Помните ли вы свой первый митинг? Или он ещё впереди?

В тот майский день 1990 года я привычно пришел в редакцию «Комсомолки», где Тётя Оля собирала нас, политизированных старшеклассников, раз в неделю. Тётя Оля была немного блаженной, с кспэшными замашками, могла войти к редактору босой, распевая гимны солнцу, но считалась одной из лучших советских педагогических журналисток. В тот день она вручила каждому из нас по высокому огненно‑синему васильку. Давным‑давно, с такого же вручения цветов подросткам началось «коммунарство» – движение альтернативных педагогов, которое стало для неё смыслом жизни. Но тогда я этого не знал. Сидеть с васильком в руках было невыносимо и я упрятал его в свой пакет с репринтными книгами. Для этого стебель потребовалось сломать в трёх местах и в пакете растение стало похожим на модернистскую ограду в стиле Гауди, возникло «опасное натяжение пространства», как говорила Тётя Оля о русском авангарде. Авангарду она предпочитала тонкую лирическую графику Нади Рушевой. Я носил военную обувь, читал самиздат, менял школы, не стригся, слушал тяжелую музыку и поддерживал любое «натяжение пространства», чем опаснее, тем лучше. На ту встречу я пришел, чтобы познакомиться с Эдуардом. Он только что вышел из тюрьмы, где сидел за то, что средь бела дня на главной площади своего города бросил две бутылки с самодельным огненным коктейлем в здание горкома партии. Об этом много писали. Через год он был выпущен из колонии для несовершеннолетних под нажимом общественности, получив ещё четыре условно. Роль Тёти Оли в его освобождении была решающей. Он то и позвал меня на митинг сразу после рукопожатия, знал место и время по каким‑то своим каналам. До этого я слышал о митингах только, что их устраивают на Пушке «дээсовцы» с Новодворской и их там жестко винтят. По дороге Эдуард постоянно спрашивал: «Ну, признайся, вас всех проверяли? КГБ? Сколько раз?». Я отрицательно мотал головой. После тюрьмы он не мог поверить, что в редакции крупнейшей газеты могут собираться школьники, не прошедшие никакого фильтра. Мои беззаботные ответы ему не нравились и он недовольно хмурился. Вскоре он напишет в газете «Народно‑трудового союза» (да, да, того самого «белогвардейского»!), что все мы прошли строгий отбор. Но я не обижусь. Любая картина мира требует от реальности некоторых жертв.

У циклопических ворот ЦПКИО по периметру митинга стояли милицейские «упаковки». Вспомнился популярный тогда анекдот: «На митинг и в машину!». Центр заняли демократы с огромной цветной карикатурой: советская власть в виде трёхголового змея – Партия, Комсомол, Профсоюзы. На фланге стояли анархисты, в черном, с хвостиками волос и пиратским флагом. С другого фланга собрались казаки и «Память», они раздавали всем открытки с Храмом Христа Спасителя и призывом восстановить святыню. Кто‑то выступал c трибуны за возвращение паспорта Солженицыну и против советских войск в Ереване, но это никого в толпе не волновало, все общались между собой. Вдруг грянул теплый дождь, милиционеры лениво попрятались в свои машины, микрофонный голос стих, но никто не собирался расходиться. Всем нравилось вместе вымокнуть после майского московского дня. Задержаний явно не предвиделось. Анархисты пели «Цыплёнка», «памятники» кланялись иконе, заворачивая её в целлофан, а демократы спасали своего «советского Змея Горыныча», но он уже расплывался психоделическим гуашевым пятном, неопределенность которого мне нравилась гораздо больше прежнего шаржа. Чувство эйфорической свободы и какого‑то гражданского кайфа с тех пор связано у меня с митингами навсегда. Девушки в прилипших сарафанах ловили пальцами капли и танцевали. Рокабил в ковбойской шляпе играл на гитаре и пел по‑английски Пресли, над ним благодарно держали зонты и «вареные» куртки. Эдуард о тюрьме отвечал скупо, в сторону анархистов супился, а открытку с Храмом у казаков взял и бережно положил в карман.

Через год он уйдет в послушники, а потом в монахи северного монастыря, сменит имя, но и оттуда его переселят в лесной скит из‑за обсуждения с братией антисемитских газет. Храм начнут восстанавливать, монах, редко наведываясь в Москву, будет фотографироваться на фоне стройки. Его мечта сбывалась в камне. Но прежде, на пике российского постмодернизма и натяжения пространства Марат Гельман соберет в сухой чаше бассейна всех московских знаменитостей, чтобы каждый предложил свой проект для этого места. Художник Бренер залезет на вышку ныряльщика и будет там онанировать, что‑то выкрикивая.

Тётя Оля – как бы это сказать поделикатнее? – окончательно переселится из общего мира в свой собственный. Все тогдашние анархисты разочаруются в самоуправлении, а самые перспективные из них со временем даже сделают карьеру в «Единой России». Да и общество «Память» куда‑то денется, уступив свою роль баркашовцам, а потом и те исчезнут, уступив борцам с «нелегальной эмиграцией», которых принято подозревать в том, что они борцы с легальной.

В Парке Горького теперь место выпаса добрых хипстеров. Новые анархисты охотятся за правыми, правые воюют с мигрантами, в восстановленном Храме феминистки проверяют верующих на терпимость, а Дмитрий Быков написал роман о том, как этот Храм снова взорвут после победы оппозиции. Я привел туда свою четырехлетнюю дочь на Рождество и спросил неподготовленного ребенка про иконостас, что там, по её мнению, находится? «Там живёт Дед Мороз!» – ответила она не задумываясь.