Мгновенно и мощно постигающие нас, в самом начале

(как жар и холод при внезапном прикосновении) близки до неразличимости.

Как метеоры,

Заброшенные из далей Вселенной,

Прочерчивают они свой путь, сверкающие и грозные,

Над нашими головами.

Постигнутые ими стоят потрясенно

Пред руинами

Их будничного тусклого бытия.

Величественно, изысканно, разрушающе, покоряюще вторгаются счастье и горе, желанные и нежданные, торжественно

В жилища потрясенных людей, украшают и облекают постигнутых

Серьезностью и святостью.

Счастье полно трепета, горе – сладости.

Нераздельными, мнится, из вечности приходят одно и другое. Величье и ужас на них.

Люди, кто издалека, кто из соседних мест, сбегаются и, уставившись, глазеют,–

Зависть пополам с боязнью,– на невиданное, где Неземное,

Благословляя кряду и истребляя,

выводит себя в запутанном – не распутать –

Земном действе.

Что есть счастье, что горе?

Лишь время разводит их. Когда непостижимо волнующее, внезапное событие

Обращается в изнуряющую мучительную вечность, когда лишь медленно скользящие часы открывают нам подлинный горя лик, тогда большинство отворачивается с оскоминой, набитой однообразием состарившегося горя, с разочарованием и скукой.

Это и есть час верности,

Час матери и возлюбленной,

Час друга и брата.

Верность просветляет всякое горе

И окутывает его тихо

Мягким,

Неземным сиянием.

27.6.44

Хотя я вовсе не знаю, получишь ли ты письмо и когда, я пишу тебе по прежнему номеру полевой почты. Но с продолжением теологической темы лучше повременить, пока не получу от тебя изве­стия. Это относится и к стихам, которые – в особенности последнее, довольно длинное стихот­ворение о впечатлениях, полученных здесь ²⁴,– скорее подходят для какой‑нибудь встречи вече­ром, чем для долгого путешествия в конверте...

В настоящее время я пишу истолкование пер­вых трех заповедей. Особенно трудно дается мне первая. Обычное объяснение «кумира» как «мам‑ моны, похоти и тщеславия» представляется мне совсем не библейским. Это морализация. Идолам поклоняются, причем служение идолам предпола­гает, что человек вообще чему‑то еще поклоняет­ся. Мы же вовсе ничему не поклоняемся, даже идолам. В этом‑то и заключается наш подлинный нигилизм.

Еще несколько мыслей по поводу Ветхого За­вета. В отличие от других восточных религий вера

Ветхого Завета не является религией спасения. Не здесь ли корень фундаментального заблуждения, в результате которого Христос отделяется от Вет­хого Завета и истолковывается с точки зрения ми­фа о спасении? На возражение, что и в Ветхом За­вете спасение (из египетского, а позднее – из ва­вилонского плена, см. Второисайя) имеет решаю­щее значение, можно ответить, что здесь речь идет об историческом спасении, т. е. по эту сторо­ну границы смерти, тогда как мифы о спасении везде сводятся к преодолению этой границы. Из­раиль спасен из египетского плена, чтобы он как Божий народ мог жить на земле перед Богом. Ми­фы о спасении ищут вечности после смерти, вне связей с историей. «Шеол», ад – не порождения метафизики, а образы, за которыми стоит земное «былое», изображаемое хотя и как существующее, но дотягивающееся до настоящего лишь призрач­но, как тень.

Тогда говорят: суть дела в том, что в хри­стианстве возвещается надежда на воскресение и что таким путем, дескать, возникла настоящая религия спасения. Центр тяжести тут переносится по ту сторону границы смерти. И вот именно здесь вижу я ошибку и опасность. Спасение теперь означает избавление от забот, нужды, страхов и тоски, от греха и смерти в лучшем мире. Но раз­ве в этом заключается сущность христианского возвещения и провозвестия Павла? Я с этим не со­гласен. Христианская надежда на спасение тем и отличается от мифологической, что она совер­шенно по‑новому и по сравнению с Ветхим Заве­том в более заостренной форме отсылает челове­ка к его жизни на земле.

У христианина, в отличие от верующих в ми­фы о спасении, нет последней лазейки в вечность для избавления от земных дел и трудностей, но, как Христос («Боже Мой, почему Ты Меня оста­вил?»), он должен сполна испить чашу земной жи­зни, и только в том случае, если он так поступает, Распятый и Воскресший стоит рядом с ним, а он со Христом распинается и воскресает. Мир этот не может быть снят до срока. В этом общее у Но­вого и Ветхого Заветов. Мифы о спасении ро­ждаются из человеческого пограничного опыта. Христос же настигает человека в средоточии его жизни.

Ты видишь, что меня обуревают все те же мы­сли. Теперь каждой в отдельности нужно дать обоснование из Нового Завета. Но это несколько позже.

Я прочитал в газете о тропической жаре в Ита­лии, бедняга! Вспоминаю август 1936 года. Псалм 120,6!

30.6.44

Сегодня был здесь жаркий летний день, но я мог наслаждаться солнцем лишь со смешанным чувством, зная, какие мучения оно может причи­нить сейчас тебе. Думаю, что ты сидишь где‑ нибудь весь в пыли, покрытый потом, усталый, не имея, наверное, возможности помыться и осве­жить себя. Могу себе представить, что ты иногда начинаешь ненавидеть солнце. Но знаешь, я тем не менее хотел бы как‑нибудь по‑настоящему ощутить его во всей мощи, когда оно жжет кожу и постепенно раскаляет все тело, так что человек снова вспоминает о своей плотской природе; мне бы хотелось ощутить усталость от него, а не от книг, я бы хотел, чтобы оно пробудило во мне мое биологическое бытие,– не животное начало, уни­жающее человеческую природу, но то, что освобо­ждает из спертой и неподлинной атмосферы ис­ключительно духовного существования и делает человека чище и счастливее. Я хотел бы однажды не просто видеть солнце и в меру наслаждаться им, но познать его телесно. Романтическое пре­клонение перед солнцем, опьяняющееся лишь вос­ходами и заходами, вовсе не знает солнца как мощной силы, как реальности, для него солнце, если на то пошло, всего лишь образ. Эти роман­тики никогда не поймут, почему солнцу поклоня­лись как Богу, с этим связано восприятие не толь­ко света и цвета, но и зноя. Жаркие страны от Средиземноморья и до Индии, до Центральной Америки и были подлинно творческими в духов­ном плане странами. Страны с прохладным кли­матом жили за счет духовной продуктивности первых, а их оригинальные достижения, как, на­пример, техника, служат в принципе не духу, но материальным потребностям жизни. Может быть, по этой' самой причине нас так и тянет в жаркие края? Но могут ли такие мысли хотя бы отчасти примирить человека с мучениями от жа­ры? Однако вполне вероятно, что тебе сейчас все это безразлично, и ты просто‑напросто мечтаешь вырваться из этого пекла и припасть к кружке бер­ линского светлого пива. Хорошо помню, как я в июне 1923 года мечтал выбраться из Италии и смог свободно вздохнуть только в Шварцвальде на пешей прогулке в дождливый день. А ведь тог­да мне не надо было воевать, и можно было про­сто наслаждаться жизнью. Вспоминаю еще, как ты в августе 1936 года с ужасом отверг саму идею проехать дальше, до Неаполя. Как ты переносишь это хотя бы просто в физическом отношении? Раньше без «эспрессо» невозможно было обойтись, и К. тогда, к моей досаде (проистекающей от мо­лодости), просадил на кофе кучу денег. Но это еще не все, на самые ничтожные расстояния брали извозчика и то и дело ели мороженое.

Только что получил радостное известие, что ты написал письмо и что номер полевой почты не изменился, из чего я заключаю, что ты разыскал свою старую часть. Ты не можешь себе предста­вить, как успокоила – во всяком случае, относи­тельно– меня эта новость...

Пару часов назад здесь объявился дядя Пауль ²⁵, чтобы лично проверить условия, в которых я содержусь. Смешно до невозможности было ви­деть, как все забегали, захлопотали, стремясь перещеголять друг друга (за некоторыми славны­ми исключениями) в подхалимстве. Это отврати­тельно, но для некоторых – уж такими они уро­дились – просто необходимо.

А теперь попытаюсь продолжить недавно пре­рванную теологическую тему. Я исходил из того, что Бог все дальше и дальше вытесняется из став­шего совершеннолетним мира, из сфер нашего по­знания и нашей жизни, и со времен Канта сохра­няет позиции только по ту сторону эмпириче­ского мира.

Теология, с одной стороны, в апологетическом усердии противилась такому развитию и (тщетно) пыталась атаковать дарвинизм и т. п. С другой стороны, она смирилась с таким ходом вещей, оставив для Бога роль deus ex machina в сфере так называемых последних вещей, т. е. Бог становится ответом на жизненные вопросы, решением жи­зненных проблем и конфликтов. Вот и получает­ся, что там, где человек не сталкивается с такими вещами или же избегает углубляться в них и да­вать простор для сострадания, там он фактически закрыт для Бога; или же ему необходимо без всяких жизненных проблем доказать, что в дей­ствительности он глубоко погряз в этих вопросах, нуждах, конфликтах, не ведая об этом или не отда­вая себе в этом отчета. Если это удается (а экзи­стенциальная философия и психотерапия разрабо­тали в этой области самые утонченные методы), тогда человек становится открытым для Бога, и методизм может торжествовать победу. Если же ничего не выходит и человека не удается довести до того, что он начинает смотреть на свое счастье, как на погибель, на здоровье – как на болезнь, на свою жизненную силу – как на отчаяние, то это значит, что теология со своей латынью тут бес­ сильна. Одно из двух: либо здесь попался зако­ ренелый грешник особо злокачественной породы, либо «пресыщенный буржуа», ведь до спасения нет дела ни одному, ни другому.

Это как раз та позиция, против которой я вы­ ступаю. Когда Иисус даровал спасение грешни­кам, то это были настоящие грешники, но он ведь не делал из каждого человека сначала грешника. Иисус призывал их оставить грех, а не погрязать в нем. Разумеется, встреча с Иисусом означала пересмотр всех оценок в отношении людей. Так было в случае обращения Павла. Но тут встреча с Иисусом предшествовала познанию греха. Со­гласен, что Иисус брался за типов, стоящих на краю человеческого общества, заботился о про­ститутках, сборщиках налогов, но все‑таки не только о них, ибо его забота касалась вообще лю­дей. Не было случая, чтобы Иисус ставил под со­мнение здоровье, силу, счастье человека или рас­сматривал его как гнилой плод; для чего же то­гда он исцелял больных, давал силу слабым? Иисус для себя и для Царства Бога претендует на всю человеческую жизнь во всех ее проявле­ниях.

Сейчас, как нарочно, я вынужден остано­виться! Дай я хоть быстренько еще раз сфор­мулирую важную для меня тему: Иисус Хри­стос претендует на мир, ставший совершенно­летним.

Сегодня я уже не смогу продолжить письмо, иначе оно проваляется еще неделю, а этого мне не хотелось бы. Итак, продолжение следует!

Дядя Пауль был тут, приказал немедленно вы­звать меня к нему вниз и пробыл... больше 5 ча­сов! При этом он велел откупорить 4 бутылки шампанского – уникальный случай в анналах этого дома – и был крайне великодушен и мил, чего я от него не ожидал. Он явно стремился под­черкнуть, в каких отношениях он со мной находит­ся и чего он ждет от пугливого и педантичного М. Подобная независимость, немыслимая, навер­ное, в гражданской службе, мне импонирует. Кстати, вот прелестная история, которую он мне рассказал: в битве у Сент‑Привата раненый пра­порщик громко кричит: «Я ранен, да здравствует король!» Ему отвечает также раненый генерал фон Лёвенфельд: «Спокойно, прапорщик, здесь умирают молча!» – Я сгораю от любопытства: какое впечатление произвел здесь этот визит, разу­меется, в глазах персонала.

А теперь прощай, извини за прерванное пись­мо. Но думаю, что тебе приятнее получить такое, чем вовсе никакого. Надеюсь, что ранней осенью мы снова будем вместе.

1.7.44

В этот день 7 лет назад мы были у Мартина!²⁶

8.7.44

...Недавно я написал тебе еще одно письмо, где весьма глубокомысленно философствовал о жаре. В последние дни я испытываю ее практически, на собственной шкуре. Я сижу как в духовке, на мне лишь рубашка, вроде той, что я привез тебе как‑то из Швеции, и тренировочные штаны... Но я не мо­гу себе позволить страдать от нее по той простой причине, что представляю, какие муки терпишь от жары ты, и каким фривольным могло показаться тебе мое последнее письмо! Вот почему я хочу по­пытаться выжать из моих перегретых мозгов па­рочку идей и написать тебе. Кто знает, может, по­надобится не так уж много писем, и мы свидимся раньше, чем предполагаем. Недавно я наткнулся на любопытную и прекрасную реплику у Еврипи‑ да, когда при встрече после долгой разлуки гово­рится: «И можем Богом встречу мы назвать».

Вот еще несколько мыслей к нашей теме. Для того, чтобы изложить библейскую сторону дела, требуется больше концентрации и ясности мысли, чем я сегодня располагаю. Подожди пару дней, когда снова станет прохладней! Я не забыл, что обещался написать тебе кое‑что о нерелигиозной интерпретации библейских понятий. Но сегодня еще одно предварительное замечание.

Вытеснение Бога из мира, из публичной сферы человеческого существования вызвало стремление сохранить Его по крайней мере в сфере «личного», «приватного», в сфере «внутреннего мира». Ну, а поскольку у всякого человека где‑то обязатель­но имеется сфера «интимного», то считается, что он наиболее уязвим именно с этой стороны. Ла­кейские тайны, грубо говоря, т. е. область частных дел (от молитвы до половой жизни), становятся объектом охоты со стороны современных душе‑ попечителей. И в этом они ничуть не лучше самых мерзких бульварных газетчиков (хотя цели у них совсем иные) – ты помнишь «Истину» или «Ко­локол», выставлявших напоказ интимную жизнь знаменитостей; здесь шантаж социальный, финан­совый, политический, там – религиозный. Про­сти меня, но по‑другому я не мог выразиться.

С социологической точки зрения речь здесь идет о революции снизу, о бунте посредственно­сти. Здесь происходит то же самое, что и при появ­лении чего‑то высокого: чернь может успокоить­ся, лишь представив знаменитость «в ванне» или в другой щекотливой ситуации. Это ведь про­сто способ подлого самоудовлетворения – убеждаться, что у каждого человека свои слабо­сти и недостатки. Когда я имел дело с отбросами общества – «outcasts», «париями»,– мне всегда бросалось в глаза, что для них любая оценка дру­гих людей исходит из недоверия. Любой, даже аб­ солютно самоотверженный поступок человека с хорошей репутацией с самого начала становится подозрительным. Надо сказать, однако, что эти «парии» встречаются во всех социальных слоях. Они и в цветниках вынюхивают только навоз, ко­торым удобряют почву. Чем удаленней от всех со­циальных структур живет человек, тем легче фор­мируется у него такая позиция.

«Отщепенство» встречается также и среди клира, мы называем это «поповством» – выслеживание грехов человечества, чтобы подло­вить его. Как будто по‑настоящему познакоми­ться с каким‑нибудь великолепным домом можно, только отыскав паутину в подвале; как будто оце­нить по достоинству стоящую пьесу можно, толь­ко подсмотрев, как ведут себя артисты за кулиса­ми. В том же направлении развивается мода в ли­тературе, где за последние 50 лет изображение ге­роев романа считается правдивым только тогда, когда они показываются в постели; то же относит­ся к фильмам, непременной принадлежностью которых считаются сцены с раздеванием. Сокро­венное, чистое, целомудренное с самого начала объявляется фальшивым, неестественным, пороч­ным, что только выдает собственную порочность хулителей. Недоверие и подозрительность как до­минанты поведения есть не что иное, как бунт по­средственности.

С теологической точки зрения здесь допускает­ся двойная ошибка: во‑первых, считается, что к че­ловеку только в том случае можно подходить как к грешнику, если выслежены его слабости или подлые делишки; во‑вторых, полагают, будто сущность человека заключена в самых укромных, интимнейших тайниках его души, это и называют «глубиной души»; и вот в этих‑то человеческих тайниках и должен владычествовать Бог!

По поводу первой ошибки нужно сказать, что человек хотя и грешен, но из‑за этого он вовсе не обязательно должен быть подл. Возьмем баналь­ный пример: оттого ли Гёте или Наполеон греш­ники, что они не всегда хранили супружескую вер­ность? Речь идет о подлинных грехах, а не грехах по человеческой слабости. Нет никакой нужды в выслеживании. В Библии этого не встретишь. Истинные грехи: у гения – превозношение (hy‑ bris); у крестьянина – нарушение традиционного уклада (разве декалог – крестьянская этика?); у горожанина – боязнь ответственности. Так ли это?

Относительно второй ошибки: Библия не знает нашего различения на внешнее и внутрен­нее. Да и для чего ей это? Речь там всегда идет об ауфрюлос; тё^еюс;, целостном человеке, даже в тех местах, где декалог переводится в сферу «глубин души» (как, например, в Нагорной проповеди). То, что добрые «намерения» могут замещать са­мо добро, совсем не характерно для Библии. Так называемые «тайники души» были открыты толь­ко в эпоху Возрождения (вероятно, Петраркой). «Сердце» в библейском понимании – это не «глуби­ны души», а весь человек, такой, каким он стоит перед Богом. Но дело все в том, что человек живет, исходя как из «внешнего», так и из «внутреннего», а потому попытка понять его на основе «тайников души» только вводит в заблуждение.

Я веду все к тому, что Бога не следует прота­ скивать контрабандой в укромный уголок души, а нужно просто признать совершеннолетие мира и человека; что нельзя «охаивать» человека за его мирскую сущность, а сопоставлять его с Богом нужно лишь в том, в чем он действительно силен; что следует отказаться от всех поповских уловок и не усматривать предтеч Бога в психотерапевтах или философах‑экзистенциалистах. Для Слова Божия назойливость всех этих людей чересчур не­благородна, чтобы оно могло сочетаться с ними. Оно не сочетается с бунтом недоверия, бунтом ни­зов. Оно правит.

Вот так, а теперь самое время было бы погово­рить о мирской интерпретации библейских поня­тий. Но стоит такая жара!

Если ты сам хочешь послать выдержки из моих писем, то, разумеется, вправе это сделать. Я, со своей стороны, не стал бы этого делать, потому что только в письмах к тебе отваживаюсь гово­рить о еще не выясненном для меня, надеясь обре­сти ясность. Но все в твоей воле.

Нам вскоре придется много вспоминать о на­шей совместной поездке летом 1940 года, о моих последних проповедях! ²⁷

9 июля. Кончаю! Думаю, что мы вскоре уви­димся!

16.7.44.

Вчера я услышал, что ты опять перебрался на новое место. Надеюсь скоро узнать, как ты устроился. Во всяком случае, историческое окру­жение очаровательное ²⁸. Еще десять лет назад мы едва бы поняли, что символические знаки – епископский посох и кольцо, усвоенные как импе­ратором, так и папой, могут привести к мировым конфликтам. Не были ли они в действительности адиафорами? То, что они ими не были, нам сужде­но было узнать снова на своем опыте! Понимать ли покаянный путь Генриха IV как искренний или дипломатический поступок, все равно, образ Ген­риха в 1077 году незабываем, он не изгладится в сознании европейских народов. Этот образ дей­ствует сильнее, чем Вормсский конкордат 1122 го­да, который формально решил дело в том же смы­сле. Нас учили в школе, что все эти великие схват­ки были несчастьем для Европы. В действитель­ности же в них истоки духовной свободы, сделав­шие Европу великой.

О себе мне почти и нечего сказать. Недавно слышал по радио, уже не в первый раз, сцены из опер Карла Орфа («Кармина Бурана» и др.); их свежесть, ясность и радостное настроение при­шлись мне очень по душе. У него есть и оркестро­вые обработки Монтеверди. Знаешь ли ты об этом? Затем передали Кончерто гроссо Генделя; слушая медленную часть (типа лярго), я в кото­рый раз был поражен его способностью утешения, непосредственного и всеобъемлющего, на которое мы бы не отважились. Я считаю, что Гендель го­раздо больше думал о слушателе и о воздействии музыки на него, чем Бах. Поэтому‑то он иногда бывает несколько параден. Гендель своей музы­кой хочет добиться чего‑то, Бах же нет. Согласен?

С большим интересом читаю «Записки из Мертвого дома» ²⁹ и нахожусь под впечатлением от того сострадания – абсолютно без всякой при­меси морали,– с которым вольные относятся к обитателям острога. Может быть, отсутствие морали, ведущее начало от религиозности, явля­ется существенной чертой этого народа и объяс­няет современные события? В остальном я пишу, сочиняю стихи, пока хватает сил. Я, кажется, уже рассказывал тебе, что вечерами я теперь часто, как раньше с тобой, сажусь за работу³⁰. Разу­меется, это очень важно для меня и приятно. Но я уже исчерпал все, что мог бы сообщить тебе о своей жизни... Очень рад, что К., по‑видимому, в хорошем настроении. Он был долгое время в та­ком подавленном состоянии ³¹. Думаю, все, что его так гнетет, скоро снова наладится; желаю ему и всей семье этого...

Если у тебя в ближайшее время возникнет про­блема составления проповеди, то я для начала взял бы такие тексты, как Пс 61,2; 118,94а; 41,6; Иер 31,3; Ис 41,10; 43,1; Мф 28,206 и ограничился бы некоторыми важными и простыми мыслями. Необходимо какое‑то время прожить в общине, чтобы понять, «какой облик принял в ней Хри­стос» (Гал 4,19), и это особенно относится к такой общине, какая у тебя будет...

Вот еще несколько заметок к нашей теме. Я очень постепенно подбираюсь к выработке не­религиозной интерпретации библейских понятий. И тут я скорее вижу задачу, чем возможности решения.

В историческом плане: к автономии мира ве­дет единое магистральное направление развития. В теологии на самодостаточность разума для ре­лигиозного познания впервые указывает Герберт Чербери. В морали: Монтень, Бодэн, поставив­шие на место заповедей житейские нормы. В по­литике: Макиавелли, отделивший политику от всеобщей морали и обосновавший учение о госу­дарственной мудрости. Позднее, совсем по‑ другому в смысле содержания, но с той же ориен­тацией на автономию человеческого общества, Г Гроций выдвигает естественное право в каче­стве международного, которое сохраняет свою за­конность, «etsi deus поп daretur» – «даже если Бо­га и не было бы». И, наконец, философский итог: с одной стороны, деизм Декарта – мир как меха­низм, функционирующий без вмешательства Бо­га, самостоятельно; с другой – пантеизм Спино­зы: Бог есть природа. Кант в принципе деист, фихте и Гегель – пантеисты. Везде цель мышле­ния сводится к автономии человека и мира.

(В естествознании все начинается, очевидно, с Николая Кузанского и Джордано Бруно, с их «еретического» учения о бесконечности мира. Ан­тичный космос конечен, как и средневековый тварный мир. Бесконечный мир – как бы его ни мыслили – покоится в себе самом, «etsi deus поп daretur». Современная физика, однако, подвергает сомнению бесконечность мира, не впадая при этом в прежние представления о конечности.)

Бог как моральная, политическая, естествен­нонаучная рабочая гипотеза упразднен, преодо­лен; точно так же как и в смысле философской и религиозной гипотезы (Фейербах!). Интеллек­туальная честность требует отказа от этой рабо­чей гипотезы или исключения ее в максимально широких пределах. Набожного ученого‑ естественника, медика и т. п. нужно отнести к дву­полым существам.

«Но где же Бог еще сохраняет свои доме­ны?» – вопрошают пугливые натуры и, не находя ответа, проклинают все развитие, поставившее их в такую ситуацию. Я уже писал тебе о разных за­пасных выходах из помещения, ставшего сли­шком тесным. Стоит добавить еще сальто‑ мортале назад, в Средневековье. Но принцип Средневековья – гетерономия в форме клерика­лизма. А потому возврат к этому может быть только актом отчаяния, который возможен лишь за счет интеллектуальной честности. Это та самая мечта, о которой поется в песенке: «О, знать бы мне возвратный путь, далекий путь в край дет­ства». Пути этого нет – во всяком случае, через своевольное отречение от внутренней честности; он возможен только в смысле Мф 18,3, т.е. че­рез покаяние, что значит – через предельную честность.

И мы не можем быть честными, не сознавая, что мы должны жить в мире, «etsi deus поп dare‑ tur». А как раз это мы познаем – перед Богом! Сам Бог принуждает нас к такому выводу. Так на­ше совершеннолетие ведет нас к подлинному по­знанию нашей ситуации перед Богом. Бог дает нам понять, что мы должны жить, справляясь с жизнью без Бога. Бог, который с нами, есть Бог, который хочет, чтобы мы жили без рабочей гипо­тезы о Боге, есть Бог, перед которым мы постоян­но пребываем. Перед Богом и с Богом мы живем без Бога. Бог дозволяет вытеснить себя из мира на крест, Бог бессилен и слаб в мире, но именно в этом и только через это Он с нами и помогает нам. Из Мф 8, 17 совершенно явно следует, что Христос помогает не благодаря своему всесилию, но благодаря своей слабости, своим страданиям!

В этом кроется коренное отличие от всех рели­гий. Религиозность указывает человеку в его бе­дах на могущество Бога в мире, Бог – deus ex machina. Библия же указывает человеку на бесси­лие, на страдание Бога; помочь может лишь стра­ждущий Бог. В этой связи можно сказать, что опи­ санное развитие к совершеннолетию мира, кото­рое помогло разделаться с ложным представле­нием о Боге, расчищает для взора библейского Бога, своим бессилием завоевывающего власть и пространство в мире. Здесь, пожалуй, нужно пу­скать в ход «мирскую интерпретацию».

Кто я?