Несколько пунктов моего кредо

Я верю, что Бог из всего, даже из самого дур­ного, может и хочет сотворить добро. Для этого Ему нужны люди, которые используют все вещи в благих целях. Я верю, что Бог в любой беде стремится дать нам столько силы сопротивления, сколько нам нужно. Но Он не дает ее заранее, что­бы мы полагались не на себя, а лишь на Него. Та­кая вера должна была бы освободить от всякого страха перед будущим. Я верю, что даже наши ошибки и заблуждения не напрасны и что Богу не сложнее с ними справиться, чем с нашими так на­зываемыми благими делами. Я верю, что Бог – не вневременной фатум, Он ожидает искренней молитвы и ответственных дел и не остается без­участным.

Доверие

Предательство едва ли не каждый испытывает на своем опыте. Фигура Иуды, столь непостижи­мая прежде, уже больше не чужда нам. Да весь воздух, которым мы дышим, отравлен недове­рием, от которого мы только что не гибнем. Но если прорвать пелену недоверия, то мы получим возможность приобрести опыт доверия, о кото­ром раньше и не подозревали. Мы приучены, что тому, кому мы доверяем, можно смело вверить свою голову; несмотря на всю неоднозначность, характерную для нашей жизни и наших дел, мы

выучились безгранично доверять. Теперь мы знаем, что только с таким доверием, которое всег­да– риск, но риск, с радостью принимаемый, действительно можно жить и работать. Мы знаем, что сеять или поощрять недоверие – в выс­шей степени предосудительно и что, напротив, до­верие, где только возможно, следует поддержи­вать и укреплять. Доверие всегда останется для нас одним из величайших, редкостных и окры­ляющих даров, которые несет с собой жизнь среди людей, но рождается оно всегда лишь на темном фоне необходимого недоверия. Мы научились ни в чем не отдавать себя на произвол подлости, но в руки, достойные доверия, мы предаем себя без остатка.

Чувство качества

 

i Если у нас не достанет мужества восстановить подлинное чувство дистанции между людьми и лично бороться за него, мы погибнем в хаосе человеческих ценностей. Нахальство, суть ко­торого в игнорировании всех дистанций, су­ществующих между людьми, так же характеризу­ет чернь, как и внутренняя неуверенность; заигрывание с хамом, подлаживание под быдло ведет к собственному оподлению. Где уже не знают, кто кому и чем обязан, где угасло чув­ство качества человека и сила соблюдать дис­танцию, там хаос у порога. Где ради мате­риального благополучия мы миримся с насту­пающим хамством, там мы уже сдались, там прорвана дамба, и в том месте, где мы постав­лены, потоками разливается хаос, причем вина за это ложится на нас. В иные времена хри­стианство свидетельствовало о равенстве людей, сегодня оно со всей страстью должно выступать за уважение к дистанции между людьми и за вни­мание к качеству. Подозрения в своекорыстии, ос­нованные на кривотолках, дешевые обвинения в антиобщественных взглядах – ко всему этому надо быть готовым. Это неизбежные придирки черни к порядку. Кто позволяет себе расслаби­ться, смутить себя, тот не понимает, о чем идет речь, и, вероятно, даже в чем‑то заслужил эти по­преки. Мы переживаем сейчас процесс общей де­градации всех социальных слоев и одновременно присутствуем при рождении новой, аристократи­ческой позиции, объединяющей представителей всех до сих пор существующих слоев общества. Аристократия возникает и существует благодаря жертвенности, мужеству и ясному сознанию того, кто кому и чем обязан, благодаря очевидному требованию подобающего уважения к тому, кто этого заслуживает, а также благодаря столь же понятному уважению как вышестоящих, так и ни­жестоящих. Главное – это расчистить и высвобо­дить погребенный в глубине души опыт качества, главное – восстановить порядок на основе каче­ства. Качество – заклятый враг омассовления. В социальном отношении это означает отказ от погони за положением в обществе, разрыв со всякого рода культом звезд, непредвзятый взгляд как вверх, так и вниз (особенно при выборе узкого круга друзей), радость от частной, сокровенной

 

41

жизни, но и мужественное приятие жизни обще­ственной. С позиции культуры опыт качества означает возврат от газет и радио к книге, от спе­шки– к досугу и тишине, от рассеяния – к кон­центрации, от сенсации – к размышлению, от идеала виртуозности – к искусству, от снобиз­ма– к скромности, от недостатка чувства ме­ры– к умеренности. Количественные свойства спорят друг с другом, качественные–друг друга дополняют.

Со‑страдание

Нужно учитывать, что большинство людей извлекают уроки лишь из опыта, изведанного на собственной шкуре. Этим объясняется, во‑первых, поразительная неспособность к предупредитель­ным действиям любого рода: надеются избежать опасности до тех пор, пока не становится поздно; во‑вторых, глухота к страданию других. Со‑стра‑ дание же возникает и растет пропорционально ра­стущему страху от угрожающей близости несча­стья. Многое можно сказать в оправдание такой позиции: с этической точки зрения – не хочется искушать судьбу; внутреннюю убежденность и си­лу к действию человек черпает лишь в серьезном случае, ставшем реальностью; человек не несет ответственностц за всю несправедливость и все страдания в мире и не хочет вставать в позу миро­вого судьи; с психологической точки зрения – недостаток фантазии, чувствительности, внутрен­ней отмобилизованности компенсируется непоко­лебимым спокойствием, неутомимым усердием и развитой способностью страдать. С христиан­ской точки зрения, однако, все эти доводы не дол­жны вводить в заблуждение, ибо главное здесь – недостаток душевной широты. Христос избегал страданий, пока не пробил его час; а тогда – добровольно принял их, овладел ими и преодо­лел. Христос, как говорится в Писании, познал своей плотью все людские страдания как свое соб­ственное страдание (непостижимо высокая мысль!), он взял их на себя добровольно, свободно. Нам, конечно, далеко до Христа, мы не призваны спасти мир собственными делами и страданиями, нам не следует взваливать на себя бремя невозмо­жного и мучиться, сознавая неспособность его вы­нести, мы не Господь, а орудия в руке Господа истории и лишь в весьма ограниченной мере спо­собны действительно со‑страдать страданиям дру­гих людей. Нам далеко до Христа, но если мы хо­тим быть христианами, то мы должны приобре­сти частицу сердечной широты Христа – ответственным поступком, в нужный момент добровольно подвергая себя опасности, и подлин­ным со‑страданием, источник которого не страх, а освобождающая и спасительная Христова лю­бовь ко всем страждущим. Пассивное ожидание и тупая созерцательность – не христианская по­зиция. К делу и со‑страданию призывают хри­стианина не столько собственный горький опыт, сколько мытарства братьев, за которых страдал Христос.

О страдании

Неизмеримо легче страдать, повинуясь челове­ческому приказу, чем совершая поступок, сделав свободный выбор, взяв на себя ответственность. Несравненно легче страдать в коллективе, чем в одиночестве. Бесконечно легче почетное страда­ние у всех на виду, чем муки в безвестности и с по­зором. Неизмеримо легче страдать телесно, чем духовно. Христос страдал, сделав свободный вы­бор, в одиночестве, в безвестности и с позором, телесно и духовно, и с той поры миллионы хри­стиан страждут вместе с ним.

Настоящее и будущее

Нам до сих пор казалось, что возможность планировать свою жизнь как в профессиональ­ном, так и в личном аспекте относится к неотъем­лемым человеческим правам. С этим покончено. Силою обстоятельств мы ввержены в ситуацию, в которой вынуждены отказаться от заботы о «завтрашнем дне» (Мф 6, 34), причем существен­но, делается ли это со свободной позиции веры, что подразумевает Нагорная проповедь, или же как вынужденное рабское служение текущему мо­менту. Для большинства людей вынужденный от­каз от планирования будущего означает безответ­ственную, легкомысленную или разочарованно‑ безучастную капитуляцию перед текущим момен­том; немногие все еще страстно мечтают о луч­ших временах в будущем, пытаясь отвлечь себя этим от мыслей о настоящем. Обе позиции для нас равно неприемлемы. Для нас лишь остается очень узкий и порой едва различимый путь – принимать любой день так, как будто он послед­ний, и все же не отказываться при этом от веры и ответственности, как будто у нас впереди еще большое будущее. «Домы и поля и виноградники будут снова покупаемы в земле сей» (Иер 32, 15) – так, кажется, пророчествовал Иеремия (в парадоксальном противоречии со своими иере­миадами) накануне разрушения священного гра­да; перед лицом полного отсутствия всякого буду­щего это было божественное знамение и залог но­вого, великого будущего. Мыслить и действовать, не теряя из виду грядущее поколение, сохраняя при этом готовность без страха и забот оставить сей мир в любой день,–вот позиция, практически навязанная нам, и храбро стоять на ней нелегко, но необходимо.

Оптимизм

Разумнее всего быть пессимистом: разочарова­ния забываются, и можно без стыда смотреть лю­дям в глаза. Оптимизм поэтому не в чести у разу­мных людей. Оптимизм по своей сути не взгляд поверх текущей минуты, это жизненная сила, сила надежды, не иссякающая там, где отчаялись дру­гие, сила не вешать головы, когда все старания кажутся тщетными, сила сносить удары судьбы, сила не отдавать будущего на произвол противни‑

4<5

ку, а располагать им самому. Конечно, можно встретить и глупый, трусливый оптимизм, кото­рый недопустим. Но никто не должен смотреть свысока на оптимизм – волю к будущему, даже если он сто раз ошибется; оптимизм – жизненное здоровье, надо беречь его от заразных болезней. Есть люди, которые не принимают его всерьез, есть христиане, не считающие вполне благочести­вым надеяться на лучшее земное будущее и гото­виться к нему. Они верят, что в хаосе, беспорядке, катастрофах и заключен смысл современных со­бытий, и потому сторонятся (кто разочарованно и безучастно, кто в благочестивом бегстве от ми­ра) ответственности за дальнейшую жизнь, за но­вое строительство, за грядущие поколения. Впол­не возможно, что завтра разразится Страшный суд, но только тогда мы охотно отложим наши дела до лучших времен, не раньше.

Опасность и смерть

Мысль о смерти за последние годы становится все более привычной. Мы сами удивляемся тому спокойствию, с каким мы воспринимаем известия о смерти наших сверстников. Мы уже не можем ненавидеть смерть, мы увидели в ее чертах что‑то вроде благости и почти примирились с ней. В прин­ципе мы чувствуем, что уже принадлежим ей и что каждый новый день – это чудо. Но было бы, пожалуй, неправильным сказать, что мы уми­раем охотно (хотя всякий знаком с известной усталостью, которой, однако, ни при каких об­стоятельствах нельзя поддаваться),– для этого мы, видимо, слишком любопытны или, если вы­разиться с большей серьезностью: нам хотелось бы все‑таки узнать что‑нибудь еще о смысле на­шей хаотичной жизни. Мы вовсе не рисуем смерть в героических тонах, для этого слишком значи­тельна и дорога нам жизнь. И подавно отказы­ваемся мы усматривать смысл жизни в опасности, для этого мы еще недостаточно отчаялись и сли­шком хорошо знакомы со страхом за жизнь и со всеми остальными разрушительными воздей­ствиями постоянной угрозы. Мы все еще любим жизнь, но я думаю, что смерть уже не сможет за­стать нас совсем врасплох. Опыт, полученный за годы войны, едва ли позволит нам сознаться себе в заветном желании, чтобы смерть настигла нас не случайно, не внезапно, в стороне от главного, но посреди жизненной полноты, в момент полной отдачи наших сил. Не внешние обстоятельства, а мы сами сделаем из смерти то, чем она может быть,– смерть по добровольному согласию.

Нужны ли мы еще?

Мы были немыми свидетелями злых дел, мы прошли огонь и воду, изучили эзопов язык и ос­воили искусство притворяться, наш собственный опыт сделал нас недоверчивыми к людям, и мы много раз лишали их правды и свободного слова, мы сломлены невыносимыми конфликтами, а мо­жет быть, просто стали циниками – нужны ли мы еще? Не гении, не циники, не человеконенавистни­ки, не рафинированные комбинаторы понадобя­тся нам, а простые, безыскусные, прямые люди. Достанет ли нам внутренних сил для противодей­ствия тому, что нам навязывают, останемся ли мы беспощадно откровенными в отношении са­мих себя – вот от чего зависит, найдем ли мы сно­ва путь к простоте и прямодушию.

ПИСЬМА К РОДИТЕЛЯМ

14.4.1943

Дорогие родители!

Прежде всего вы должны знать и действитель­но поверить в то, что у меня все в порядке. К со­жалению, я смог вам написать только сегодня, но так на самом деле было все десять дней. Некото­рые лишения, обычно кажущиеся при аресте осо­бенно неприятными, в действительности не играют на удивление почти никакой роли. Утром можно наесться и черствым хлебом (кстати, есть еще масса хороших вещей!), к койке я уже привык, а с 8 вечера до 6 утра можно прекрасно выспаться. Я был особенно удивлен тем, что меня с самого начала практически не тянуло курить; думаю, что во всем этом решающую роль играет психика: рез­кая внутренняя перестройка – следствие столь неожиданного ареста, необходимость смириться и приспособиться к совершенно новой ситуа­ции,– из‑за всего этого телесные потребности от­ступают на второй план, и их перестаешь заме‑

4‑ 514

чать; я отношусь к этому как к подлинному обога­щению моего жизненного опыта. К одиночеству мне не привыкать, как другим людям, для меня это в самом деле хорошая душевная парилка. Меня мучает только мысль, что вы терзаете себя страхом за меня, что вы неважно питаетесь и пло­хо спите. Простите, что я доставляю вам столько забот, но думаю, что всему виной не столько я, сколько ужасная судьба. Против всего этого мне очень помогает чтение стихов Пауля Герхардта, которые я сейчас учу наизусть. Кроме того, со мной моя Библия, книги из местной библиотеки; писчей бумаги сейчас также хватает...

Две недели назад было 75‑летие. Это был чу­десный день. У меня в голове еще звучит утренний и вечерний хорал с многоголосием хора и орке­стра: «Хвалите Господа, могучего Царя... В какой беде не укрывал тебя милостивый Бог в тени крыл Своих». Да, это так, и на это мы можем в дальней­шем уверенно положиться.

Вот и пришла весна. Теперь у вас много рабо­ты в саду. Здесь в тюремном дворе по утрам, а сей­час и вечерами, так чудно распевает певчий дрозд. Ощущаешь благодарность за самые незна­чительные вещи, и это тоже приобретение. Про­щайте!

Пасха, 25.4.1943

Сегодня, наконец, 10‑й день, когда я имею пра­во вам написать. Как бы хотелось, чтобы вы узна­ли, что и здесь я праздную радостный день Пасхи.

В Страстной пятнице и Пасхальном воскресенье есть что‑то освобождающее, уносящее мысли да­леко за пределы личной судьбы к последнему смыслу всей жизни, страданий и вообще всего происходящего, и снова рождается надежда. Со вчерашнего дня в здании удивительно тихо. Слышны были возгласы: «Радостной Пасхи!» – и без всякой зависти желаешь исполнения этого всем, кто несет здесь тяжелую службу.

Но сначала я должен поблагодарить вас за все, что вы мне прислали... Вы не можете себе предста­вить, что это значит, когда вдруг говорят: только что здесь были ваша мать и брат с сестрой, они кое‑что для вас передали. Даже сам факт близо­сти, вещественное свидетельство того, что вы все время обо мне думаете и заботитесь (о чем я, кста­ти, и без того знаю),– все это дарит столько сча­стья, что целый день не чуешь под собой ног. Огромное спасибо за все!

У меня по‑прежнему все хорошо, я здоров, имею возможность каждый день проводить пол­часа на воздухе, а после того, как я снова смог ку­рить, иногда даже забываю на короткое время, где я, собственно, нахожусь! Отношение ко мне хо­рошее, я много читаю, кроме газет и романов, в основном Библию. Для серьезной работы мне еще не хватает сосредоточенности, но на Страст­ной неделе я все‑таки смог наконец основатель­но заняться тем местом из Страстей – пер‑ восвященнической молитвой,– которое, как вы знаете, уже давно меня интересовало, а также разобрать для себя в посланиях Павла несколько глав, посвященных этическим проблемам, что так важно для меня. В общем, мне еще повезло.

Удивительно, но дни летят здесь быстро. Не верится, что я тут уже несколько недель. Я с удо­вольствием ложусь в 8 часов спать (ужин здесь в 4 часа) и радуюсь предстоящим снам. Раньше я даже не подозревал, какой это счастливый дар. Я вижу сны каждую ночь и все время хорошие. Перед сном читаю стихи, выученные за день, а в 6 часов утра наслаждаюсь чтением псалмов и гим­нов, думая о вас всех и зная, что вы тоже обо мне думаете.

Вот и день прошел, на душе у меня покойно, и хочется надеяться, что и у вас тоже; я прочитал множество замечательных вещей, в голове рожда­лись прекрасные мысли и надежды.

5.5.43

Сейчас, после 4 недель заключения, к быстро­му, сознательному, внутреннему примирению с ниспосланным испытанием постепенно приме­шивается бессознательное и естественное привы­кание. Оно приносит облегчение, но и свои про­блемы, ибо привыкать к подобному состоянию нет ни желания, ни права; с вами было бы то же самое. Вам хочется больше знать о моей здешней жизни: для того, чтобы вообразить себе тюрем­ную камеру, много фантазии не требуется – чем меньше клетушку представите, тем вернее; на Пасху в DAZ была напечатана репродукция дюре‑ ровского «Апокалипсиса», я повесил ее на стену; а еще у меня стоят примулы от М.!

Из четырнадцати дневных часов около трех я провожу в хождении по камере – много киломе­тров; кроме того, полчаса прогулки во дворе. Чи­таю, учусь, работаю. Особенное удовольствие по­лучаю, перечитывая Иеремию Готхельфа, от его прозрачного, здорового, спокойного стиля.

До свадьбы у Ш. уже рукой подать. До этого дня я не смогу ничего написать. Сегодня я вычи­тал у Жан Поля, что «единственные огнестойкие радости – это семейные»... От всего сердца же­лаю им много радостей в этот день, а я в мыслях и добрых пожеланиях с удовольствием побуду с ними; я бы хотел, чтобы и они только с радо­стью, добрыми воспоминаниями и надеждами ду­мали обо мне.

Когда человека постигает беда, именно тогда ему хочется, чтобы подлинные радости жизни (а к ним‑то и относится свадьба) где‑нибудь рядом все‑таки взяли свое...

Я часто вспоминаю теперь замечательную пес­ню Гуго Вольфа, которую в последнее время мы много раз пели: «Ночь прошла, ночь прошла, яви­лись радость и беда, не успеешь оглянуться, как покинут тебя обе и отправятся к Господу расска­зать, как ты их принял». В этом «как» заключено все, оно важнее всех внешних событий. Оно пол­ностью гасит мучительные порой мысли о буду­щем.

Еще раз великое спасибо вам за все, за то, что думаете обо мне, за все, что вы для меня делаете, из‑за меня переносите. Передайте привет братьям и сестрам, друзьям. Пусть Р. веселится на своей свадьбе, не омрачая ее мыслями обо мне. Скажите ей, что она может быть спокойна и что я даже здесь смогу по‑настоящему разделить ее радость.

15.5.43

Когда вы получите это письмо, пройдут по­следние дни подготовки, да и само торжество уже отзвучит, а с ним и чуточка моего желания на нем присутствовать... Сегодня я с благодарностью вспоминаю о прошедших прекрасных годах и ча­сах и радуюсь со всеми вами. Теперь мне ужасно хочется прочесть текст на бракосочетание, самый замечательный из тех, что я знаю, это из Посла­ния к Римлянам (15, 7), я часто его использовал. Какое у вас великолепное лето. Вы можете по утрам распевать «Златое солнце» Пауля Герхард‑ та.

После долгого перерыва получил от вас пись­мо... Большое спасибо! Тот, для кого родитель­ский дом сделался частицей собственной души (как для меня), с особенной благодарностью вос­принимает всякую весточку с приветом. Ах, если бы хоть на минутку можно было повидаться или поговорить! Это была бы огромная внутренняя разрядка.

Снаружи, конечно, трудно составить верное представление о тюремной жизни. Сама ситуация, то есть каждый момент, здесь не так уж сильно от­личается от моей жизни где‑либо еще: я читаю, размышляю, пишу, расхаживаю туда‑сюда (и со­всем не как белый медведь, стирающий до крови бока о стены клетки); главное – держаться за то, что у тебя есть, за то, что ты можешь,– а этого все еще предостаточно; главное – сдерживать в себе возникающие мысли о том, чего ты не мо­жешь, то есть не давать воли беспокойству и зло­сти на свое положение. Между прочим, мне толь­ко здесь стало ясно, что Библия и Лютер подразу­мевают под словом «искушение». Вдруг без всякой видимой физической и психологической причины лишаешься внутреннего мира и спокой­ствия, которые тебя поддерживали, а сердце ста­новится (как об этом написано у пророка Иере­мии) упрямым и робким, так что его и не пой­мешь. И вправду воспринимаешь это как вторже­ние извне, как вмешательство злых сил, стремя­щихся лишить тебя главного. Но и этот опыт, по­жалуй, полезен и необходим, учишься лучше по­нимать человеческую жизнь. Я вожусь сейчас с маленьким этюдом о «чувстве времени», о пере­живании, весьма характерном для заключенного под следствием. Кто‑то из моих предшественни­ков нацарапал над дверью камеры: «через сто лет все кончится»; так он старался избавиться от ощу­щения незаполненного времени, но об этом мо­жно наговорить много всякой всячины, очень хо­телось бы побеседовать на эту тему с папой... «В Твоей руке дни мои» (Пс 30, 16) – вот ответ Писа­ния на вопрос, угрожающий здесь вытеснить все остальное: «Доколе, Господи?» (Пс 12)...

Вы непременно должны прочитать «Дух Бер­на» И. Готхельфа, если и не целиком, то хоть на­чало. Это что‑то необыкновенное и наверняка вас заинтересует! Помнится, старина Шёне всегда на­хваливал Готхельфа. Я с удовольствием предло­жил бы издательству Дидерикса издать хрестома­тию Готхельфа. У Штифтера фон также преиму­щественно христианский (честно говоря, после его описаний леса меня иногда сильно тянет на тихие поляны Фридрихсбруннского леса), однако у него нет силы Готхельфа, и тем не менее в его произве­дениях столько чудесной простоты и ясности, что чтение доставляет мне массу удовольствия. Ах, если бы можно было снова поговорить с вами обо всем этом! При всей симпатии к vita contemplativa я, однако, не могу назвать себя прирожденным траппистом. И все‑таки немного вынужденного молчания тоже благо, да и католики говорят, что проникновеннее всего Библию толковали в чисто медитативных монашеских орденах. Кстати, я чи­таю Библию просто с самого начала и сейчас добрался до Иова, которого особенно люблю. Псалтирь вот уже много лет подряд я читаю каж­дый день; пожалуй, нет такой книги, которую бы я так знал и любил; псалмы 3, 46 и 69, да и осталь­ные я просто не могу читать, не слыша их музы­кальной транскрипции Генриха Шютца, знанием которого я обязан Р., это одно из величайших приобретений в моей жизни.

...Я как никогда чувствую себя частицей всех вас и знаю, что все наши переживания – общие, что

мы все переносим, делаем друг для друга и ду­маем сообща, даже если вынуждены жить врозь.