Глава 11. Белая полоса, черная полоса

Потом Грейс не помнила, как покинула то страшное место, тротуар Восточной Шестьдесят девятой улицы, как вышла на Йорк-стрит, как шагала по длинным, мокрым, отвратительным улицам Ист-Сайда до Реардона. Как она вообще умудрялась переставлять ноги? Почему просто не застыла возле какой-нибудь витрины, остолбенело глядя на собственное ошеломленное отражение? Мысли то неслись на огромной скорости, то замирали. Одни и те же, снова и снова. Мучительные, невыносимые. И конечно, стыд – для Грейс это было непривычное чувство, от которого она отказалась давным-давно, когда выросла и поняла, что не обязана нравиться всем вокруг, – более того, это попросту невозможно. После того как Грейс это поняла, у нее просто гора с плеч свалилась. Только ей самой и ее близким позволено выносить суждения относительно ее поступков. А значит, сгорать от стыда больше не придется. Так и получилось.

Но стоило вспомнить стоявшего на углу Стю… Как он на нее посмотрел! А Грейс могла лишь молча глядеть на него. Простой, безобидный вопрос заставил обоих застыть, как громом пораженных. Должно быть, потрясенное выражение лица собеседницы сказало Стю все. Он понял, что она, Грейс Сакс, не знает чего-то очень важного. Теперь изначальная причина беспокойства Грейс – куда пропал Джонатан? – резко отступила на второй план. Однако новая проблема была гораздо, гораздо хуже.

Грейс отпрянула. Вопрос неприятно резанул уши, точно звук застежки из двух липучек, которые отклеивают друг от друга. Казалось, тротуар под ногами вдруг сделался неровным.

– Грейс?.. – растерянно произнес Стю, но с тем же успехом мог говорить на другом языке – таком, который Грейс с трудом разбирала бы, но сама говорить не могла. И вообще, тратить энергию на болтовню она не собиралась. Грейс срочно надо было сбежать. – Грейс! – окликнул Стю, когда она устремилась прочь.

Грейс обошла его, как футболист игроков из команды противника. Проходя мимо, даже не взглянула. И оборачиваться не стала.

Шестьдесят девятая улица и Первая авеню.

Семьдесят первая улица и Вторая авеню.

Семьдесят шестая улица и Третья авеню.

Как бы там ни было, Грейс продвигалась вперед – правда, исключительно на автопилоте. Но не на том автопилоте, когда просто задумаешься на ходу. Ощущение было, как во время неровного, прерывающегося сна, когда постоянно просыпаешься и толком не отдыхаешь. Грейс пыталась взять себя в руки, но усилия не приносили результата.

Вот она прошла еще два квартала. Потом какой-то толчок, боль. Еще два квартала позади. Грейс чувствовала себя больной, тяжело больной. Все, чего ей хотелось, – найти Генри, даже если ради этого придется ворваться в школу и бегать по коридорам, выкрикивая его имя, вломиться в класс или лабораторию, схватить сына за густые темные волосы. Устроить сцену, будто ненормальная – хотя почему «будто»? «Где мой сын?» – закричит Грейс. Причем, когда представляла эту картину в воображении, ее совершенно не смущало, что все на нее смотрят. А потом Грейс утащит сына за собой прочь, сначала в коридор, потом во двор и, наконец, обратно домой.

И что потом? Грейс понятия не имела. Как она может догадаться, что предпринять, когда толком не знает, что случилось? Грейс очутилась в тупике. А улица, где находился Реардон, по-прежнему была полна репортеров. Приехали другие фургоны с телевидения, с эмблемами каналов и спутниковыми тарелками на крышах. Штуки три, не меньше. На тротуарах толпились представители СМИ, слетевшиеся на трагедию, будто стервятники. Впрочем, сейчас Грейс о трагедии Малаги Альвес думала меньше всего. И когда ухоженная девушка с заученной, будто приклеенной улыбкой попыталась остановить Грейс вопросом: «Здравствуйте, можно вас на пару слов?», захотелось отмахнуться от нее, будто от комара.

При других обстоятельствах Грейс могла бы позволить себе огорчаться из-за смерти женщины, с которой общалась всего один раз. Но сегодня ее волновали собственные проблемы. Что-то определенно было не так, теперь Грейс отлично это понимала. И это что-то имеет прямое отношение к ней, ее мужу и сыну.

Грейс не хотелось разговаривать с другими мамашами. Стоя среди них во внутреннем школьном дворе, арка у входа в который служила чем-то вроде пропускного пункта, который удавалось преодолеть только «своим», Грейс с облегчением почувствовала, что среди присутствующих воцарился дух мрачной солидарности. По сравнению с утром многое изменилось – женщины больше не гудели, будто растревоженный улей. Они просто стояли с угрюмым видом – в толпе, но не разговаривая. Единственным видом общения были едва заметные жесты. Создавалось впечатление, будто мамаши наконец пришли в чувство и поняли, что произошло с несчастной женщиной, и это осознание заставило их забыть о классовых и финансовых различиях между ними и Малагой Альвес. А может, просто поняли, что загадку ее убийства не удастся разрешить в два счета. Видимо, с тех пор как они отвели детей в школу утром, ясности не прибавилось. А поняв, что расследование затягивается, мамаши решили, что уместнее всего поумерить страсти.

Оказавшись на территории для «своих», Грейс обратила внимание, что нянь вокруг очень мало. Встревоженные матери учеников Реардона, видимо, массово решили, что некоторые моменты в жизни ребенка слишком важны, чтобы перекладывать участие в них на постороннего человека. У Макса в школе в первый раз убийство! Хлоя в первый раз будет иметь дело с жадной до сенсаций прессой! Какой важный этап в формировании характера! Естественно, мамаши побросали все и кинулись поддерживать детей. Конечно, сначала надо было дождаться, когда приглашенные Робертом Коновером психологи проведут специальные занятия.

Видимо, все собравшиеся искренне считали себя ответственными родителями. Надо же быть рядом с ребенком в такой ответственный день, который все, имеющие отношение к Реардону, запомнят надолго. Возможно, спустя годы сыновья и дочери будут вспоминать день, когда умерла мать мальчика из их школы – вернее, не умерла, а была жестоко убита. Будут рассказывать, как растеряны и напуганы были, в первый раз услышав о таком страшном злодеянии. Но зато в конце учебного дня мама сама, лично пришла за ними в школу, утешила и успокоила. А перед тем, как вести домой, или в балетную школу, или к репетитору, побаловала чадо чем-нибудь приятным.

Как ни странно, в глаза друг другу никто не смотрел. Дети спускались в холл, и по их виду было не похоже, чтобы кто-то из них был травмирован случившимся. Некоторые очень удивились, увидев матерей вместо привычных нянь. Генри тащился в хвосте, одним из последних. На плече болтался рюкзак, в лямку которого было продето подметавшее пол пальто. Грейс была так рада видеть сына, что даже не сделала Генри замечание.

– Привет, – сказала она.

Генри посмотрел на нее из-под густых бровей:

– Видела машины телевизионщиков?

– Да. – Грейс надела собственное пальто.

– У тебя что-нибудь спрашивали?

– Нет. Вернее, пытались. Вот только не пойму зачем.

– Ну правильно. Что ты можешь знать?

Конечно же ничего, подумала Грейс. Но, видимо, у журналистов сложилось впечатление, что, как член родительского комитета, Грейс должна быть в курсе дела.

– Папа вернулся? – спросил Генри.

Они спустились с крыльца и вышли во двор. На тротуарах тут и там были видны люди с камерами. По меньшей мере двое вели активную съемку. Грейс инстинктивно опустила голову.

– Что? – переспросила она.

– Папа вернулся?

– Нет. – Грейс покачала головой. И тут ей пришла в голову мысль. – А папа тебе сказал, что вернется сегодня?

Генри как будто задумался. Выйдя за ворота, они торопливо и решительно зашагали на запад.

– Ну, этого он не говорил, – наконец протянул Генри. Они почти дошли до угла.

У Грейс перехватило дыхание. На какой-то неприятный момент показалось, что она сейчас расплачется. Прямо здесь, посреди тротуара.

– Генри, – произнесла она, – отвечай, пожалуйста, как следует. Что сказал папа?

– Н-ну… – Вид у Генри стал немного растерянный. – Он не говорил, когда вернется. Просто сказал, что уезжает.

– Что?.. Уезжает? – растерялась Грейс. Асфальт под ногами снова наклонился, да так, что стало трудно стоять.

Генри пожал плечами. В этот момент он был до омерзения похож на среднестатистического подростка, разговаривающего – вернее, не разговаривающего – с родителями. Это классическое пожатие плечами, означающее «только не вмешивайте меня в свои дрязги». Грейс всегда подшучивала на эту тему, потому ей самой с подобными выходками дело иметь не приходилось. Ну почему подростковое упрямство разыгралось у Генри именно сегодня?

– Я не спрашивал. Папа просто позвонил, чтобы сказать, что уезжает.

Грейс схватила сына за плечо и сама почувствовала, что вцепилась, точно хищная птица в добычу.

– Постарайся вспомнить, что конкретно он сказал. Слово в слово.

Генри посмотрел Грейс в глаза и, видимо, заметил что-то такое, что ему не понравилось. Сын отвел взгляд.

– Генри, я тебя очень прошу.

– Сейчас, сейчас. Я вспоминаю. Папа сказал: «Надо уехать на пару дней». Позвонил мне на мобильник.

– Когда?

У Грейс голова шла кругом. Она отчаянно вцепилась в собственную сумку, будто та была спасательным кругом.

И снова пожатие плечами.

– Вроде в понедельник. Забирал скрипку из музыкального класса, и тут звонок. Папа только сказал, что уезжает, и больше ничего.

– Куда уезжает? В Кливленд, да? На медицинскую конференцию?

– Он не сказал. Наверное, надо было самому спросить.

Что это – чувство вины? Неужели Генри теперь будет винить в случившемся себя? «А ведь я мог помирить родителей…» Нет, что-то Грейс совсем занесло.

– Генри, ты ни в чем не виноват, – произнесла Грейс медленно и осторожно. Даже слишком осторожно – совсем как пьяный, пытающийся притвориться трезвым. – Жаль, что папа не высказался пояснее и не поставил нас в известность насчет своих планов.

Грейс осталась довольна. То, что надо. Интонация раздраженная, но при этом не слишком сердитая. Что-то вроде «Ох уж этот папа!».

– Папа говорил мне про Кливленд, но вчера наткнулась дома на его телефон. Представляешь, забыл! До чего неудобно получилось! Бабушку Еву эта новость совсем не обрадует, так что сегодня вечером приготовься быть милым и очаровательным.

Генри кивнул, но теперь сын усиленно старался не встречаться с матерью глазами. Стоял на тротуаре, сунув большие пальцы под широкие ремни рюкзака, и смотрел на что-то в дальней части Парк-авеню. На какой-то тяжелый момент Грейс решила, что Генри знает что-то очень важное об отъезде Джонатана. Например, где он или когда вернется. Что-то такое, что не известно Грейс. При одной мысли сердце пронзила острая, туманящая голову боль. Однако Грейс промолчала. Вдвоем с сыном они зашагали по Парк-авеню. Генри тоже продолжал хранить молчание.

Грейс думала о том, как боится сегодняшнего вечера. Папины холодность и сдержанность иногда бывали очень удобными качествами, и сегодня был как раз такой случай. Но, к сожалению, у его жены желания совать нос в чужие дела хватало за двоих. Стоило Еве обнаружить нарушение приличий и благопристойности – в любой форме, – и отец Грейс сразу начинал требовать объяснений. Похожее ощущение возникает, когда исследуют больной зуб, ища признаки кариеса.

Взять хотя бы случай, являющийся ярким примером этого любопытства. Еве вдруг захотелось узнать, почему Грейс каждый день возит маленького Генри в подготовительную школу в Вест-Виллидж, куда приходится ездить на метро, когда на углу Семидесятой улицы и Парк-авеню есть отличное заведение того же профиля – между прочим, лучшее в городе! Грейс вынуждена была объяснять, что главная причина предельно проста – Генри, как и большинство детей, пробовавших поступать в Эпископал, не приняли. Любой человек, хотя бы отдаленно знакомый с нелепейшими правилами в подготовительных школах Нью-Йорка, просто пожал бы плечами. Но мачехе непременно надо было знать, с чего вдруг Генри не приняли. В результате папу этот вопрос, конечно, тоже заинтересовал. Двое гениальных детей Евы, с молоком матери впитавшие любовь к опере и осознание собственного превосходства, закончили сначала школу Рамаз, потом Йель, затем достигли земли обетованной – один в Иерусалиме, другой – на Уолл-стрит. Поэтому теперь Ева устремила на Грейс удивленный взгляд, как будто в жизни не слышала такого глупого оправдания.

На самом деле Генри был сильно привязан и к деду, и к Еве, хотя понимал всю ограниченность их представлений о жизни. Ужины в доме Рейнхартов имели много плюсов – вкусное угощение, отличный шоколад, похвалы и внимание двух людей, которые его любят и ценят. Однако платить за эти удовольствия приходилось неукоснительным соблюдением формальностей и всех до единого правил этикета.

Чтобы сидеть за широким столом из красного дерева или кое-как примоститься на длинном диване середины века, требовалось немало усилий – и от Грейс, и тем более от ее двенадцатилетнего сына. Но сегодня весь этот дискомфорт будет только отвлекать от главной тревоги и таким образом может сослужить хорошую службу.

Деревья на Парк-авеню были украшены праздничными гирляндами, мигавшими желтыми и синими огоньками на фоне прояснившегося вечернего неба. Грейс и Генри продолжали медленно идти рядом, но по-прежнему не разговаривали. Пару раз Грейс приходили в голову какие-то мысли, но стоило открыть рот, чтобы их озвучить, и она сразу понимала, что лучше промолчать. Одни слова казались неискренними, другие не в состоянии были разрядить обстановку.

Грейс не стыдилась, что соврала сыну, хоть это и было нехорошо. Но, по крайней мере, ее слова сочетались с тем, что она говорила раньше. К сожалению, Грейс не могла припомнить, что конкретно солгала до этого. И вообще, сама уже запуталась. Она ведь так и не разобралась, что происходит с Джонатаном, но определенно что-то неприятное и тревожное, будто волчий вой поблизости.

Грейс поплотнее запахнула пальто. Шерстяной воротник царапал шею. Генри шел, чуть сгорбив плечи, будто стеснялся своего высокого роста. Сын не отрывал взгляд от тротуара за исключением случаев, когда мимо проходил человек, выгуливающий собаку. Генри отчаянно мечтал о собаке и тщетно выпрашивал питомца уже много лет. У Грейс домашних животных не было, она к ним не привыкла и о собаках ничего не знала. А опыт Джонатана ограничивался проживанием под одной крышей с черным лабрадором по кличке Ворон, который на самом деле был питомцем избалованного младшего брата. Из-за неприятных ассоциаций Джонатан собаку заводить тоже не стремился.

Муж рассказывал, что, когда он учился в девятом классе, Ворон вдруг исчез. Дома, кроме Джонатана, никого не было. Все члены семьи ужасно переживали и строили догадки, что могло произойти. Забыли запереть калитку? Или собаку кто-то украл? Дошло до обвинений – Джонатан рассказывал, что все накинулись на него. Якобы это он недоглядел за собакой, за которой, строго говоря, должен был смотреть хозяин. Типичное поведение для такой неблагополучной семьи, подумала Грейс. И все же – как жестоко сваливать всю вину на мальчика! К тому же у Джонатана аллергия на собачью шерсть.

Когда отец Грейс только начал встречаться с Евой, у нее была собака. Даже две – перекормленные братья-даксхунды Захер и Зиги, которые общались в основном друг с другом и больше ни на кого внимания не обращали. Чтобы заставить их поиграть с Генри, надо было постараться. Оба брата давно умерли от старости. Сначала их заменил померанский шпиц. Из-за многолетнего близкородственного скрещивания у бедняги клоками выпадала шерсть, да и умом он не отличался, а потом и вовсе умер от какой-то болезни, встречающейся только у самых чистокровных собак. Недавно Ева взяла новую собаку, тоже даксхунда. Звали его Карл, и характер у пса был ненамного приятнее, чем у предшественников. Обязанность выгуливать Карла целиком и полностью была возложена на папу. Грейс до сих пор удивлялась, видя его гуляющим с собакой. Но, пожалуй, новая привычка оказалась для него полезна. Из-за проблем с бедрами отец больше не мог играть в любимый теннис раз в две недели, а физические упражнения ему были необходимы.

Когда они с Генри вышли с Парк-авеню на Семьдесят третью улицу, Грейс сразу заметила пожилого человека и собаку. Генри радостно припустил вперед, приветствуя дедушку. С удивлением Грейс заметила, насколько внук его перерос. Даже принялась гадать, в чем причина – в увеличившемся росте Генри или в уменьшившемся отцовском? Когда они обнялись, деду почти не пришлось наклоняться к внуку. Можно было подумать, будто ее отец здоровается не с ребенком, а с коллегой чуть-чуть пониже его. Грейс представила, как отец и Генри продолжают расти в противоположных направлениях – одного не видно от земли, у второго голова скрывается в облаках. Да, приятного мало.

– Привет, Карл!

Когда Грейс подошла, Генри здоровался с собакой. Карла встреча в восторг не привела, однако чисто из вежливости пес вяло повилял хвостом, за что был вознагражден явно избыточными, по мнению Грейс, похвалами. Фридрих Рейнхарт передал поводок Генри, и мальчик взялся за дело со всей добросовестностью, подводя Карла ко всем встречавшимся на пути деревьям.

– Здравствуй, Грейс, – сказал отец, чуть приобняв дочь. – Ну и вырос же он!

– Это точно. Честное слово, иногда прихожу утром его будить, и кажется, будто Генри за ночь еще подрос. Скоро на кровати помещаться перестанет. Прямо прокрустово ложе.

– Ну, у вас все не так драматично, как в древнегреческом мифе, – возразил отец. – Джонатан успевает к ужину? Или задерживается в больнице?

Грейс забыла позвонить Еве и предупредить, что Джонатан не придет. Грейс сразу почувствовала себя больной.

– Точно не уверена, – смущенно выговорила она. – Может, и придет.

Грейс сказала себе, что, строго говоря, не лжет. Вдруг случится маленькое чудо, и Джонатан действительно придет?

– Хорошо, – произнес отец. – Холодно сегодня, правда?

Разве? Грейс, наоборот, было жарко. Под шерстяным воротом свитера чесалась шея. Грейс посмотрела на безупречно причесанные серебристо-белые волосы отца, не доходящие ровно полдюйма до воротника тяжелого пальто. Ева стригла его сама длинными острыми ножницами. Этим умением она овладела еще в первом браке. Покойный муж разделял любовь Евы к экономии, хотя оба были людьми обеспеченными. Супруги обожали искать новые способы потратить как можно меньше денег.

Грейс даже несколько раз позволила Еве подстричь Генри. Ева первой замечала, когда длина становилась «неприличной» – впрочем, ее этот вопрос волновал гораздо больше, чем других членов семьи. Кроме того, Еве почему-то доставляло удовольствие стричь единственного внука своего мужа. Вдобавок она очень хорошо владела ножницами. Четко и деловито щелкая лезвиями, Ева ходила вокруг того, кого стригла, и волосы только успевали падать на плиточный пол хозяйской ванной. Еве вообще нравилось обнаруживать «беспорядок», чтобы потом радостно его устранять.

Следуя за папой в подъезд, Грейс вынуждена была признать, что Ева хорошо заботится о нем. Впрочем, эта мысль приходила ей в голову неоднократно. Увы, простой вывод никак не мог заставить Грейс полюбить мачеху, и эта мысль ее тоже посещала неоднократно.

– Карлос, – обратился отец к лифтеру, когда тот закрыл решетчатую дверцу лифта, – ты ведь помнишь мою дочь и внука?

– Здравствуйте, – произнесли Грейс и Генри почти хором.

– Добрый вечер, – ответил Карлос, не сводя глаз со сменяющих друг друга номеров этажей. Лифт в доме был старый, и управление им требовало определенных навыков и усилий. Чтобы кабина остановилась на нужном этаже, точно вровень с дверьми, надо было постараться.

Как обычно, вся семья ехала в полном молчании. Наконец добрались до четвертого этажа. Лифтер распахнул перед ними дверцу и пожелал приятно провести время. Генри наклонился и отстегнул поводок от ошейника Карла. Пес весело припустил к двери. Их на маленькой площадке было всего две. Как только отец шагнул на порог, до Грейс и Генри сразу донесся запах моркови.

– Привет, бабушка, – поздоровался Генри, вслед за Карлом заходя на кухню.

Отец снял пальто, потом помог раздеться Грейс и повесил верхнюю одежду на вешалку.

– Будешь что-нибудь пить? – предложил он.

– Нет, спасибо. Но ты, если хочешь, не стесняйся…

Как будто отцу нужно разрешение Грейс.

В первый раз она побывала в этой квартире через год после свадьбы с Джонатаном, и с тех пор здесь ничего не изменилось. Надо сказать, ужин в тот раз предстоял весьма напряженный. Грейс и Джонатану предстояло познакомиться с дочерью и сыном Евы, а также их мужем и женой. Ребекка была всего на два-три года старше Грейс и только что родила второго сына (мальчик был в одной из спален, и весь вечер за ним присматривала няня). Для такого случая все семейство специально прибыло из самого Гринвич-Виллидж^[28]. А сын Евы Рейвен и его раздражительная супруга Фелиция проживали на Шестьдесят седьмой улице, но уже тогда собирались эмигрировать в Израиль. В этот вечер всех троих «детей» собрали для того, чтобы в торжественной обстановке сообщить – их родители намерены вступить в официальный брак. Была назначена дата свадьбы – через два месяца. Более того, отец согласился на нечто совершенно небывалое – оставить фирму на целых два месяца, чтобы отправиться в долгое свадебное путешествие по Италии, Франции и Германии.

Трудно сказать, у кого из «детей» новость вызвала меньше энтузиазма. Грейс, конечно, была рада за папу. Хорошо, что он нашел спутницу жизни. Да и Ева с самого начала проявляла по отношению к нему много заботы и внимания, быстро и четко организовав быт Фридриха Рейнхарта. К сожалению, после смерти матери Грейс сам он с этой задачей не справлялся и явно нуждался в помощи. Однако Грейс, как ни старалась, теплых чувств к Еве испытывать не могла. Увы, вряд ли она когда-нибудь проникнется к мачехе привязанностью. Да и дети Евы уже с первого взгляда не внушали симпатии.

Ужин состоялся в Шаббат^[29]. Ребекка и Рейвен едва могли скрыть неодобрение, видя, как Грейс и Джонатан пренебрегают иудейскими ритуалами. Причем смущал их даже не вопрос веры. Религиозные чувства заинтересованных сторон значения не имели. Проблема была во внешнем соблюдении традиций, и в этом отношении Грейс с Джонатаном сильно отставали.

Перед тем как отправляться в гости, они заранее договорились, что будут выполнять все требуемые действия, а когда не уверены, как надо себя вести, – просто наблюдать и повторять. Однако эта парочка сразу раскусила трюк.

– Ты что, не помнишь кидуш?^[30] – с плохо скрываемым презрением спросил Джонатана Рейвен. Общение и без того было прохладным, а после этого вопроса температура в столовой будто понизилась на несколько градусов.

– Боюсь, что нет, – дружелюбно и спокойно ответил Джонатан. – Иудеи из нас с Грейс никудышные. Когда был маленький, родители даже рождественскую елку наряжали.

– Рождественскую елку?.. – повторила Ребекка. А ее муж, тоже инвестиционный банкир, не постеснялся скривить губы. Грейс сидела молча, как самая настоящая трусиха, и ни слова не сказала. Так же как и отец. А ведь они тоже праздновали Рождество – с марципаном, музыкой Генделя и десертами из кондитерской «Уильям Гринберг». Эти праздники они устраивали все ее детство и получали от них большое удовольствие.

Пока Грейс предавалась воспоминаниям, Ева вместе с Генри и Карлом вышла в коридор и вежливо чмокнула Грейс в обе щеки.

– Генри сказал, что Джонатан не придет, – проговорила мачеха.

Грейс взглянула на сына. Тот наклонился, гладя равнодушного даксхунда. Собака полностью игнорировала все попытки Генри подружиться. Лицо Евы отражало сдерживаемое из чувства приличия недовольство. Нарядилась хозяйка в одну из своих многочисленных кашемировых «двоек». В ее гардеробе были богато представлены все оттенки бежевого, от почти белого до почти коричневого. Но в основном Ева предпочитала желтовато-бежевый – именно в этот цвет она была одета сегодня. «Двойки» ей очень шли – во-первых, открывали изысканные ключицы, а во-вторых, выгодно демонстрировали грудь Евы, которая, несмотря на впечатляющие размеры, совершенно не обвисла. А ведь хозяйке было шестьдесят два года.

– В чем дело? – спросил отец. Он только что вернулся от расположенного в гостиной бара с графином виски.

– Похоже, Джонатана к ужину можно не ждать, – сухо пояснила Ева. – Мы ведь, кажется, договорились, что ты заранее позвонишь и скажешь, если он не приедет.

Это была правда. Грейс действительно обещала позвонить. Но неужели ее промах настолько серьезен, что заслуживает ледяной волны осуждения?

– Извини, Ева, – принялась оправдываться Грейс. Оставалось только уповать на весьма сомнительный проблеск милосердия со стороны сурового судьи. – Мне очень жаль. Совершенно вылетело из головы. И вообще, я все ждала, когда Джонатан позвонит… думала, вот-вот…

– Ждала, когда позвонит? – Вид у папы стал почти оскорбленный. – Не понимаю. Разве ты не можешь сама позвонить собственному мужу?

Грейс устремила на папу и Еву предостерегающие взгляды, однако постаралась скрыть раздражение. Потом спросила Генри, много ли задали в школе.

– Только по основам науки, – ответил сын. Генри сидел на полу и чесал за ушами у неблагодарного Карла.

– Тогда пойди в кабинет и по-быстрому все сделай.

Генри встал и вышел. Собака осталась.

Грейс рассудила, что лучше всего преподнести новости непринужденно, будто ничего особенного в ее семейной жизни не происходит. Вдруг случится чудо, и отец с Евой для разнообразия оставят Грейс в покое?

– Джонатан куда-то запропастился, – проговорила Грейс с напряженным смешком. – Если честно, понятия не имею, где он. Вот такая незадача.

Отец с Евой, конечно, на этом не успокоились. Супруги переглянулись. С ледяным выражением на лице, которому позавидовала бы Снежная королева, Ева развернулась на каблуках и вернулась на кухню. Грейс осталась наедине с папой. Тот продолжал сжимать в руке графин. Вид у отца был почти разъяренный.

– Не представляю, как можно так наплевательски относиться к людям, – отрывисто бросил он. – Понимаю, на работе ты весь день заботишься о чувствах клиентов, но могла бы хоть немного побеспокоиться о чувствах Евы.

Отец сел. Он явно ожидал, что Грейс последует его примеру, однако она слишком растерялась – обвинение, откровенно говоря, озадачивало. Выпад против профессии – это что-то новенькое. Конечно, отец Грейс относился к психотерапии безо всякого одобрения и к выбору дочерью профессии отнесся без восторга. Но при чем же здесь Ева?

– Извини, – осторожно начала Грейс. – Если честно, просто забыла. К тому же надеялась, что Джонатан вот-вот позвонит, и тогда буду знать наверняка…

– А самой позвонить в голову не пришло? – спросил отец таким тоном, будто разговаривал с глупым ребенком.

– Я звонила, но…

Вот именно – но. Джонатан явно не хотел, чтобы жена до него дозвонилась. Грейс нервничала и не представляла, что это может значить. А может, она просто делает из мухи слона? Из-за всех этих переживаний Грейс ни о чем другом не думала и просто не могла заставить себя тревожиться из-за Евы и ее трепетного отношения к количеству столовых приборов. Более того, Ева не просто не любит Грейс – эта женщина не испытывает к ней ни малейшей симпатии. И Грейс отвечает ей взаимностью, однако старается держаться в рамках приличия, потому что эта женщина – жена папы.

– «Но»? – не сдавался отец.

– Хорошо, у меня нет оправдания. Я знаю, как важны для Евы наши ужины.

Этим ответом Грейс умудрилась окончательно испортить ситуацию. С таким же успехом можно было просто заявить: «Да я вообще приходить не хотела! Лучше бы отправились в ресторан «Шан Ли», стрескали бы ребрышек и лобстера по-кантонски. Все лучше, чем таскаться сюда раз в неделю и терпеть плохо скрываемую враждебность Евы! Эта женщина давно уже решила, что я ее драгоценным детишкам в подметки не гожусь, и вообще не заслуживаю чести вкушать ее фирменный морской язык и картофельные крокеты! Не говоря уже о гостеприимстве и хорошем отношении! И вообще, что взрослая зрелая женщина должна испытывать по отношению к единственному отпрыску любимого мужа? Отпрыску, в ранней юности, почти в детстве лишившемуся матери? Ах да! Материнскую нежность! А если не искреннюю, то хотя бы демонстративную, приличия ради».

Но нет, этого Грейс вслух говорить не собиралась. В подобных ситуациях Грейс представляла, что перед ней стоит клиентка и рассказывает, как скучает по матери. Клиентке примерно под сорок, замужем, есть ребенок и достаточно успешная карьера. И что же ей на это ответит Грейс-психолог? А клиентка между тем продолжает. Отца она любит, он ведь родной ей человек, но близких отношений у них никогда не было. После того, как мать умерла, он женился снова. Клиентка, конечно, рада за него – она ведь волновалась, как папа справится один. Разумеется, ей очень хочется наладить хорошие отношения с отцовской женой. Потом клиентка признается, что надеялась хотя бы частично обрести то, чего недополучила в юные годы, хотя и понимала, что стать ей второй матерью эта женщина не сможет. Однако можно хотя бы не вести себя так, будто оказываешь дочери мужа огромную честь, снисходя до нее! Вернее, честь оказывается даже не дочери, а мужу. Короче говоря, клиентка жалеет, что им вообще приходится видеться.

Тут она, конечно, разражается слезами, ведь в глубине души клиентка и сама прекрасно понимает – для нее в этой семье больше нет места. Грейс-психолог посмотрит на эту несчастную женщину у себя на кушетке и, наверное, скажет: как печально, что отец постоянно игнорировал потребность своего ребенка в любви и нежности. И тогда обе – и психолог, и клиентка – притихнут и задумаются. Да, действительно, очень печальная история. Но в результате обе придут к единственно разумному выводу: отец взрослый человек и имеет право сам принимать решения. Может, он и передумает, но уговоры дочери тут никак не помогут.

А теперь – что касается жены. Она не моя мать, подумала Грейс. Моя мать умерла, и отец женился опять. И теперь я ужасно оскорбила его новую жену, не предупредив, что мой муж на ужин не придет. Надо было позвонить и сказать: «Угадай, на кого сегодня не накрывать?» Грейс невольно улыбнулась.

– По-твоему, это смешно? – сурово произнес отец.

Грейс взглянула на него.

– Наоборот – совершенно ничего смешного, – ответила она.

Да, подумала Грейс, близких не выбирают, и именно поэтому надо стараться поддерживать отношения с теми, которые есть, потому что других у нас не будет. Грейс старалась изо всех сил, уже много лет несколько раз в месяц посещая эти самые традиционные ужины. Причем начала с тех пор, как отец в первый раз пригласил Еву Шайнборн на «Четыре последние песни» Штрауса, а потом – на ужин в ресторан «Джинджермен». Однако все старания Грейс пропадали даром. Ни разу она не почувствовала от Евы ни малейшего проявления теплоты, ни проблеска интереса по отношению к Грейс и Джонатану. И, несмотря на это обстоятельство, продолжаю в том же духе, подумала Грейс. Чего здесь больше – чувства долга или надежды? В любом случае глупо.

Отец продолжал сердито глядеть на Грейс. Ева, очевидно, отправилась выполнять тяжкую, непосильную работу. До чего обременительно тащить на кухню громоздкую, неподъемную дополнительную тарелку! Не говоря уже о салфетке, столовых приборах, стакане для воды и бокале для вина! Что за каторжный труд! И тут Грейс поняла: больше всего ей сейчас хочется развернуться и уйти. Цитируя модную фразу, регулярно вылетающую из увеличенных при помощи ботокса уст знаменитостей, настоящих и мнимых: «Я переросла эти отношения». Однако вслух Грейс этого говорить не стала. Вместо этого сказала: «Папа, с Джонатаном что-то не то. Я очень боюсь».

Хотя погодите – Грейс только хотела произнести эти слова. Уже совсем было собралась, как вдруг в кожаной сумке зазвонил мобильный телефон. Забыв про все – и про папу, и про чувство собственного достоинства, – Грейс стянула ремешок с плеча и принялась рыться в многочисленном содержимом ридикюля – записные книжки, кошелек, ручки, айпод, который в последний раз слушала несколько месяцев назад, ключи, подписанное разрешение от родителей, чтобы Генри вместе со всем классом мог отправиться на экскурсию на остров Эллис, – Грейс все забывала его отдать. Потом визитка лучшего продавца скрипок, которую дал Виталий Розенбаум, – из старого инструмента Генри вырос. Грейс отчаянно надеялась, что звонит именно Джонатан. Должно быть, вид у нее был совсем дикий. Грейс копалась в сумке так, будто, подобно герою боевика, должна была срочно найти и обезвредить взрывное устройство. Но держаться в рамках приличий Грейс не могла. «Только не вешай трубку! – мысленно взмолилась она. – Джонатан, не смей вешать трубку!»

Наконец Грейс нащупала мобильник и выудила его наружу, точно ныряльщик драгоценную жемчужину. Посмотрев на дисплей, растерянно моргнула. Она увидела вовсе не стетоскоп, как рассчитывала. Хотя предположение, конечно, было нелепое – Джонатан ведь оставил телефон. Правда, можно было допустить, что он вернулся домой, отыскал «блэк-берри» и позвонил с него жене. Вторым вариантом, на который надеялась Грейс, был неизвестный номер с кодом Среднего Запада («Грейс, твой муж полный идиот! Представляешь, потерял телефон!»). Нет, на дисплее значилось: «Полиция. Мендоса». Грейс ощутила сильнейшее раздражение и досаду.

И тут ей пришло в голову – вдруг с Джонатаном что-то случилось? Что, если его убили и нашли тело, а теперь звонят Грейс, чтобы сообщить ужасную новость? Но, с другой стороны, почему тогда звонит Мендоса? Может, его теперь к ней прикрепили? Интересно, существует ли среди офицеров полиции такая практика? Один раз попадешь в поле зрения, как подозреваемый или как свидетель, – и готово. Любопытно, сколько жителей Нью-Йорка приходится на каждого офицера полиции? И как удивительно, что за два дня Мендоса уже второй раз желает с ней пообщаться.

Наконец Грейс решила не отвечать по телефону. Однако отец продолжал сидеть напротив, пристально глядя на нее. Наконец спросил:

– Джонатан звонит?

Грейс снова взглянула на дисплей, будто мобильник мог передумать, и сейчас она увидит номер мужа. Но нет – по-прежнему Мендоса.

– Папа, – проговорила Грейс. – Я, наверное, недостаточно ясно выразилась. Понимаешь, я понятия не имею, где Джонатан. Думала, он на медицинской конференции на Среднем Западе, но теперь не уверена.

– А звонить пробовала? – спросил отец, будто разговаривая с полной дурой.

Между тем мобильник перестал звонить. Отлично! Легко отделалась, подумала Грейс.

– Конечно.

– Тогда попробуй позвонить в больницу. На работе точно должны знать, где он.

«Как там Джонатан? Чем занимается?»

Грейс вздрогнула. Телефон тоже задрожал – точнее, завибрировал. Похоже, Мендоса сдаваться не собирался. И тут Грейс по-настоящему забеспокоилась. Вся накопившаяся внутри тревога разом прорвалась наружу. Ей вдруг пришла в голову мысль – вот и закончилась белая полоса, теперь наступила черная.

– Надо ответить, – произнесла Грейс, обращаясь не то к папе, не то к самой себе. – Это, кажется, важный звонок.

Отец вышел из комнаты. И тут Грейс повела себя странно. Очень твердыми, очень целеустремленными шагами направилась к одному из длинных неудобных диванов Евы. Осторожно опустила разворошенную сумку на безобразно дорогой старинный ковер, сотканный то ли в Кермане, то ли еще где-то в Персии. А потом самым категоричным, самым невозмутимым тоном, на какой была способна, Грейс вслух произнесла возмутительную ложь – сказала, что все в порядке, все нормально.

Глава 12. Хлоп-хлоп

На этот раз в подъезде разговаривать полицейские не пожелали. Правда, ждали они Грейс именно там. Как только позвонили и сообщили о прибытии, она сразу спустилась вниз на лифте. Подъезд дома Евы, конечно, был гораздо более величественным, чем ее собственный, и удобной мебели здесь стояло хоть отбавляй. Но полицейские все равно вежливо предложили провести встречу в месте, которое уклончиво называли офисом. Мол, там никто не помешает и можно будет спокойно поговорить н<