мне, конечно, казалось невероятным. Знакомые считали его чудаком, когда слышали такие высказывания».

 

В этот же конверт, вместе с документами, были вложены две очень старые фотографические карточки. На одной из них совсем молоденькая девушка в нарядном гипюровом платье, с прической, знакомой мне по фотографиям моей мамы: девятисотые годы. У девушки смешливое мальчишеское лицо. Парень с таким лицом слыл бы красивым, для девушки лицо грубовато, тяжеловат подбородок, может быть немножко слишком толсты губы. На другой фотографии — та же особа лет десять — двенадцать спустя. На этот раз она в украинском народном наряде, сидит облокотись на декоративный плетень, на заднем плане белеет мазанка, за ней — мельница-ветряк. И мазанка, и ветряк намалеваны на холсте, в двух местах залатанном. Это уже 1918 год. Похоже, что снималась в маленьком городе. Может быть, в Ромнах!

Лицо тридцатилетней женщины задумчивое, печальное, улыбка, заданная фотографом, не вышла. Глаза большие, красивые, и вообще карточка из тех, которые называются «удачными», неудивительно, что в эту женщину влюбится некоторое время спустя некий потомок чеченца по имени Илларион.

Посылая мне эти карточки, Наталия Сергеевна просила прислать ей и мою фотографию. Я послал ей свой только что вышедший однотомник с портретом. Получив книгу, она писала:

 

 

«Дорогой Алексей Иванович!

Не нахожу слов, чтобы поблагодарить Вас за Вашу чуткость и описать мое изумление радость, когда мне принесли бандероль.

Спасибо, большое спасибо…

Перечитала пока только „Пакет“ и от души смеялась над эпическим спокойствием Петра Трофимова… Ведь вы, писатели, недаром называетесь „инженерами душ“, вы, может быть, не представляете себе того влияния на нас, читателей, не только в молодости, но и на склоне жизни. Вы будите мысль, заставляете нас оглядываться назад, на прожитое, анализируя его…

Я росла одна (сиротой с 6 лет), без братьев и сестер, отец целые дни на уроках, вечерами тоже мало его видела. Читать начала рано (до школы) и зачитывалась не только днем, но и ночью, при лампадке, припрятав что-нибудь вроде „Задушевного слова“ или „Нивы“ под подушку, так как лампы мне не оставляли.

Отправив Вам письмо о „Леньке“, я вдруг стала сомневаться, т. к. писала, что называется, „отводила душу“, и не знала, как Вы отнесетесь к этому. Жалею, что не сделала надписи на фото, но опять-таки побоялась быть навязчивой.

Еще раз благодарю Вас. Простите, вернее, не обижайтесь на фамильярное обращение („дорогой“), но это тоже от избытка чувств. Еще многим хочется поделиться с Вами…»

 

У меня не было сомнений в том, что так оно и есть, что ей, этой старой учительнице и дочери учителя, и в самом деле хочется и даже необходимо поделиться со мной какими-то мыслями, воспоминаниями и, может быть, даже чем-то большим.

Здесь я должен сделать примечание и сказать, что далеко не всегда Наталия Сергеевна писала неправду. Чаще она как и я грешный, просто прибеднялась. «Отец — целые дни на уроках»? Да, целые дни… только слово не то. Не совсем на уроках. Но ей все равно было приятно писать, рассказывать. Ведь она-то в эту минуту видела все так, как было. А я не видел. Передо мной стоял туман. А хотелось ясности.

 

КОЕ-ЧТО ПРОЯСНЯЕТСЯ

 

«2.II.58 г.

 

Дорогая Наталия Сергеевна!

Я не мог, не имел возможности ответить сразу на Ваши милые письма хворал и, увы, продолжаю хворать. Пятый день нахожусь в больнице, где предстоит пробыть, вероятно, довольно долго.

Простите, что пишу коротко. Обстановка не располагает к пространным письмам, а Ваши письма я всегда читаю с интересом.

Буду рад и благодарен, если Вы расскажете мне поподробнее о своем детстве. Эти годы, этот быт, как ускользающие из поля зрения, интересуют меня гораздо больше, чем то, чему я сам был участником или свидетелем.

Только прошу Вас: пишите правду, ничего не скрывая, не приукрашивая и не сгущая красок. Просьба моя может показаться не совсем приличной, но из опыта я знаю, что в наш век стремление уклониться от чистой жизненной правды присуще не одним только нам, т. е. тем, кто пишет и сочиняет, так сказать, по долгу службы.

Будьте, пожалуйста, здоровы, дорогая Наталия Сергеевна!

Сердечно приветствую Вас

Л. П.»

 

Наталия Сергеевна писала так часто, что, прежде чем я получил ответ на это письмо, пришло еще два или три от нее. В одном из этих писем я наткнулся на такие слова:

 

«…Когда нет родных, то невольно тянешься и к чужим. Так и я. Сын пишет мне очень редко, раза два-три в год. Но это кажется, стало теперь массовым явлением… Да, Алексей Иванович, все это было бы смешно, когда бы не было так грустно».

 

К письму приложены два письма. Нет, на этот раз не от сына. Одно от молодой учительницы, бывшей сослуживицы Наталии Сергеевны, другое — от какого-то шахтера из Анжеро-Суджанки. Оба письма тронули меня своей сердечностью, — мне кажется, они говорят не только об их авторах, но и об адресате.

 

«Писал письмо 22 декабря 57 года.

Привет из Анжеро-Суджанки. Здрастуите наша очен знакомая и много уважаемая Наталия Сергеевна шлем мы все вам свои нискои и пламеныи и сирдечныи и горячим привет и жилаем вам доброво здоровя и счасливои жизни и прожить много лет в добром здоровии. Затем привет от Егора Никитича и Апрасинии Ивановне и нашей семи Василия Е. и ево жены Анны С. и внука Вовочки и целуем вас много и несчетно раз…»

 

Письмо заслуженного шахтера огромное — тоже на восьми страницах.

Кто же они, эти люди? А никто. Просто когда-то были соседями по коммуналке. Но ведь не всякий сосед и не всякой соседке будет писать на восьми страницах, особенно когда рука не очень-то приспособлена для держания авторучки или химического карандаша…

 

«8.I.58 г.

Россошь

 

Дорогой Алексей Иванович!

Спасибо Вам за внимание, прямо сыновнее, за поздравление и дружеские строки.

Не хворайте, выходите скорей из больницы. Что у Вас? Вирусный грипп дал какое-нибудь осложнение или последствия пережитого Вами в юности? К тому же еще и тяжелый год блокады Ленинграда, да и фронтовая жизнь — все это, безусловно, не могло не отозваться на здоровье…

В годы гражданской войны, когда я не могла еще опомниться и разобраться во всем происходящем, настолько жизнь опрокинула все прежние понятия, я уже думала, что моя жизнь прожита, не будет больше ни радости, ни красоты, — как раз в эти самые трудные для меня дни на моем пути встретился один человек, который старался меня разуверить, убеждая, что жизнь будет много лучше, интереснее, полнее, чем та, которой я жила до тех пор.

Начала я Вам письмо в прошлом месяце, но не послала. А теперь у меня есть продолжение начатой темы, и я Вам его закончу и пошлю после этого письма.

Хочется познакомить Вас с нашим районом, поэтому я посылаю Вам новогодний № нашей газеты, где напечатан обзор за год.

Ведь я исколесила почти весь Союз: была около Карелии и в Крыму, от Смоленска и Украины до Западной Сибири. И вот 11 лет живу в Россоши. Недавно одна знакомая говорила мне, что я могла бы хорошо устроиться в большом городе воспитательницей детей в какой-нибудь семье, но я сказала, что вряд ли подойду по своему характеру.

В 1955 г. мне довелось быть на одной глухой станции ж. д. в одном из северных районов Вологодской области. Какие-то мужчины впереди меня у билетной кассы ворчливо заметили:

— Чего это старухам не сидится дома?!

А я посоветовала им прочитать Б. Полевого „Дефицитная бабушка“. Узнав, что я проехала 800 км в автобусе (был февраль), мне уступили первую очередь, т. к. билетов было мало, а сидеть пришлось бы сутки.

Ну, наболтала Вам всякой всячины. Поправляйтесь, берегите себя!»

 

 

«6.II.

Здравствуйте, дорогой Алексей Иванович, мой хороший друг (каким я Вас считаю)! Ваша весточка и обрадовала и опечалила меня: Вы все еще в клинике…

…Верю, что в Вашей книге много не сказано, верю, что Ваша жизнь не могла течь меж кисельных берегов во всех отношениях. Ведь и о Мересьеве тоже не все точно описано…

Вы просите меня рассказать о моем детстве — а ведь, представьте, я сама думала поделиться с Вами этими воспоминаниями. Не потому, что считаю их чем-то выдающимся, — нет: просто потому, что Вы застали это время, когда не могли многого осмыслить по малолетству, и потому, что весь этот быт ушел в прошлое и все меньше ходит по земле людей, знавших и помнящих его.

…Прочитав Вашу просьбу „не отклоняться от жизненной правды“, я невольно улыбнулась. Вы выдали себя, не желая и не подозревая этого. Конечно, глядя на мои фото и сравнивая с теми приключениями и переменой моего образа жизни,

Вы вправе были подумать: „Как дошла до жизни такой эта благовоспитанная барышня?“ Но уверяю Вас, ни в одном месте я не пленилась лаврами барона Мюнхгаузена! А когда я потом расскажу, среди каких влияний я росла, — Вы поверите мне.

Скажу вскользь, что в детстве моей самой глубокой обидой было то, что я „девочка“. Я так завидовала мальчишкам, которым „все можно“, а мне нельзя.

Кончаю, а то Вы устанете читать.

Если врачи разрешат, я буду писать Вам, а Вы старайтесь выполнять предписания врачей, хотя это подчас и трудно (например, „не волнуйтесь“). Если я могу быть чем-нибудь Вам полезной — сообщите, ведь я не связана ни работой, ни семьей. Будьте бодрее: ведь все темное осталось у Вас позади!»

 

К письму приложен, с трудом запихнут в конверт новогодний номер газеты «Ленинская искра», орган Россошанского райкома КПСС.