Абай и культурная политика протеста

 

Культурная программа на Оккупае быстро эволюционировала от русского рока под гитару до модного социального театра и актуальнейших московских художников. Василий Шумов дал акустический концерт. Виктория Ламаско, мастер графического репортажа, сначала просто раздавала автографы на анархисткой газете «Воля», которую она оформляет, но на следующий день усилиями неутомимого акциониста Дениса Мустафина, у неё на бульваре уже была целая выставка нарисованных здесь же портретов и сценок. Люди находили себя на этих рисунках и тут же присваивали на память листки со своими историческими портретами. «Всё равно, это моя лучшая выставка» – говорила художница – «искусство тут принадлежит народу!». Лектор в растаманской шапке рассказывал про альтернативную наркополитику и заместительную терапию. Историк Будрайтскис встретил тут нескольких своих учеников, которым он преподавал политологию пару лет назад в лучшей московской школе. К последнему дню все изрядно подзабыли про нечестные выборы и узурпатора Путина. Основная листовочная компания и самая массовая дискуссия велась вокруг нескольких иезуитски сформулированных законов, которые, накладываясь друг на друга, фактически делают школьное образование в России платным в ближайшие годы.

       В 21.00 живой «усилитель звука» через хоровой повтор разносит сказанное у памятника. Все бодро готовятся к завтрашней предположительной зачистке бульвара в полдень, обзванивают знакомых, чтобы с утра собрать массу. За спиной памятника вывесили экран – показывать политическое кино. Но к кино сильного интереса не было, и не только потому, что сегодня у каждого в рюкзаке есть свой сколь угодно политизированный кинотеатр, но и потому, что вместе смотреть фильм это пассивная, потребительская форма общности. Активисты воспринимали себя самих в качестве прототипов будущих политических фильмов.           

 

Гудбай Абай

 

При желании видеть, легко понять, чем был недельный «Оккупай Абай».

Это живой проект революции, к которому всё сильнее тяготеет не малая и очень активная часть нашего общества. Настроение этого проекта леволиберальное, а его внутренний конфликт это противоречие между «лидерами» и всё лучше обходящейся без них сетью гражданской самоорганизации.

Прошлая революция в 1990‑ых была, наоборот, праволиберальной. Её официально провозглашенной целью было спасение экономики через срочное и принудительное введение капитализма, но теперь на флаг поднимается гуманизация дикого капитализма ради спасения деградирующего общества. Конечно, это отнюдь не единственный проект революции в России сегодня, и реализация такого проекта потребовала бы прежде всего большого раскола в элитах и сильных независимых медиа. И вообще не известно, возможна ли гражданская амортизация дикого капитализма в условиях сырьевой экономики? Если нет, то эта уличная активность запустит совершенно другие социальные процессы. Очевидно только, что в наступающем эоне свой проект революции, или её срочного предотвращения, должен быть у каждого гражданина. Это и означает, собственно, конец стабильности как общего умонастроения.

Мне нравится, как засвидетельствовал поэт Дельфинов последний час существования лагеря:

 

Космонавты хватали дурных чепушил

И тащили в свою таратайку.

Вырубая Абая, полковник спешил

Да задумчиво нюхал нагайку.

Сквозь рассветную мглу он увидел, как сон,

Повторенье былых поколений,

Как рабочих гоняет казацкий ОМОН

И спешит из Швейцарии Ленин,

И Керенский примерил кокотки наряд,

И крестьяне бунтуют в Сибири,

И “Аврора» пускает сигнальный заряд

И тревожно в подсолнечном мире

Хмурый Лбов партизанит в уральских лесах

Бомбарей бледный Савинков учит

А на самых жестоких и жутких часах

Без минуты кровавая буча

Но не дремлет охранка, и гибкий филёр

Прямо в мозг к добрым гражданам влазит.

А над всею Россией крыла распростёр

Неизбывный базедовый Азеф

Вырубая Абая, полковник спешил

Да задумчиво нюхал нагайку

Космонавты хватали дурных чепушил

И тащили в свою таратайку

 

       Откуда вообще весь этой Абай взялся? Кроме всем очевидных причин – столкновений, связанных с переизбранием Путина и его инаугурацией – была у этой жизни под деревьями и другая, не столь очевидная, предыстория:           

 

 

Occupy Moscow?

 

«Захвати свой город!»

 

Осенью 2011‑ого года и у нас в моду вошли улыбчивые маски Гая Фокса. Их можно было видеть на протестных акциях любой политической ориентации.

В соцсетях возникло и быстро росло сообщество людей, которым нравится идея что‑нибудь «оккупировать» В России на манер «Уолл‑Стрит». На их еженедельные встречи в Москве собиралось до полусотни человек. Начинается движение, как и везде, с двух типов людей – молодых левых активистов и современных художников, но, так же повторяя иностранные аналоги, быстро обрастает новыми людьми из аполитичного доселе «поколения фейсбука». Как правило, это образованная часть молодого среднего класса, в силу «студенческого» возраста равно далекая как от ностальгической советофилии, так и от аллергии на левацкую лексику.

15‑ого октября, в день международной поддержки «оккупации», они ограничились вывешиванием своего баннера на перилах Большого каменного моста. Там, по‑английски, предупреждалось, что вслед за перекрытием Бруклинского моста, дойдет очередь и до Москвы. Через несколько дней группа известных и не очень художников устроила у биржи пленэр «Критический взгляд на ММВБ». Собравшиеся открыли этюдники, чтобы выразить своё отношение к финансовой политике никем не контролируемых элит. Один профессиональный художник, преподаватель Строгановки, изобразил медведя, сосущего нефтяной шланг. Кое‑кто из них был уже готов поставить первую протестную палатку у биржи и поселиться в ней, но это сочли пока что преждевременным и климатически авантюрным. В Ярославле сторонники «оккупаев» (чаще всего они именуют себя именно так) вышли на улицу с собственными стульями, означавшими богатство и положение, хором читали (мегафон не разрешен) свой манифест, а потом разыграли небольшую сценку с отбиранием стульев у заносчивого капиталиста и позорным изгнанием оного.

11‑ого ноября они снова вернулись к московской бирже и хором спели на её крыльце «Интернационал». Многие держали перед собой текст этого подзабытого французского хита, бывшего когда‑то гимном нашей страны, что ещё раз подчеркивает «постсоветский» возраст активистов.

Дальше на своем сайте они коллективно пишут манифест, где кроме общих демократических слов о правах людей, а не корпораций, есть и более конкретные слова про расширение сферы общедоступного и замену конкуренции солидарностью. Предполагается, что окружающая среда, историческое наследие, культура, образование, медицина, еда, энергия и многое другое станут пространствами, не тронутыми «товаризацией», выключенными из рынка, принадлежащими всем, не участвующими в денежном обмене. И развитие общества понимается как расширение этих полей.

 

«Это твоя история!»

 

Как это обычно происходит? Всё начинается с широкого электронного пространства т.е. с нескольких сайтов и сетевых сообществ, где будущие активисты обсуждают все свои идеи и действия. Дальше следуют несколько не обременительных символических акций, создающих широкую и привлекательную общность.

Например, «День без покупок». Тут важен не столько опыт, сколько последующее его обсуждение в сети. Если десять человек обсуждают свой день без товарно‑денежных отношений, это забавно, если сто, это гораздо интереснее, если тысяча это уже событие, которое заряжает каждого участника немалой уверенностью и надолго остается в памяти.

Но пафос «Дня без покупок» – негативный. Это пафос отказа. Люди чувствуют, что они синхронно себя в чем‑то ограничили и в течение суток поделились своими впечатлениями по одному и тому же адресу. Дальше солидарность должна приобретать более активную форму. Например, день, когда все члены сообщества отдают нечто важное бесплатно (не путать с обменом), обсуждают этот опыт и возникшие вокруг него связи. Тут так же важна одномоментность, синхронность, а не размазанность во времени этого «потлача». Такие коллективные игры и обсуждения обычно увеличивают ряды потенциальных «захватчиков» в разы.

Дальнейшие действия могут приобретать характер «символического сопротивления». Испанские «возмущенные» на какой‑нибудь улице крест‑накрест скотчем заклеивали банкоматы и оставляли красивые стикеры с чем‑нибудь вроде: «не покупай, а оккупай!». Появляется мобилизующее видео, которое все радостно смотрят в сети.

После проведения нескольких таких акций виртуальной солидарности и символического сопротивления, складывается первичное сообщество «оккупаев», которое во много раз шире изначального «ядра», и на этом этапе можно окончательно уточнять декларацию и делить требования на общие, частные и неприемлемые.

Теперь нужна проверка уличной массовости. Например, все окружают биржу и предупредительно молчат несколько минут в одинаковых масках Гая Фокса, но каждый держит собственный лозунг на стандартном листе бумаги. Это могут быть «Хватит рынка», «Мир не товар» или нечто гораздо более конкретное и личное. Одинаковость масок наглядно показывает единство в протесте, а разница лозунгов – учет уникальности каждого. Даже если выйдут очень многие, вреда пресловутой «системе» от этого пока никакого, но символический эффект конфликта и картинка в массовых медиа будут нужные.

Если людей на такие акции собирается достаточно, можно обсуждать финальную конкретику: выбор реального места, кто за что отвечает в лагере, «посменность» активистов, а так же выбор даты начала «оккупации». Возможно, идеальным числом для России являлось 1 мая 2012, когда левые всех оттенков выходят на улицы. Кроме климатического аргумента был и политический – наконец‑то пройдут все выборы, которые тут абсолютно не при чем, ибо они никак не могут повлиять на решение глобальных проблем, волнующих «захватчиков».

Обычно на реализацию этого предварительного сценария у энтузиастов есть приблизительно полгода. Ровно столько нужно, чтобы найти и включить достаточное число людей и не устать от самих себя.

 

«Капитализм не вечен!»

 

Они сочиняют нечто вроде новой версии декларации человеческих прав, с учетом выросших технологических возможностей и накопленных ресурсов. Идеологически это такая популистская смесь из левого реформизма и богемного бунтарства. Ограничение власти рынка над обществом, сокращение разрыва между богатыми и бедными, выравнивание прав между владельцем и работником, трансформация капитализма в нечто более справедливое, экологичное и гуманное. Максимальная цель – превратить мировую экономику в одну большую «википедию», которой все бесплатно пользуются и которую все бесплатно создают.

Какие требования объединяли американских «оккупаев» из парка «Либерти»?

Право не продавать себя. Прожиточный минимум и жилье гарантируется каждому, вне зависимости от того, занят ли он наемным трудом. Право на бесплатное образование любого уровня. Право выбора местонахождения т.е. отмена всех виз. Право на продолжение жизни т.е. бесплатная медицина для всех (Обаме это так и не удалось).

К этим базовым принципам каждое «племя захватчиков» добавляет свои частности, вроде антикопирайта, сокращения числа частных авто в пользу развития городского транспорта, прозрачных бюджетов, существенная часть которых распределяется электронным голосованием или налогов на биржевые спекуляции, способных накормить всех голодных на планете.

На этих очень материальных требованиях и будет, по их мнению, основан следующий шаг в эволюции людей. Любимый плакат тамошних «захватчиков» – балерина, делающая рискованное па на голове бронзового быка у главной биржи мира. Это плакат‑вопрос: не пора ли надстроить над товарной экономикой новый, более гуманитарный, социальный и изящный этаж жизни? Не является ли «кризис» идеальным поводом для такого международного политического действия?

Их ведет по‑человечески понятное желание пощекотать нервы золотозубой обезьяне, захватившей власть над миром. Никто из них сегодня не знает, насколько далеко он готов зайти в сопротивлении, и каждый чувствует себя лидером, на которого смотрят остальные, потому что движение построено как сеть и потому что это «движение людей, а не партий».

С другой стороны, их общее настроение аналитики часто формулируют как своеобразный консерватизм: «куда подевалась настоящая социал‑демократия?», «где социальное государство тридцатилетней давности?», «почему профсоюзы перестали влиять на законотворчество?» и т.п.

Но прежде всего для живущих в лагере «Либерти» и в десятках его «клонов», разбросанных по миру, важны не лозунги, а опыт того, что там происходит. Прямая демократия вместо представительной, взаимное обучение вместо власти экспертов, общие ресурсы вместо имущественной иерархии, творческий активизм вместо исполнения чужих решений. Их базовый ресурс – массовое разочарование в рынке и универсальное желание людей управлять своей жизнью не только на личном, но и на политическом уровне.

 

«99% против 1%»

 

Было ясно, что в России власть окажет новому движению важную услугу – не заставит ломать голову над тем, что делать после удачного захвата городского пространства. Никто не станет терпеть этого месяцами. В стране, где один человек, обливший другого на улице водой из бутылки, получает за это по меньшей мере 2 месяца тюрьмы, потому что одного из этих людей называют «прокурор», а другого называют «нацбол», первая «оккупация» не окажется утомительно долгой.

Сегодня у наших сторонников национального капитализма есть «русские марши» и «манежка». У сторонников либерального капитализма есть «31 число на Триумфальной». У ностальгирующих по советской империи коммунистов – 7 ноября и 1 мая. У современных антиавторитарных противников капитализма своего времени и места нет, и они его ищут. В этом местный, не глобальный, смысл «оккупайского» проекта в России.

 

«Миллионы против миллионеров!»

 

Назовем главные причины первичного успеха движения в США:

Учтён полувековой опыт «символических захватов», от пустующих домов под сквоты до аудиторий университетов.

На начальном этапе привлечены активисты множества непарламентских движений без рекламы самих этих движений.

Связь с массовыми профсоюзами, добавившими к богемности «народность».

Разочарование в Обаме его левых избирателей.

И, наконец, абсолютная вера «захватчиков» в демократию, как механизм решения всех проблем. Капитализм с их точки зрения не вечен, а вот демократия навсегда и мы входим в период, когда демократия начинает реально, а не умозрительно, отрицать капитализм.

В результате получилась беспрецедентная поддержка и пугающее самих «оккупаев» количество собранных денег и еды. Всё финансирование движения, кстати, абсолютно прозрачно и открыто для интересующихся.

Если говорить о первом лагере рядом с нью‑йоркской биржей, то его конкретный успех был ещё и в очень плотном и продуманном расписании. Лагерь стал одним из самых нескучных мест на земле и именно это привлекло столько людей хипстерско‑студенческого возраста. Протест должен захватывать и делать умнее. Барабанщики, певцы, художники, лекторы, поэты – весь этот постоянно идущий в парке фестиваль прерывается только для ежедневной общей ассамблеи или для больших демонстраций.

Во второй месяц «оккупации» всех стал тревожить вопрос о том, что с этой поддержкой дальше делать? Как будет выглядеть шаг от протеста к сопротивлению? Заговорили о всеобщей забастовке в Нью‑Йорке, да и в других городах США и это стало тревожным зуммером. Другой «нежелательный» симптом – под влиянием движения около ста тысяч американцев забрали свои деньги из банков т.е. «проголосовали долларом». Небольшие кредитные союзы кажутся им лучшей альтернативой. В Окленде, Нешвилле, Денвере, Сан‑Диего для «зачистки парков» применялись резиновые пули и перечный газ, а полицейских сбивали с мотоциклов. «Оккупайцы» чувствовали себя героями кэмероновского «Аватара» – против алчных корпораций и помешанных на войне генералов выходят спасать планету разочарованные ветераны войн и бескорыстные ученые, а в роли благородных дикарей выступает «множество» – горизонтальная сеть субкультур, включающая веганов, буддистов и киберпанков. В «аватаровский» сценарий логично укладывается и переход на их сторону многих американских морпехов, у которых очень убедительно получается «мирно противостоять» полиции. В Берлине лагеря «захватчиков» отодвинули подальше от банков и поближе к церквям, что очень символично – чем дальше они от экономики и чем ближе к мирным проповедям безгрешной жизни, тем безобиднее.

На время холодов сочувствующий режиссер Майкл Мур предложил переселиться из парка «Либерти» в большой и теплый гараж, но это предложение вежливо отклонили на ассамблее т.к. оно превращает движение в сквот, круглогодичный активистский аттракцион, «постоянную автономную зону» для протестующих против капитализма мечтателей и вся завоеванная публичность теряется. Движение продолжает ставить важнейший политический опыт: возможно ли в Нью‑Йорке и Лондоне повторить то, что произошло в Египте и Тунисе? Вопрос о том, возможно ли это в России, никем не ставился вплоть до весны 2012 года.

 

 

Мой евродруг

 

Вопросы

 

Он спрашивает, понимаю ли я, что юридическое расширение Москвы связано с желанием власти выселить как можно дальше из города жителей ещё не сломанных пятиэтажек? Год назад он спрашивал, как будут наши левые бороться против новых налоговых правил, по которым богатые в процентном смысле стали платить меньше бедных? И ещё спрашивал, как будет выглядеть протест «артистов» против разгрома «антиэкстремистами» мастерской художника Фальковского и его ближайших соседей?

У него всегда очень много вопросов, ведь он внимательно следит за нашей ситуацией. По его мнению, мы уже пережили застой и вступаем в «десятилетие русского хаоса». В половине случаев, я не знаю, что ему отвечать. Иногда мямлю что‑то об особенностях государственно‑монополистического капитализма в России или просто посылаю новый палиндром нашего общего приятеля Курта Лемке, что‑нибудь вроде “ОН, ЕСЛИ РАД, – МАРКС, – ИСКРАМ ДАРИЛ СЕНО». Мой Евродруг терпит. У меня все друзья чрезвычайно терпеливые. У людей с другим характером со мной дружить не получается.

Некоторую наивность его вопросов я объясняю тем, что он вырос, жил и начал стареть в других условиях. Другие условия «собрали» его нынешнее сознание.

Интереснее всего нам перекидываться вопросами, которые могли бы быть в исторической викторине. Известно ли мне, например, что в немецких концлагерях учитывали заключенных с помощью перфокарт (пресловутые номера на руках), поставляемых американской «Ай Би Эм»? Ведь это так наглядно подтверждает критику буржуазной рациональности из «Диалектики просвещения»… Помнит ли, кстати, он, что детские сады в Британии появились впервые во время мировой войны, когда тысячи мужчин оказались на фронте, а их жены встали к станкам? Так военно‑промышленная необходимость ввела совершенно новые нормы воспитания и социализации, которые остались с нами навсегда… Эта игра в вопросы уточняет наше чувство Европы.

 

Условия

 

На самом раннем из известных мне его фото он стоит в Ист‑Виллидж под вывеской галереи «Civilian Warfare», в белой футболке, на которой крупно и черно напечатано «Мы проиграли!» на многих языках мира. Сама галерея с таким названием к тому времени (конец 1970‑ых) уже закрылась, но вывеска висела ещё долго (для желающих сфотографироваться?). В США он ездил к Эмори Дуглас, делавшему тогда дизайн и все иллюстрации газеты «Черная Пантера». Это называлось «наведение мостов между антиимпериалистами по обе стороны океана».

Мой Евродруг – поздний представитель поколения, которому так тесна была жизнь родителей и столь отвратителен успех по предлагаемым рекламой правилам. Его ровесники уже не верили в мировое психоделическое преображение людей и скорое превращение каждого в бодхисатву. Не верили в том числе и потому что программа‑минимум всего этого молодежного бунта была на их глазах реализована, и в обмен на это над бунтарской программой‑максимум все теперь потешались. Его молодость – не Вудсток и парижский май, а панк‑рок и сандинистская революция.

Еврогражданином он стал гораздо раньше, чем появилось само гражданство и общая валюта и признается, что умеет думать на нескольких языках, а об отдельных нюансах “экзистенциального холода» ему удается думать только на русском. Но начинал как западный немец. После школы собирался заняться принципиально новой архитектурой под впечатлением тогдашних новаторских групп «Архиграм» и «Архизум». Мировое преображение там видели как неизбежную атомную войну, после которой воцарится приключенческий номадизм блуждающих поселков – подвижных капсул для жизни небольших племен. Молодые дизайнеры‑эстеты полувсерьез разрабатывали «скафандры для автономной жизни» и были уже ментально готовы к тому, что через несколько лет назовется «киберпанком». Довольно эстетский, студенческий и отвлеченный вариант (анти?)утопизма.

«Но знамя черное свободой восшумело», как писал Александр Сергеевич Пушкин. Утром во дворе университета проходили анархистские демонстрации, а по ночам городские партизаны из RAF поджигали супермаркеты и играли в кошки‑мышки со спецслужбами. И под впечатлением всего этого молодой архитектор увлекся социологией и решил стать для начала «укрывателем» городских партизан, а дальше видно будет.

RAF были для него не ответом, а вопросом. Вопросом, заданным системе на языке насилия. Вопросом, заданным всей системе, начиная с её владельцев и заканчивая её рядовыми охранниками. Вопросом, хорошо слышным на всех трёх этажах системы. Эти три этажа описывались «партизанами» так: личный труд в семейных домохозяйствах + обмен товаров и работы на местных рынках + великие финансовые спекуляции олигархов.

Он «укрывал» кого‑то из городских партизан, в основном нервных и высокомерных девушек, окончательно переключивших себя на «черно‑белый» режим. Их нетерпимость к произволу доходила до презрения к своей и чужой жизни.

Кое с кем из RAF он даже планировал совместную акцию. В морге у них были свои люди. Похороны очередной жертвы «левацкого террора» обещали собрать изрядную часть немецкого истеблишмента. Труп банкира в гробу должен был взорваться во время прощальной мессы прямо в церкви. Но полиция к тому моменту уже стала умнее и всё это предотвратила. Конечно, он испытал облегчение, когда узнал, что ему не придется участвовать в «поминальном взрыве». Но утверждает и сейчас, что был готов и не подвёл бы.

И тогда же прибился к кругу Зигмара Польке – немецкого авангардиста, устраивавшего выставки с самокритичными до счастливого мазохизма названиями, вроде: «Мы – мелкие буржуа!». Статус недоучившегося архитектора, не доучившегося социолога и (главное!) реального «укрывателя» впустил его в тусовку уже именитых Герхардта Рихтера, Бойса и Кандиды Хофер. Они всё время обсуждали, как из своей тусовки вылепить художественную коммуну. У коммуны уже и лозунг был готов двусмысленней некуда: «Искусство делает свободным!». Но все спотыкались о собственный богемный индивидуализм.

Когда из коммуны ничего не вышло, диплом ему выдали, а c RAF окончательно разобралось государство, он надолго покинул Германию, написав в дневнике: “Эта страна – гниющая пасть мертвой фашистской собаки».

Участвовал в организации музея Ван Аббе в брабантском городе Эйндховен. Больше всего ему там нравился зал, посвященный «советскому конструктивизму» и вообще большевистскому искусству. Концом арт‑большевизма в музее считалось возникновение «сталинского стиля». Там он выучил русский язык, чтобы понимать, о чем спорили Малевич и Эль Лисицкий. В этом музее любой человек с улицы может оставить свой кураторский проект выставки. И если публика проголосует за этот проект, он будет реализован. Глядя на это, мой Евродруг понял, что именно так, всеобщим голосованием граждан, должен распределяться государственный бюджет. Позже он занимался пиаром британца Эда Холла, который делает праздничные и порой весьма трудоемкие «социальные хоругви» для профсоюзов. С партиями Холл принципиально не сотрудничает.

Он и сам пару раз избирался в собрания местного и среднего уровня. Был функционером «зеленых» и региональным депутатом от «розовых» социалистов. Но о своем прямом участии в легальной политике не любит распространяться. «Реал политик» означает для него спорный компромисс, а вот искусство сохраняет подлинную автономность.

Мой Евродруг почти в два раза меня старше, но до сих пор любит путешествовать. Особенно, если путешествия политические и связаны с блокадой железных дорог, по которым везут радиоактивные отходы или с доставкой гуманитарной помощи в окруженный сектор Газа.

 

Общество

 

По его мнению, понимание себя в обществе начинается с максимально точного разделения этого общества на группы. Как только общество разделено, ты сразу обнаруживаешь точку, из которой смотришь. Разделять можно по любому признаку. Например, классическая классовая теория. Согласно ей, большинство известных мне людей относится к пролетариату т.е. к тем, кто не в доле, а в найме и у кого нет других источников дохода, кроме самопродажи. Впрочем, уже квартирные рантье не попадают в этот класс, представляя собой мельчайших буржуа. Но столь широкое понимание класса не дает ничего в объяснении мотивов людей. Прогнозированию чужого поведения помогает более узкая категория «политического класса» т.е. те, кто осознал свою судьбу, источник благополучия и интересы как общие. Те, кто выработал систему сигналов «свой\чужой», кто в главном действуют солидарно, защищая и воспроизводя своё положение, не смотря на частные конфликты и внутриклассовую конкуренцию. К началу нулевых у нас осознал себя как общность только правящий класс (сырьевая буржуазия), стратегией которого и стала «путинская стабильность». В нулевых годах шла кристаллизация «среднего» (в больших кавычках, потому что процент его весьма мал) класса, запечатленная в «Афише» и «Большом городе». Особую активность и претенциозность проявляла молодая его часть. Их первым большим политическим заявлением стало возмущение против фальсификаций на последних выборах. А сейчас на очереди выработка политической идентичности и заявление своих претензий для всех, кто оказался ниже «среднего» т.е. для большинства наших граждан. И пока единственный политический язык, принимаемый в этой, самой широкой среде, это язык национализма. Ну, или советская ностальгия у той части, что постарше.

Мой Евродруг, впрочем, давно советует мне заменить устаревшую классовую теорию более модным и метким разделением по типу потребления.

Людей, приходящих в книжный магазин, где я работаю, проще всего делить на «Дайте пакетик, если он бесплатный» или «Сколько я должен за пакетик?» или «Мне не нужен пакет, их и так везде слишком много!». Ну и редчайшая категория тех, кто ничего не говорит о пакетиках, но зато отказывается от любой скидки, потому что скидка их унижает. Все эти группы покупают совершенно разные книги, выглядят и ведут себя очень по‑разному.

Если перенести такой взгляд на общество в целом, у меня получается вот что:

Интеллектуалы, занятые в производстве образов, идей, решений и новых знаний. Самая маленькая группа. Главные потребители наиболее сложной информации, а в остальном их потребление случайно.

Хипстеры – богемный образ жизни, в котором «опыт» важнее вещей и всего остального. Стильные вещи, гаджеты и события просто ведут к «опыту» этих эстетов и экспериментаторов, не любящих строить планов.

Гламур это разборчивые потребители, которым постоянно нужны искушенные «звезды» и «иконы», для того чтобы не утратить разборчивости. Сезонная мода помогает им постоянно поддерживать и обновлять границу своей группы. Благодаря дешевым турецким и китайским аналогам всего «статусного» этот слой потребителей шире, чем принято считать.

Зрители отечественных сериалов и «Дома‑2», которых хипстеры и гламур нередко называют обидными словами «быдло» и «колхоз», а «интеллектуалы» мечтают их просветить и спасти. Самая широкая, непритязательная и «экономная» группа потребления.

И, наконец, почти выброшенные из потребления – крепко пьющие безработные, жители всеми забытых деревень, отдельный отряд «выброшенных» – гастарбайтеры.

В пирамиду всё это у меня никак не складывается, скорее в замысловатую систему движущихся пятен с накладывающимися краями. В местах этих наложений и возникают самые интересные люди с редкими парадоксами в голове. И чем больше мой Евродруг объясняет мне, как сложно и в обе стороны все они друг от друга зависят, тем труднее мне это представить визуально.

 

Утопия

 

В студенческом возрасте он рассчитывал на своих однокурсников – «новых левых», ну и на партизан «третьего мира». Повзрослев и женившись – на альянс социал‑демократов и зеленых. Пока его поздние дети ходили в школу (сидел с ними дома столько же, сколько и жена) – на партии, вроде «Линке». Теперь, после развода, он рассчитывает на «пиратов», кое‑где в Европе проникающих во власть. Пираты подтверждают его давние ожидания: компьютеризация труда оставляет без работы половину среднего класса и создает таким образом новый радикальный слой общества. Пираты видятся ему проводниками ко все той же мечте о едином планетарном государстве экономической демократии, управляемом «настоящими левыми» в течение 30 лет, после которых и созреет сам собою творческий и не авторитарный коммунизм. У человечества никогда не было такого «тепличного» тридцатилетия. Всегда сохранялась конкуренция за ресурсы и «стимулирующий» (или «парализующий»?) страх насилия, нищеты, внешней угрозы, никем не контролируемой тайной власти. Моему Евродругу нужны тридцать лет без войн, со всеобщим доступом к качественному образованию и медицине любого, необходимого человеку, уровня. Не больше 30 часов наемного труда в неделю. Отмена копирайта и всех тормозящих наше развитие ограничений свободного интеллектуального обмена. Поощрение государством свободного развития наук и искусств. Разумное планирование рождаемости. Развитие транспорта при радикальном сокращении частных автомобилей. Мир культурных экспериментов и высоких экологичных технологий – Сахара превращается в одну большую солнечную батарею, дающую всем энергию.

За эти 30 лет по заветам Маслоу и Фромма вырастет целое поколение людей, которым капитализм станет не нужен, готовых и, что важнее, способных заменить отношения рыночной конкуренции новыми, более рациональными и солидарными отношениями, сформулированными в новом общественном договоре. Возникнет новое общество и присвоение этим обществом всего произойдет почти мирным (ну или минимально насильственным) путём. У этого плана уже есть база – накопление новых технологий, гуманистическая педагогика и всеобщее светское образование.

Но этому мешают неолибералы, в том числе и левой масти. «Не настоящие» левые вечно противостоят настоящим – так видит мой Евродруг главное препятствие на пути воплощения своего проекта и, по‑моему, именно здесь ему отказывает материализм. Осталось победить правильным «левым» и объединить планету. Ближе всего, по его мнению, к этой цели подобрались скандинавы.

И вот он ждет от меня интеллектуальной солидарности или конструктивных замечаний. Спрашивает меня электронным письмом, согласен ли я с такой стратегической целью и что конкретно я об этом думаю? А я думаю, что ответить. Думаю, что политический идеализм и даже утопизм извинителен (или даже обязателен?) для людей, сделавших активизм стилем своей жизни. Этот идеализм является незаменимым топливом перемен. Абсолютно не важно, верю ли я в полезность тридцати лет благоденствия и солидарности для всех. Это не важно даже для меня. Просто потому что этих «розовых» лет у мира никогда не случится. Вместо них произойдут гораздо более драматичные и менее рациональные события. Так считает большинство моих знакомых. И я соглашаюсь с ними. Ведь нет ничего проще и удобнее, чем быть «умнее» идеалистов и активистов, вроде моего Евродруга.

 

 

Психоделичество

 

1

 

Я нарконезависимый. Но опыт есть.

 

        Рыбы рядом     

 

Однажды, лет двадцать назад, отведав необдуманную дозу …[1] я вышел из сумеречной арки на бульвар и остановился под деревом, чувствуя, что всё как‑то изменилось. Какая‑то мелкая пыль клубится вокруг в полуденных лучах. Вглядевшись, я убедился, что это мельчайшие рыбки, сонмы мальков. Тысячи крошечных созданий научились жить в воздухе этой улицы так же вольно, как жили они раньше в пруду или реке. Я следил за их рыбным и детским роением заворожено, замечая, что и не только мальки, но и рыбки покрупнее проплывают между нижних ветвей бульварной липы и некоторые почти касаются моего лица. Я воспринял это как заигрывание и пытался поймать хоть одну мелочь рукой, но, как известно, это невероятно трудно, ведь реакция рыбы гораздо проворнее нашей. Мы для них как неповоротливые слоны. Я был восхищен такой эволюцией рыб и их новой способностью жить прямо в воздухе, но я не был уверен, что это чудо возможно ещё где‑то. Я опасался, что больше нигде этого не увижу, если уйду отсюда. Раз уж они эволюционировали так сильно, вполне возможно, с ними можно разговаривать – допустил я. Отсутствие речевого аппарата вряд ли позволит им отвечать, но понимать меня и отвечать действиями они смогут наверняка. Между тем вокруг, над лавками и клумбами, их цветное движение напоминало жизнь целого кораллового рифа. Главное, не сойти с ума от счастья – уговаривал я себя – контролировать радость, установить контакт с ними важнее всего сейчас. Но тут кто‑то медленный и большой закрыл над нами солнце. Подняв лицо, я увидел пятнистого кита, плывущего над крышами. За ним, на почтительном расстоянии, следовали ещё несколько. Кажется, среди них были касатки и другие виды. Но ведь кит не рыба – недоумевал я – не рыба, это все знают, значит это происходит со всеми, кто ещё вчера жил в воде. Солнце то и дело скрывалось за дирижаблями их тел. Эти грациозные гиганты легко и без слов объясняли то, что случилось с платоновской Атлантидой и куда делся капитан Немо. Я сел на лавку и вспомнил о других людях, какова же их реакция на случившееся? На бульваре было всего несколько человек и их поведение оставалось поразительно обыденным. Да и окружавшие меня мальки куда‑то подевались. Стало ясно, что закрывая солнце, киты должны бы взамен показывать на своей поверхности живую карту всего космоса и только так и можно увидеть извне, как в целом он устроен. Я снова обратился к ним. В небе ветер быстро тащил большие свинцовые облака. С тех пор у меня чувство, что я просто отказался от предложенного знания, сдал назад, вновь присоединился к людям, вспомнил об обществе, сделал усилие, чтобы не видеть их и остаться тем, кем и был раньше. Полностью поверить, что этого не было, я вряд ли когда‑нибудь смогу.

Иногда и сейчас. Внимательно стоять под музыку и боковым зрением стараться не замечать, как пугливо и игриво проскальзывают рядом с тобой маленькие быстрые яркие рыбки. Нечто вроде телевизионных помех или отдельных пикселей пе