Что такое современный марксизм?

 

Это Джеймисон про постмодернизм и тайные связи между спекулятивной культурой и спекулятивной экономикой. Это Хардт и Негри с их поиском нового пафосного субъекта – невидимки, способного радикально изменить жизнь. Это Валлерстайн про мировую систему извлечения и вращения бабла, от которой никто не может быть свободен, кем бы он себя не считал. Бадью про математические парадоксы в политике и этике, например про «верность великим событиям», которые ещё не произошли и вообще не гарантированы. Наоми Кляйн про брендовое рабство и рыночное насилие темных инженеров капитала. Славой Жижек про внутреннюю экономику человеческой души. Иглтон про то, почему Кафка и Магритт – реалисты. Бенсаид и Тарик Али про подрывную роль третьего мира, куда «офисный миллиард» попытался «сослать» все свои грехи и проблемы. Хобсбаум про то, как и зачем правящий класс изобретает «национальную идентичность» и Дэвид Харви про то, почему пророческие страницы «Капитала», переходя из плоскости в объем, становятся улицами и площадями современных мегаполисов. Ещё хотел назвать Бурдье с его хитрой теорией того, как не оформленная, а только возникающая группа внутри общества создает в этом самом обществе едва слышный заказ на свой портрет «на вырост», новое почти не уловимое настроение. Особо чуткий художник, режиссер или литератор, почуяв этот заказ будущей аудитории, выполняет его в своем творчестве, ловит это новое настроение, сочетая не сочетаемые ранее, но уже готовые прилипнуть друг к другу, элементы. И тогда новая группа в обществе окончательно проявляется именно в форме аудитории этого смелого автора, а потом уже во всех остальных формах, как движение, субкультура и вообще «явление». Но Бурдье умер несколько лет назад и потому не может, наверное, считаться «современным»?

Было, конечно, и предыдущее поколение, «вдохновители 1968‑ого года» – Ги Дебор, Ванейгем, Адорно, Горц, Маркузе. Они взяли классический марксизм и, как воздушный шар, накачали его веселящим газом контркультуры и психоделии. И тогда марксизм обрел объем карнавального и непредсказуемого молодежного бунта. Этот шар для меня не сдулся до сих пор.

А до них были высоколобые большевики с черно‑белых, как северная зима, фотографий – Лукач, Грамши, Люксембург, Троцкий – которые дружили и спорили с Лениным. Читая их, я понял нечто очень важное. Капитал не есть просто всеобщий эквивалент, который менее или более справедливо делится между людьми. Капитал есть стоимостная форма организации и развития производительных сил, исторически заданная форма функционирования средств производства.

И всё же главное предложение марксизма – сделать частное общедоступным (не путать с государственным) – неизменно вот уже полтора века. Цель марксизма – сделать справедливость вопросом знания, а не чувств. Сдвинуть беседу о равенстве от перцепта к концепту. Колебание нормы прибыли понимается марксистами как линия исторического фронта в социальной войне между работником и нанимателем, взятыми как политические сообщества. Главная предпосылка самого возникновения марксизма – бесконечность капитала, которая перестает умещать в себе бесконечность нашего труда. Господство капитала над человеческой жизнью никогда и не могло быть полным, оно всегда предполагало автономные зоны как внутри человека так и в его поведении. Марксизм это программа партизанского роста и укоренения таких автономных зон.

Вы хоть раз бесплатно качали что‑нибудь из сети? Если доступ каждого ко всему, что мы создаем, будет так же прост, это и станет победой и концом марксизма. Концом, потому что вместе с капитализмом он исчезнет и больше никому не будет нужен в новом мире добровольных творцов и тотальной автоматизации. Кончится мучительная предыстория людей и начнется их великая история. Свободный обмен информацией – передний край развития «посткапиталистических» отношений и примерная модель будущей экономики, которая сменит устаревший рыночный обмен через продажу товаров. Осталось найти способ переноса подобных отношений из мира информационного в область более ощутимой жизни. Сделать столь же бесплатными и доступными хлеб, энергию, землю, дома и всё остальное. Деление всего на «своё» и «чужое» отталкивает людей друг от друга и искажает их отношения до полной неадекватности. Мы все, взятые вместе, а не по отдельности, уже достаточно богаты, чтобы ничего не называть «своим».

Марксизм задает буржуазным демократиям свой возмутительный подрывной вопрос: как возможно «народовластие» там, где все средства производства остаются в руках меньшинства, не избранного и не контролируемого никем? Как возможна «демократия» там, где все результаты общего труда принадлежат единицам, которым повезло родиться в избранных судьбой семьях? Избранные, выкладывая «свой» товар на рынок, предлагают нам купить у них то, что создали мы сами. Мы, понятые вместе, как пролетарское большинство человечества, а не по отдельности, как сумма конкурирующих индивидов. Марксизм предполагает, что демократ, призванный к последовательности, это социалист.

Марксизм предлагает навсегда покончить с системой, которая дает каждому зрелище вместо Смысла, занятость вместо Дела, роль вместо Судьбы и банковский счёт вместо Победы. Большинство из нас каждый день заняты не тем, что считают важным, а тем, за что нам платят, и потому мы отказываемся отвечать за то, что ежедневно делаем. Это «просто работа», «просто бизнес» и «просто отдых». Такой опыт создает «просто людей» т.е. парализует их творческую волю и накапливает внутри свинцовое чувство, будто ты живешь чужую, а не свою, жизнь. Так возникает отложенный на завтра человек. Он вынужден непрерывно отодвигать в будущее собственное Полное Присутствие.

Не причастность к тому, что ты делаешь. Отказ от вопроса о смысле собственной деятельности в обмен на оплату труда. Делегирование этого смысла кому‑то, кто тебя нанял или тому, кто нанял нанимателя. Окончательная передача смысла своей деятельности в руки правящего класса. Тот, кто согласен с этими оценками, уже марксист. Ну, почти. Осталось добавить одну фразу: Хватит верить в реинкарнацию! – в ней весь марксистский пафос – Хватит ждать того, кто спасет и освободит тебя, он – в зеркале. И он не один.

Деньги осуществляют небесную жизнь товаров точно так же, как товары воплощают земную жизнь денег. Мы зарабатываем, тратим, а устав и от того и от другого, перед телевизором или в нежной тьме кинозала, смеемся над тем, как мы зарабатываем и тратим, узнав себя на экране. Товары всё чаще отсылают нас к зрительскому опыту переживания воображаемого статуса, а не к своей простой функции. Марксизм предназначен для тех, кто хотел бы делать что‑то ещё. Делать, а не «круто оттягиваться» и забываться. Товарная цивилизация держится на тотальной наркомании: для того, чтобы товары продавались, все должны гнаться за вечно ускользающим удовольствием, на которое эти товары нам намекают. Но в марксизме удовольствие ставится на место, оно просто следствие осмысленной деятельности по улучшению мира и человеческих отношений. Только в таком положении удовольствие становится устойчивым, полным и никак не связанным с потреблением.

Гламурные труженики публичного потребления, взяв в руки вожделенную вещь, физически ощущают, что это не просто вещь, но кристалл капитала. Капитал подвижен, он испаряется из вещи и она перестаёт быть статусной и модной. От этого чувства «капитала внутри» по их коже бежит эротическая дрожь товарного фетишизма. «Капитализм как религия» – это верно сказал товарищ Вальтер Беньямин. Религия нуждается не только в святынях, но и в запрещаемых непристойностях – правильно добавил товарищ Жорж Батай. Экстаз потребления заменяет нам экстаз производства чего бы то ни было. Экстаз любого производства и становится при капитализме непристойным, вытесненным, нежелательным, подрывным. «Те, кому меньше повезло, больше работают». Репрессированный экстаз производства превращается в итоге в экстаз антисистемной практики сопротивления. В этом, а не просто в моральном осуждении рынка, важнейшее марксистское сообщение.

Есть ли у меня реалистичный, а не утопический, идеал политической системы? Конечно, вот он: народ держит власть в заложниках. Но что для этого нужно народу? Организации? Да, но организации это только инструмент. Прежде всего, людям нужно вернуть «не реалистичный» идеал политической системы, внятно данный в «Коммунистическом манифесте». Только наличие такого «бесклассового горизонта» позволит обществу взять власть в заложники и диктовать власти свою волю.

Для этого людям и нужна революция. Во время революции простые люди пытаются мыслить сложно, а сложные люди пытаются мыслить просто. Поэтому и те и другие неизбежно совершают во время революции страшные ошибки. Но эти ошибки ценнее для нашей будущей истории, чем любая «правота» и «правильность», нажитая нами в предсказуемые дни межреволюционных времен.

Вот ещё 11 марксистских наблюдений, которые кажутся мне полезными, актуальными и не слишком очевидными:

1. Капитализм это особая система экономического обмена, запрограммированная на постоянный рост прибыли и ради этой главной цели способная пожертвовать любым из нас. Главный приз в капиталистической игре – возможность создать монополию, надолго гарантированную от конкуренции.

2. Причина регулярных кризисов капитализма заключена в неизлечимом противоречии между потребительной и меновой стоимостью. Из этого конфликтного различия прямо следует разрыв между реальным производством и царством спекулятивного капитала. Разрыв, аналогичный разнице между наблюдаемым миром и виртуальной реальностью. Но самый важный вопрос: какую роль в реальном мире играет виртуальная реальность? Только ответив на него, мы и заявляем свою политическую позицию по‑настоящему.

3. Главный герой раннего капитализма – авантюрный предприниматель. Главный герой капитализма классического – ответственный и солидный директор крупной фирмы. И наконец, главный герой капитализма позднего – креативный организатор гибких и чутких к рыночным изменениям сетевых структур эпохи «фанки‑бизнеса». Ни одна из этих трёх фигур не исчезает, но каждая уступает следующей своё центральное положение в Системе.

Переход от второй фигуры к третьей не случайно совпал с переходом от фиксированной идентичности эпохи модерна к плавающему и постмодернистскому пониманию «Я». От футуристического антигероя первого «Терминатора» к жидкому и протеическому антигерою второго фильма.

Но у распространения постмодернистской оптики есть и другие причины. Прежде всего это сдвиг центра принятия важнейших решений из сферы производства в область обмена. Этот экономический сдвиг и гарантировал при позднем капитализме победу неолиберализма в политике и постмодернизма в культуре.

4. Страны метрополии всасывают, как насос, ресурсы из периферии. Конкуренция внутри них смягчается и приобретает более гуманные, предсказуемые, щадящие формы. Это смягчение внутренней конкуренции может выглядеть как добрая воля разумных элит или как результативная борьба «розовых» реформистских организаций. В странах же периферии, откуда ресурсы бегут в метрополию, конкуренция обостряется, приобретая самые брутальные формы «боев без правил». Именно поэтому розовый реформизм там мало перспективен и всегда проигрывает более радикальным проектам, покушающимся не на передел пирога, но на захват самой пекарни. Страны периферии – источник массовой миграции. Массовая миграция это когда люди пытаются повторить путь движения денег и других ресурсов в миросистеме. Миросистема (по Валлерстайну) существует с 16 века и растет с тех пор как вширь, так и вглубь. Лидерство внутри миросистемы последовательно переходило от голландцев к британцам и, наконец, к американцам, не считая кратковременных французских попыток вырваться вперед.

5. Система, в которой более половины людей «не рентабельны» т.е. бесполезны и нежелательны, сама по себе не имеет права на существование и должна быть приговорена этими самыми людьми к революции. Успех революции прямо зависит от того, сколько «рентабельных» людей примкнет к революционному проекту. Нам предстоит выбирать между двумя преступлениями – тем, что происходит сейчас и тем, что может быть нами совершено, чтобы прекратить то, что сейчас происходит. Для выбравших второе принципиальны два занятия – рвать гипнотизирующие вас связи с Системой и искать самые актуальные противоречия Системы, чтобы однажды покончить с существующим порядком.

Гипноз Системы обычно строится на неразличении законов природы, с которыми нельзя почти ничего поделать, и социальных правил, которые всегда могут быть изменены. Идеология буржуа представляет рынки техническими механизмами, а вовсе не формой осуществления социальной власти одних людей над другими. Ложное сознание культивирует «неподвластность» экономики, аналогичную неподвластности солнечной активности или тектоники. Как будто рынок не есть форма человеческой деятельности. Главнейший фокус ложного сознания это когда отношения между людьми представляются самим этим людям неотъемлемыми свойствами вещей: «так считается», «так устроено», «так заведено», «это естественно», «общеизвестно», «по другому это не работает» и вообще «таковы сложившие обстоятельства». Именно в этом смысле Фидель Кастро сказал, выступая в ООН, что «очевидные решения» придуманы империалистами для того, чтобы сильный и дальше мог угнетать слабого.

6. Вирус коммунизма (стремление в бесклассовый горизонт), спрятан в любом этическом поступке просто потому, что всякое этическое действие предполагает, что интерес другого важнее, чем твой собственный. В этическом жесте таится призрак экономики дружбы, в которой обмен уступает дару.

7. Личная утопия в каждом из нас не позволяет обществу полностью стать равным самому себе, достичь окончательного гомеостаза и стабильности и тем самым остановить свою историю. И наоборот, общество не позволяет личной утопии порвать с исторической универсальностью, стать не обязательной дендистской прихотью, игрой персонального произвола. «Непостижимый внутренний мир» обычно нужен только для того, чтобы скрыть от себя и других ежедневный конформизм своего внешнего поведения.

«Я» это способ адаптации организма к социальной среде. Рациональное эго базируется на самосохранении и запирает в себе человеческие возможности, как в тюрьме. Утопический горизонт общей истории, выраженный в коммунистическом проекте бесклассовой цивилизации, позволяет любому из нас выйти за жалкие пределы так называемого «здравого смысла», вылупиться из обыденного эго, как из тесной скорлупы, сняв тем самым противоречие между «Public» и «Privacy».

Сходным образом Делёз противопоставлял нонсенс и абсурд. В нонсенсе всегда слишком много смысла и мы можем, склоняя его на все лады, по‑разному интерпретировать, теряя в каждой личной интерпретации ценную часть. С нонсенсом невозможно обойтись в одиночку. Он стремится прочь от сознания, озабоченного своей отдельностью. В абсурде же, наоборот, к нам вопиет радикальная нехватка смысла. Нонсенс подразумевает коммуникацию с другими, коллективную голову, как своего пользователя. Абсурд напротив, запирает переживающего в одиночестве его персонального опыта, становится трагическим манифестом личной нищеты. «Нонсенс» с его тревожащим смысловым избытком отсылает нас к всеобщему интеллекту и коллективному владению неделимым знанием, а «абсурд» отсылает к мучительной невозможности личного владения знанием, к обреченности проекта частного использования разума.

8. Национальное строительство это способ пристегнуть конкретный бюрократический аппарат и конкретную армию к большой массе людей, воодушевленных общим, хорошо организованным переживанием мифических, но убедительно рассказанных, событий прошлого. Нация это всегда оправдание государства. Того, что уже есть и нуждается в массовом мифе (имперский национализм сверху) или того, которое только собираются строить, отняв кусок у государства уже существующего (романтический национализм снизу). Государство же это прежде всего монополия на насилие. Это насилие обращено наружу, чтобы «защитить» население от врагов, т.е. сохранить за правящим классом права на эксплуатацию именно этих людей, избегая риска остаться без подданных, которых «завоюют» соседи. Это насилие так же обращено и внутрь, чтобы эффективно организовать принудительное сотрудничество подданных в пользу правящего класса на удерживаемой территории. Правящий класс контролирует товарные потоки и выжимает золотой пот капитала из людей. Государство защищает его политические интересы, помогает разбираться с заграничными конкурентами или с бастующими работниками. В ответ правящий класс финансирует государство в виде официальных налогов, а так же финансирует отдельных чиновников в виде не официальных коррупционных схем. Идея нации нужна для того, чтобы большинству людей, не относящихся ни к государственному аппарату управления, ни к правящему классу (это те, кто в доле, а не в найме), вышеописанная система казалась естественной, справедливой, исторически заданной и безвариантной.

9. Революционная контрэлита после победы становится харизматичной бюрократией, озабоченной ускоренным развитием и постепенно теряющей свою харизму. В советском случае этим ускоренным развитием была командная индустриализация. Бюрократия, создавшая за два поколения догоняющего развития советский средний класс и советскую интеллигенцию (пересекаются, но не совпадают), столкнулась с тем, что не может так же легко распоряжаться этими новыми группами, как она распоряжалась крестьянами и рабочими. Несогласие и тихий саботаж этих групп не позволил советскому социализму стать постиндустриальным и, начиная с 1970‑ых годов, система была обречена на провал обратно в капитализм.

10. Идеология или «ложное сознание» это твоё воображаемое представление об условиях и причинах собственного существования и связях с другими людьми. Это представление всегда искажено твоим классовым положением. Только в бесклассовом обществе это представление зависело бы от нашего уровня изъятых у мира знаний и больше не от чего. Мы не можем представить себе то, частью чего являемся, но не можем и избавиться от этого требовательного чувства причастности к чему‑то гораздо большему, нежели мы сами. Основные элементы идеологии работают только до тех пор, пока сохраняется наша энергия заблуждения, пока мы считаем их чем‑то совершенно другим, пока мы воспринимаем пропагандистскую метафору как действительное тождество. Но стоит нам воспринять эти элементы буквально и мы превращаемся в скептических концептуалистов и формалистов, на которых больше не действует радиация этой конкретной идеологии. Это не означает, что мы освободились от всякой идеологии. Такая свобода невозможна в принципе, хотя она и является утопией буддистов, например. Главная разница между идеологиями состоит в том, что некоторые из них являются самопредставлениями групп, сила которых растет, а другие – самопредставлениями групп, сила которых умаляется.

11. «До сих пор философы пытались только понять мир, но теперь пришло время изменить его». Эта одна из самых известных фраз Маркса. Она успела всем ужасно надоесть. В ней, конечно, есть важный смысл – познание это вторжение, изменение познаваемого и познающего заодно, а не пассивное созерцание и простое добавление к уже известному – но смысл этот давно очевиден. Забавно, как две половинки этого тезиса постоянно применяются к самому Марксу и его идеям. Тысячу и один раз приходилось слышать: да, Маркс очень точно и глубоко понял, как устроен капитализм, как продукт превращается в товар, какие именно формы сознания это порождает и как сказывается на социальных отношениях, но вот его прогнозы и предложения это, конечно, утопизм и экстремизм. Или: анализ Маркса был верен, но его планы это слабая сторона его философии, потому что с тех пор слишком многое изменилось. Или: Маркс отчасти верен в своем анализе рыночной системы и до сих пор, но все его коммунистические надежды это типичное выдавание желаемого за действительное, не оправданный антропологический оптимизм. Т.е. во всех этих «уважительных» оценках Маркса отдается дань первой половине знаменитой фразы, но отрицается вторая. Делается попытка вежливо или не очень вернуть философию туда, где она только познавала мир, не изменяя его. Разорвать связь знания с политической практикой и экономической активностью. Анализ Маркса полезен, а вот его предложения это вера, квазирелигиозность, пустые ожидания, излишний энтузиазм и т.п. На этом сходятся и позитивисты и мистики. Их общее желание – сделать Маркса, его последователей, да и вообще всех философов объясняющими, а не изменяющими мир. Между тем, марксизм изменил карту мира и жизнь людей на нашей планете за полтора века своего существования гораздо сильнее, чем христианство за две тысячи лет.

Маркс исходил из социоморфности знания т.е. из его зависимости от структур общества. Точно так же, как Фрейд понимал, что само возникновение психоанализа стало возможно только в условиях некоторого ослабления эдипальной социализации т.е. в условиях расклеивания, появления объективной дистанции между нами и тем, что Фрейд описывает (эта рефлексивная дистанция и воплощена в фигуре психоаналитика), Маркс понимал, что материалистическая диалектика не могла возникнуть в доиндустриальную эпоху. В этом смысле главный вопрос должен задаваться так: какие формы нашего знания о мире и о себе становятся возможны в связи с изменившимися условиями производства и обмена? Как эти новые знания изменят классовый расклад и обменно‑производственный сценарий? В России, например, мы наблюдаем вот уже 20 лет стремительную архаизацию обменно‑производственных отношений и, соответственно, следующую отсюда архаизацию господствующих форм знания, подстраиваемых под интересы нового правящего класса. Путинизм это расцивилизовывание и капитализм с азиатским лицом.

 

RAF – три красные буквы

 

 

Я родился второго марта,

Как герой вулфовского «Теста»,

Кислоты в котором

Не больше, чем в камне теста.

Но, позвольте, а где же рифма

Со словом «марта»?

Тут подходит место рождения – Нижневарто…

Перебью вас, а будет рифма со словом «рифма»?

 

«И так далее, и так далее, и так далее», как любил говаривать Иосиф Бродский. Я писал бы такое или писал бы о тех, кто пишет такое, если б не светился от ненависти. Поэтому я расскажу о дне своего рождения иначе.

2‑ого марта 1975‑ого, пока я делал первые в своей жизни глотки таёжного воздуха в Нижневартовске, немецкие анархисты безо всякого суда покинули тюрьмы, безо всяких билетов сели в лайнер «Люфтганзы» и свободно отбыли на восток. Это показывали в прямом эфире бундес‑телевидения. Заключенных анархистов обменяли на захваченного их товарищами Лоренца, кандидата в канцлеры. Прессе не удалось встретиться с ним в тот же день. Хорст Малер отказался выйти из тюрьмы, ссылаясь на то, что его трактат «Другие правила дорожного движения» ещё не готов, а заключение создает идеальные условия для подобных сочинений. Тысячи людей аплодировали этим громким пощечинам империализму.

Я родился в этот день. Это никак не связано. Если только однажды я не захочу связать.

Они родились для жизни, которой ещё нет и создание которой только и может нас оправдать, считал Ванейгем. Чтобы научить рабов решать судьбы своих хозяев. Чтобы подкрепить детские претензии современной теорией и не менее современным оружием. Чтобы взорвать стену между личной и всеобщей историей.

Они называли окружающих «рыночными питекантропами», имея в виду, что эволюция уже шагнула дальше и на повестке дня война двух разных видов человека, между которыми не может быть компромисса. Представьте себе войну умелого кроманьонца против безлобых неандертальских орд. Насилие – единственный способ коммуникации.

«Лежите тихо, в конце концов, это не ваши деньги!» – кричал распластанным сотрудникам банка Хорст Малер, стреляя для понятности в потолок. Из адвоката в боевика он превратился, когда понял, что деньги вообще не могут быть чьими‑то. А вот им, деньгам, наоборот, принадлежат все. Все люди прежнего вида. Если вы не сторонник эволюции, замените слова «прежний» и «новый» на слова «нормативный» и «другой», смысл от этого не очень пострадает.

Однажды, открыв дверь конспиративной квартиры на Кнезебекштрассе, Малер встретился взглядом с дулами двенадцати пистолетов, смотрящих на него. «Мои поздравления, джентльмены» – говорит он, поклонившись. Думаю, он поздоровался именно с пистолетами. Все, кто боялся и соблюдал закон, были для людей нового вида всего лишь устройствами, биологическими приставками к финансовым потокам, падающим по ступеням властных иерархий, двуногими машинами воспроизводства рыночных отношений. «Другие правила дорожного движения» можно понять, только помня это. Малер любил машинные метафоры. В снятой им конспиративной квартире у окон и дверей весь день работали магнитофоны, выдававшие на лестницу и на улицу стук пишущих машинок. Изображался офис. Собирались зажигательные бомбы. Офисные пешки как маскировка для политических солдат.

Малер аплодировал в своей камере, когда одна из подобных бомб взорвалась и американского сержанта, успевшего побывать во Вьетнаме, похоронил автомат, торговавший кока‑колой.

С людьми прежнего вида не может быть разговоров. «Им нечего ждать от Нас, кроме враждебности и презрения» – составляют РАФ заранее кодекс поведения в тюрьме. «В генетической войне нет нейтральных» – любили они цитировать Тима Лири.

Недавно Хорста Малера спросили: «Почему же за вами не пошло большинство, вы же были известнее рок‑звезд?». Старый адвокат и бомбист, отсидевший всё, что полагалось, грустно ответил: «Потому что большинство всегда видит себя в роли жертвы, особенно – случайной жертвы, но никогда не представляет себя бойцом».

«Здравствуй, фашистская свинья» – по очереди говорят судье Принцингу Майнхофф, Энслин, Баадер. Каждого из них немедленно выводят из зала. Они не будут присутствовать на собственном суде. Ян‑Карл Распе говорит Принцингу: «Ты не оставил нам шанса относиться к тебе иначе, кроме как целиться в тебя из пистолета». Между людьми двух разных видов возможен только разговор языком оружия. «Языком оружия» – Баадер хотел, чтобы история РАФ называлась именно так. «Никакое оружие критики не заменяет критики оружием» – любил он цитировать Маркса.

Его беспокоило, что аполитичные литераторы употребляют в отношении РАФ слово «молитва», даже если они сочувствуют.

Астрид Пролл везет им оружие на краденой «Альфа Ромео». На горной дороге она попадает в буран и впервые за много дней остается совершенно одна. Только бешенный снег вокруг. Ей кажется, это танцует костная мука за стеклом. Молотая кость. Такой мукой кормили заключенных в лагерях смерти, разваривая её в воде. Такую муку оставят полицейские вместо взрывчатки, когда обнаружат в гараже арсенал РАФ и установят за ним круглосуточное наблюдение. Система перемалывает тысячи скелетов, бросает в жернова любую жизнь. Вместо революционного взрыва власть предлагает нам есть молотую кость. РАФ пытались совершить нечто обратное – превратить нашу костную пыль в пластит. Занятость – в действие. Необходимость – в выбор. Костной мукой кормят коров на фермах. Философия власти, как бы она сегодня не называлась, требует от нас признать историю повторением циклов, признать, что в людях не больше шансов развития, чем в коровах.

Но корова не знает, что она – корова, и потому ест, что дают. Сам факт осознания своего положения и ощущение своих возможностей – вечная опасность для власти. Вечный ресурс борьбы.

Первые свои «Беретты» они купили у нацистов из подпольного клуба «Волчье число». Этой сделке предшествовала жесткая дискуссия, но победила диалектика: добро делается из зла.

В чем была минимальная практическая цель «Бригады Баадера»?

Сформулировать очень просто, но чертовски трудно исполнить. Навсегда запугать сильных мира сего, власть имущих и собственностью наделенных. Сделать их навечно податливыми, немного подавленными. Отравить всю их жизнь ни в чем не растворимым ужасом. Для этого надо дать примеры такого людоедства и вампиризма, такие преступления, которые только и могут сравниться с грехами правящего класса, являются их отражением. Это во‑первых. А во‑вторых, нужно столь сильное и такое красивое, теоретическое и эстетическое оправдание этого справедливого людоедства, которое сделает его привлекательным и оправданным на веки вечные. Йозеф Бойс посвящал свои инсталляции заключенным РАФ. Жан Поль Сартр брал у них интервью. Идол немецкого концептуализма Герхард Рихтер выставлял в галереях огромные цветные портреты Баадера и Майнхоф, скопированные с плакатов «они разыскиваются».

Итак, всякий, кто чувствует в себе вампира, пусть готовит зубы и выбирает жертву. А остальной, кто не чувствует – слишком книжен, вежлив, воспитан, подавлен, растоптан – пускай сделает образ вампира магнетическим, поднимет мысли и мотивы его на уровень выше некуда. Станет добровольным рекламным агентом революции.

Ничего нет прогрессивнее, чем сеять ужас, заставлять трепетать буржуазные семьи или превращать таких сеятелей ужаса в святых, в пророков справедливости, в творцов знания, в делателей истории.

Гламурные журналы заказывают мне статьи о «легендарных» и «непревзойденных» РАФ. Нельзя ли, спрашивает редактор, связать их с модным кино, ну, с «Матрицей», например?

В первой серии «Матрицы» безупречно выражен пафос городских партизан, ведущих войну с организаторами всеобщей иллюзии, остановившими время в конце 1990‑ых плантаторами поколений, пожирающими нашу энергию. Но вторая и третья серии включают обычный для такого «двусмысленного» кино приём – источником зла оказывается не вся Система, но её отдельный, сломавшийся элемент. Фашизм, который РАФ видели повсюду, оказывается не сутью Системы, но отдельным перегибом в отдельных местах, требующим устранения. Революция заменяется реформой, а поражение плантаторов их улучшением. Всем городским партизанам предлагается стать добровольными помощниками полиции и озеленителями улиц. Пафос же первой серии оказывается чрезмерен и ошибочен. Партизаны перепутали злоупотребления властью с её сутью. В этом смысле, трёхсерийная «Матрица» это история того, как менялась идеология «выживших» и «вписавшихся» герильерос.

У них имелось своё кино. Навсегда запрещенное «Сопротивление» Майнхоф, в котором нет ничего подрывного, кроме личностей – Баадера и Энслин. Или Хольгер Майнц. Он явился к скульптору Хоффу с просьбой сделать стальной корпус гранаты и большое тело бомбы, которое удобно держалось бы под женским платьем, на корсете.

– Зачем? – спросил скульптор.

– Для моего революционного фильма, конечно, – ответил режиссер – в финале там Мадонна среди торговых рядов рожает бомбу.

Этот ответ вполне устроил Хоффа. Нужно стремиться к ситуации, когда все скульпторы будут настолько понятливыми.

Майнц снял короткое кино о том, как сделать и метнуть зажигательную противополицейскую бутылку и не вспыхнуть при этом самому. Рок‑н‑рольную историю о взаимоотношениях металлического цинка, гексахлорэтилена и нитрата. Эпос о машине, взрывающей в назначенный час саму себя. Собирался снять пару музыкантов, возившую динамит в коляске, вместе со своим грудным малышом.

«Мы все умрем. Единственно важное, за что ты умираешь и как ты для этого жил. У меня была ясность: воевал со свиньями за людей. Я любил жизнь и потому мне плевать на смерть» – за месяц до смертельного исхода своей тюремной голодовки писал Майнц. Последний и самый революционный свой кадр режиссер сделал после смерти. Фотография его, почти испарившегося (42 киллограмма) тела, попала в журналы и стала иконой. Партизаны РАФ носили «Майнца» с собой, чтобы их челюсти никогда не разжались для иудиного поцелуя, примиряющего человека с Системой.

На следующий день после смерти Майнца председатель верховного суда Западного Берлина Дренкман увидел у себя на пороге двух миловидных девушек. Таким любят давать микрофон в популярных ток‑шоу. Ничего не понимая, он улыбнулся. Одна протянула ему букет красных роз, а вторая изрешетила судью пулями. Цветы остались на месте преступления. Эти эмблемы социал‑демократии перепачкались в крови приговоренного юриста и лежали вокруг трупа, как холодное извинение за то, что позиция в войне может стоить жизни.

Ещё про них несколько раз брался снимать Шлендорф. Его считают не то «сочувствующим», не то «понимающим», как и Стефана Ауста, тусовавшегося с РАФ, избегавшего оружия и через много лет возглавившего «Шпигель».

В «Легендах Риты» две Германии, сжимаясь, давят её как ножницы. Две судьбы марксистской утопии: недостижимая, в ФРГ, была двигателем всей жизни, реализуемая, в ГДР, стала тормозом на пути. Герильерос остается только погибнуть на исчезающей немецко‑немецкой границе. Фильм, кстати, консультировался одной из отсидевших участниц многих RAFовских дел.

Сколько можно продать в России маек, если писать на них «мои родители из РАФ»? – интересуется представитель модного магазина – и на каком лучше это делать языке? По‑английски, чтобы все поняли, или всё же по‑немецки, для создания аутентичности?

Городской партизан Груздат талантливо сделал острую проволоку, режущую шины полицейских у атакованного воющего банка. Когда завербовавший его в революцию Малер попадается, Груздат начинает строить у себя в гараже крошечный геликоптер. План таков: эта самоделка зависает над тюрьмой, бросает лестницу и «цепляет» товарища, чтобы унести его из мест разрешенного заключения в царство запрещенной свободы. Побывав в гараже, товарищи крутят пальцами у виска. «Если мы собираемся изобрести новое общество» – говорит им Груздат, отгородившись от маловеров маской сварщика – «то уж вертолёт это не проблема».

Дочке протестантского пастора снились городские площади, укрытые коврами из мертвых голубей. Тысячи мертвых крыльев. Навсегда в 1977‑ом она стоит в воздухе своей камеры 720 тюрьмы Стаммхайм. Зависла над полом, преодолев притяжение. У трупа вид ученика, который не станет возражать воспитателю, но никогда не согласится с ним.

«Юрист», написала она на папке, которую, в случае своей смерти, просила передать канцлеру. Эту просьбу обещала исполнить христианская миссия. Этой папки нигде не нашлось.

Я часто вспоминаю это, когда вижу священников или юристов, особенно, если они вместе. Это не личные эмоции, а полезное обобщение. Вера и Право, как два понятия, необходимые Власти, в которую целились РАФ. Знание – Действие – Революция – вот чем предлагали они заменить эти большие слова.

«Я заявляю, что ни у кого из нас нет желания убить себя» – утверждала Энслин за месяц до своего тюремного «самоубийства», синхронного с товарищами – «если же вам предъявят наши трупы, знайте, что это было политическое убийство». Об этих словах и ночном суициде троих заключенных лидеров РАФ спорят до сих пор. Мнения расходятся в зависимости от радикализма спорящих и их доверия к Системе. Некоторые считают, например, что Энслин имела в виду нечто вроде «любое самоубийство это убийство обществом».

– Я верю в то, что однажды сытых затошнит от их сытости – объясняла она мотивы поджога супермаркета на своем первом процессе.

Огонь в торговом зале должен был перенести реальность вьетнамской войны в жизнь тех, кому она выгодна. «Гори, супермаркет, гори!» – пели студенты на митингах поддержки за стенами судебного здания. Насчет тошноты сытых Гудрун оказалась не так уж и не права. Сын швейцарского миллионера и боевик РАФ Вернер Заубер погиб в перестрелке с полицией. Итальянский миллионер Фельтринелли прятал оружие, динамит и боевиков РАФ в своих замках, тай