Сквозь синие стеклышки нигилизма

 

Бледный, с нервно сжатым ртом, в синих кругленьких очках, переодевшись офицером, он гулял среди полицейских, рыскавших в его поисках, и сочувственно расспрашивал их о том, кого здесь ловят? Под этими очками таился памятный столь многим «подчиняющий взгляд», как будто люди были для него лишь безвольными экспонатами музея.

Сын крепостной и сильно пьющего мещанина, подростком Сергей прислуживал в полотерах и официантах на купеческих банкетах и свадьбах фабрикантов. Но всё свободное время проводил в провинциальной библиотеке, составив себе план самообразования. От чтения мальчик отрывался только для сна и игры на флейте. Окружающих он рано начал считать за «сонных свиней», но одновременно мечтал радикально переделать человека, начав с самого себя.

Незаурядные способности и поразительное упорство откроют Нечаеву дорогу к учительской должности и в столичный университет, где он штудировал Прудона и Гегеля. Учительствуя, он параллельно осваивает переплетное, токарное и плотницкое ремесло, чтобы лучше понимать «мужика» через его труд.

В университете он «остро заманчивый» Мистер Таинственность и Мистер Ниспровергатель, который не говорит, а спрашивает и не отвечает, а раздает приказы: «показать, что студенты это не манная каша!». Именно он стоит за шумными студенческими сходками 1869ого года, запрещенными правительством. Скрываясь от преследований, зачинщик с поддельным паспортом едет в Европу, к звездам политэмиграции. Герцена испугал его магнетический взгляд, а вот Бакунин (не путать с мелкобуржуазным беллетристом начала 21 века) был загипнотизирован и называл гостя «верующим без бога». От Огарева Нечаев получил для своей борьбы изрядные деньги, которые выделяли беспокойным эмигрантам русские же помещики «на всякий случай».

Он пишет свой «Катехизис», мечтая о «вольном коммунизме» и «мужицкой революции против чиновно‑дворянский и казенно‑поповской цивилизации». Любимая его идея – превратить себя и других в инструмент максимальной разрушительной силы. Главный «кейф» этого – нет больше никаких моральных обязательств ни перед кем из «обреченного общества» и единственный критерий оценки всего – успех нигилистического дела. Натравить народ на «попов, купцов и жандармов», а что делать дальше, когда Империя рухнет, решит уже следующее поколение мечтателей, которому будет суждено строить, а не рушить.

Из Европы он рассылает свою «Народную расправу» самым благонамеренным и уважаемым лицам в России, чтобы столкнуть их с полицией и посеять хаос в их домах. В журнале предлагается истреблять способных и образованных чиновников, оставляя в живых наиболее грубых и жестоких т.е. приближать массовое возмущение через отрицательную селекцию.

Вернувшись в Москву под фамилией «Павлов», он создает из впечатлительных студентов конспиративную сеть «пятерок», общим числом около ста человек, с тайным штабом в книжном магазине Черкесова на Большой Лубянке. Лидер делит своих людей на разряды по степени проверенности и составляет списки живых мишеней грядущей «расправы». Вербуя новых сторонников, «Павлов» блефует, утверждая, что к ним примкнуло уже много тысяч человек и общее восстание буквально на носу. Посылает писателя Прыжова, хорошо знавшего все московские злачные места, агитировать среди проституток и воров. Проституток предполагалось использовать для шантажа «высокопоставленных скотов». Но это дело не задалось, как и попытка распропагандировать тульских рабочих‑оружейников, чтобы обзавестись порядочным арсеналом.

Пора проверить, насколько у «собак Павлова» выработался революционный рефлекс. В парковом гроте нечаевцы убивают своего товарища Иванова, который посмел завидовать славе лидера и сомневаться в его полномочиях. После убийства, скрыть которое не вышло, Нечаев бежит в Женеву, где возобновляет издание основанного Герценым «Колокола», а личные деньги добывает, рисуя рекламные вывески салонов и гостиниц, которые выходят у него весьма изящно и пользуются спросом. Кроме того, он пытается обложить «тайным налогом» богатых туристов на курортах женевского озера. Но это даже для его покровителей–эмигрантов оказалось «несколько слишком».

Выдан в Россию швейцарскими властями. Суда не признавал и от адвоката отказался. Достоевский внимательно следил за этим открытым процессом и с отвращением вспоминал молодость, когда и сам он состоял в похожем тайном обществе. В «Бесах» Нечаев выведен как Верховенский, а Шатов как «принесенный в жертву делу» студент Иванов.

Между заседаниями суда, жандармский офицер, рискуя должностью, бил арестанта и выкручивал ему руки, столь возмутительным было его поведение. Студенты в зале рукоплескали своему герою. С эшафота он кричал всем: «Скоро тут будет гильотина народной революции!».

Царь лично распорядился заменить двадцатилетнюю каторгу пожизненным заключением в Петропавловке, где Нечаев и провёл свои последние 9 лет. Со стороны революционеров последовал скорый и «ассиметричный» ответ – убийство императора, в подготовке которого Нечаев принимал прямое участие, не смотря на заключение в крепость. Как такое стало возможным?

Охранять политических отбирали самых морально стойких и твердо верующих военных. Смысл жизни православного человека – поиск встречи с Христом. «Заключенный №5» быстро стал для «низших чинов» крепости если не Спасителем, то героем‑мучеником и аскетом уж точно. Нечаевское презрение к своей участи и верность избранному пути помогли им почувствовать себя внутри Евангелия. Более двух десятков караульных передавали его шифрованные записки народовольцам, выполняли все поручения и даже устроили арестанту в равелине встречу с Желябовым – лидером нового поколения нигилистов.

Нечаев хорошо понимал, что такое христианство. В этой религии бог совершает невозможное. Становится своим собственным творением, отказывается от власти и полномочий ради судьбы политического заключенного, который будет казнен. Сам пишет себя с маленькой буквы и сам себя зачеркивает крестом. Русское слово «бог» означает «дающий». Отсюда «богатый» – тот, кто что‑то получил и «убогий» – тот, которому ничего не дали. Но в христианстве бог отдает самого себя, извиняясь перед собственным творением таким радикальным образом. Бог выбирает вовлеченность и случайность вместо запредельности и вечности. Отказывается от абсолютного знания ради человеческой свободы говорить с другими, ждать ответа в саду, быть преданным в храме и распятым на горе. Распахнуть руки, прибитые к дереву познания. Распахнуть их навстречу свободе каждого из нас. Навстречу твоей свободе выбирать то, что возмутительно, противоречит здравому смыслу, не задано «условиями», не содержится в почве и не ведет тебя к личному успеху. Солдаты из крепости, знавшие Евангелие, были уверены, что люди не предадут своего Спасителя во второй раз.

Генерал Потапов посетил узника, чтобы склонить к сотрудничеству, но вышел от Нечаева с разбитым в кровь лицом. Откуда было генералу знать, что заключенный всерьез обсуждает с караулом восстание всей крепости и захват царской семьи в Петропавловском Соборе? Удивительно, что ни один из караульных, оказавшихся в итоге на каторге, не отрекся от Нечаева в суде, чтобы облегчить себе наказание. Арестант роздал им новые имена и навсегда наполнил их жизнь настоящим смыслом.

После разоблачения этого, последнего нечаевского заговора его почти перестали кормить, совсем не выдавали ему книг, и через несколько недель он умер от цинги, заживо превратившись в скелет. Последнее, что делал он в жизни, прожитой по собственному «Катехизису» – выцарапывал на стене протестную прокламацию.

Российская Империя времен «русского викторианства», воображаемая многими теперь по «Статскому советнику» Б.Акунина (не путать с самым известным тогда в мире анархистом) была страной согнутых в поклоне спин, самоварной обстоятельности, бородатой рассудительности и лояльных тавтологий. Такая Империя мало нуждалась в личностях. Вместо человека в ней бытовал «покорнейший слуга». И нечаевское превращение людей в нигилистические машины политического разрушения стало обратной стороной такой Империи. «Покорнейший слуга» наизнанку оказался абсолютным бунтарем без позитивной программы, готовым валить всех идолов до тех пор, пока мир не опустеет.

Самый близкий Нечаеву из нынешних киногероев это Бэйн в нолановском «Бэтмане». Он реализовал всё, о чем мечтали нигилисты, и даже говорил на том же самом языке предельного равенства. В основе такого радикализма лежит ненависть к жизни как таковой. Революция нигилистов служит Танатосу, почти не скрывая этого. И тогда черный флаг Бакунина означает безбрежный океан Его Величества Небытия.

За риторикой передела собственности и расширения прав неслышно тикает адская машина, готовая уничтожить всех, а за «народным самоуправлением» скрыт безжалостный харизмат, который и есть острие нашей ненависти к самим себе и своей цивилизации.

Маркс осуждал «нечаевщину» за авантюризм, а вот Ленин и Мао находили его опыт весьма полезным. Сейчас о нём помнят только преподаватели истории, да европейские «автономы», практикующие ночные поджоги дорогих авто и анархизм в сквотах.

 

Он в демонической пролётке

Крылато мчится по столице

Весь взвинчен мыслями о бомбе

Ему не спится

 

Он пролетает мимо крепости

И чувствуя, что крепость ждёт его

Он скалится её нелепости

Ему смешно

 

Весь этот город представляется

Одним железным механизмом

В нём всё шевелится/качается

И нужно для социализма

 

Его фамилия Нечаев

Он поворачивает ключик

И пролетарий отзывается

Такой могучий

Поют детальки механизма

И люди – буквы на страницах

Прозрачной ночью нигилизма

Злой стрёкот в спицах

 

Несут колёса пассажира

Он едет в книгу Достоевского

Сюда он послан Комитетом

Сойти посередине Невского

 

 

С днем рождения, вождь!

 

Песни

 

Школьный Ленин с пионерских значков волновал меня мало и пели мы в актовом зале про вечную молодость вождя довольно механически. Советская рутинизация его харизмы не позволяла ничего почувствовать в пустом и общем ритуале, пока я не вырос, а ту школьную песню не спел Егор Летов в кровавом 1993‑ем. Да, голос Летова мог наполнить драматическим электричеством любой текст, но тем важнее, что именно Летов выбрал для воскрешения в тот баррикадный год.

Ещё была песня Натальи Медведевой о том, как Ильич слушал в дадаистском кабаре «Вольтер» Тристана Тцару. Я начал с неё свою первую радиопередачу и даже придумал термин. «Про Ленина» – говорили мы в 1990‑ых, если в чьей‑то песне слышалось опасно много пафоса. Не важно, о ком шла речь – «Пинк Флойд», «Министри» или Ник Кейв.

 

Портрет

 

Мне нравится пристальное фото, с которого вождь смотрит тебе прямо в глаза с явным ожиданием твоего отчёта и самокритики. Но я понимаю, что ни один портрет не открывает никакой «внутренней сущности». Скорее наоборот, мы считаем запечатленное лицо выразительным, если нам удаётся экранировать на него собственные желания, надежды и страхи. О чём я думаю, глядя черно‑белому Ленину в глаза?

Чего от него ждали? Научно управляемой экономики дара, а не обмена, национализаций, обобществлений и рабочей власти. Общества, в котором неравенство тает, нет нищих, неграмотных и бездомных, как нет и аполитичных мещан, а так же самовлюбленных буржуа. В мировом масштабе ждали сбрасывания с поверхности планеты всей паразитической кровососущей олигархической элиты. Верили, что труд теперь станет добровольным выбором, перестав быть библейским наказанием за первородный грех. Ленин означал конец логики анонимного насилия капитала и начало новой логики солидарности всех, кто работает.

Кто ждал от него всего этого? Все вальтеры беньямины мира – университетские умники и скандальная богема, все павлы власовы – герои рабочего класса из боевых профсоюзов, все безземельные крестьяне на чужих полях и безвестные солдаты в окопах. Все те, кто «в найме», а не «в доле», все, кто вынужден продавать хозяину не свои руки, так свои мысли, все, кто без работы совсем, а так же те, кому отвратителен удушливый рыночный мирок «экономических человечков» с их печально маленькой судьбой и лживой моралью.

Ленин был одним из самых поразительных результатов интеллектуального подъема, случившегося в нашей стране столетие назад. Никогда в России, ни до ни после, не жило столько самостоятельных и оригинально мыслящих людей. По законам диалектики, большинство великих людей этого подъема отрицали общественную систему, породившую их, и формировали контрэлиту. Под стук вырубки вишневых садов и славянские марши увеселительных духовых оркестров Циолковский паял свои первые ракеты, чтобы отселиться с Земли, Блок записывал гностические стихи под диктовку незримой Софии, а В.И. Ленин успешно воспитывал в эмиграции пролетарских революционеров, уверенных в том, что однажды всё, созданное всеми, станет доступно всем, как доступен нам всем язык, на котором мы говорим и думаем – общая собственность, результат и орудие труда одновременно. Слова позволяют нам чувствовать себя свободными от условий. И в этом смысле тоже язык является обещанием нашего освобождения.

Русский авангард и русский большевизм – вот самое ценное, что мы дали человечеству. И если авангард стал «интересным» дизайном в кабинетах западных офисов, то большевизм послужил технологией национального освобождения и мобилизации масс в бывших колониях и странах мировой периферии – Индокитае, Африке и Латинской Америке. В Индии я видел маленькие сельские памятники Ленину в гирляндах цветов. Там он похож на Кришну.

 

Сегодня

 

Чему сегодня могла бы поучиться у Ленина наша оппозиция, даже если она и не разделяет его «утопических» идей? Ну, например, мужской серьезности в сопротивлении. Большинство известных мне оппозиционеров рассуждают в шантажистской логике женской истерики: мы устроим мхатовскую сцену с элементами карнавала, битьем посуды и художественным визгом и нам, конечно же, пойдут на уступки, потому что на самом деле нас любят, ценят, нас боятся потерять и без нас тут «они» никак не смогут обойтись. Мы, вообще, лучшее, что тут есть и «они» это чувствуют. Просто «они» грубы и давно не видели нас в гневе. И мы, конечно, ещё долго будем делать вид, что оскорблены, не довольны и не так‑то просты, пока не добьемся, чтобы всё тут, вокруг нас, сделалось прекрасным и удобным, «как в Европе», за что нам в итоге будут благодарны вообще все.

Вместо уступок власть показывает свою мужскую решимость прекратить надоевшую истерику. Она заткнет рот, свяжет руки, запретит, привлечет и лишит свободы кого угодно, вне зависимости от того, что этот человек о себе думает. «Они» преувеличенно применяют силу, чтобы прекратить этот женский спектакль и вызвать настоящий испуг. «Вы нам не нужны» – вот главное сообщение нынешних политических репрессий.

Нарциссической позе протестного «демонстранта» Ленин всегда предпочитал классовую логику профессионального революционера, готовящего народное восстание. Он знал и учил, что с серьезным противником можно говорить только на его языке и в его же мужской логике. Силу не «демонстрируют», а применяют. Для победы нужно не «Гамлета» вслух читать, а конспектировать Клаузевица.

 

Тексты

 

Сначала были «Государство и революция» и Ленин из насквозь анархистского «Усомнившегося Макара» – вождь, который пишет: «Наши учреждения – дерьмо, а иные наши товарищи стали сановниками и работают как дураки».

Потом, В 1994‑ом, неожиданно для себя, я написал манифест для газеты молодых коммунистов «Бумбараш». О том, как «низвергнутый» Ленин становится живым паролем нового сопротивления. Это был жест политического воображения. Упоминались разбитые витрины и горящие машины. Немногочисленной левацкой молодежи нравилось, а вот «красные» постарше публично журили меня за хулиганский уклон. Ленин над моим манифестом был напечатан с высоким панковским ирокезом. Тогда нам нравилось представлять деревню Лонжюмо психоделическим курортом для сверхлюдей.

Систематически я начал читать его, как только Ленина вышвырнули из библиотек и перестали преподавать в школах и ВУЗах. Пока мои сокурсники обсуждали Карнеги и Кастанеду, я наслаждался полемикой вождя с Мартовым, Богдановым и Троцким или следил за ленинской диалектикой различения материальных и идеологических отношений, самым наглядным примером которой являтся разница между «стоимостью» (материальным фактом экономики) и «ценой» (идеологическим выражением в денежной символике).

Ленин предлагал расковать цепи ложных рассуждений и невидимого господства, найдя в них слабые звенья. Перековать эти цепи в гвозди и пули, полезные для коллективного строительства и борьбы. Наиболее внятно для своего времени он объяснил и показал, как именно «класс для других» превращается в «класс для себя». Большевизм стал новым рецептом мобилизации народа не против внешнего заграничного врага, но против врага внутреннего – паразитического класса и его идеологических агентов. Идеология оправдывает прежние отношения, революция же изобретает новые. Большевизм отличался от классической социал‑демократии как умножение политических воль отличается от простого сложения голосов.

Ленин показал себя мастером той страстной политической науки, для которой гораздо важнее «зачем?», а не «почему?» происходит событие. Цель, а не причина.

У всего есть цель. Всё летит как стрела, желающая поразить свою мишень и тем оправдать себя. Если это почувствовать, Ленин перестаёт быть «тираном» и «экстремистом». Но не все стрелы одинаково метки. Не всё будет равно оправдано. В вопросе о политическом насилии Ленин объяснял, что его нельзя ставить умозрительно: «Ты за насилие или против?». Мы уже живем в мире, основанном на насилии и выбора у нас нет. По‑настоящему политический вопрос: «Чьё насилие оправдано? С кем ты готов разделить ответственность в решающий момент, когда просто быть «против насилия» станет уже невозможно даже и на словах?»

– И что же такое, по‑вашему, «диалектический материализм»? – спросил меня на экзамене преподаватель философии, узнав о моем немодном увлечении.

– Это лучший способ узнать цену любой метафизики.

Профессор усмехнулся и поставил мне «четыре». Он был поклонником Генона и «новых правых».

 

Мавзолей

 

Промозглым вечером, пятнадцать лет назад, мы с моим товарищем увидели на улице сноп красных гвоздик в стеклянном ящике, тихо озаренном изнутри свечами. Он сиял как мираж в черной сырой Москве. Около ста цветов. Их продавал сильно замерзший парень. Мы купили у него всё, чтобы завтра возложить к мавзолею. «А что, неплохо жили» – подыграл нам (или что‑то вспомнил?) счастливый продавец, узнав, кому цветы. Но сначала, до утра, их нужно было доставить в нацболовский бункер и дать им воды. И я радостно и с трудом обнимал в машине этот упругий, хрупкий, почти неохватный, пахнущий строгой свежестью, ослепляющий, самый большой букет в моей жизни. Зная, что и запомню это на всю жизнь.

Дочку я повёл в Мавзолей, когда ей исполнилось шесть. Через четыре года выяснилось, что она всё забыла и я повёл ещё раз. «Это человек, который делал невозможное, добился своих главных целей и ничего не хотел для себя» – сказал я ей перед тем, как мы вошли в темный зал со светящимся человеком, на которого она смотрела, не мигая. «Он показал верблюду игольное ушко!» – добавил я, когда мы вышли к кремлевской стене, и дочка понятливо засмеялась. Я не знаю, как она будет относиться к Ленину, когда вырастет. И мне это не очень интересно. Сама составит мнение. Я не могу предсказать событий её жизни, из которых это мнение «возьмётся».

Сделать ещё одну революцию «по‑ленински» уже не получится. Слишком сильно изменился и способ производства и характер присвоения, всегда задающие как форму власти, так и почерк сопротивления.

И всё же твои ошибки окажутся для следующей русской революции важнее банальной «правоты» твоих критиков. С Днем Рождения, Вождь! Ничего не закончено… «Конкретный анализ конкретных обстоятельств».

 

 

Лет в мавзолее

 

Иногда мне кажется, что его хотят похоронить почти все. «Перезахоронить». И даже соцопросы это подтверждают (70% против 30%). Этого хочет сентиментальная православная общественность и либеральная интеллигенция постарше, которая устала стоять в очереди в мавзолей ещё в юности. И их дети – хипстеры помоложе, которым «как‑то странно сидеть в кафе в двух шагах от здания, где лежит труп, ну или, чуть мягче говоря, мумия вождя».

Сидеть в кафе, например, в Музее имени Пушкина, где тоже есть мумия, и даже не одна, никого не смущает. С формальной точки зрения мавзолей это музей, а Ленин – экспонат. И формально вождь конечно захоронен т.е. лежит ниже уровня грунта, как и в любом кладбищенском склепе. Значит, дело всё же не в отвращении к трупу или боязни мумий, а в том, что присутствие вождя – слишком сильный знак, травматически напоминающий всем о семи десятилетиях красного эксперимента и упованиях миллионов на новый мир, принципиально отличный от нынешнего. «Перезахоронить» означает стереть наконец этот знак, избавиться от стигмы, забыть о трагическом отклонении истории и признать, что мы полностью вернулись к цивилизованной «нормальности».

Тем интереснее, кто, собственно, против? Из кого сегодня состоит меньшинство? Для кого этот знак продолжает жить? Я знаю четыре группы таких людей:

Во‑первых, красные патриоты. Прежде всего это трогательные советские старики, но не только. Электорат Зюганова и аудитория Проханова гораздо шире. Ленин для них – творец небывалой доселе, беспримерно эгалитарной сверхдержавы, в которой равенство было важнее свободы, никто не мог принадлежать себе и все были слиты в одной коллективной миссии. Такая логика исключает аргумент «Ленин и родственники не хотели мавзолея». Вождь тоже никогда себе не принадлежал. Ленин как автор собственного проекта модернизации, в котором роль элит должна была постоянно снижаться, а роль масс – неуклонно расти. В цехах и на площадях организуя массы в правильный индустриальный орнамент, партия Ленина наделяла эти массы единым делом и единым сознанием. В такой оптике Ленин это прежде всего предтеча Сталина и антитеза историческим героям белых патриотов, ну, например, Александру Третьему с его «русским викторианством», теремочной архитектурой и ославяниванием всего и вся.

Во‑вторых, стабилофилы. Люди с консервативным восприятием. Чаще обращают внимание на сами вещи, чем на связи между ними. Вполне могут симпатизировать Путину при условии если он сведёт любые реформы к минимуму. Из недавнего негативного опыта (травма 1990‑ых) они усвоили главный для себя урок – крутые перемены бывают только к худшему. Когда к их реальности что‑то добавляют, они пусть нехотя, но ещё готовы согласиться, но когда убирают привычное, их охватывает тревога. Исчезновение Ленина ассоциируется у них с повышением пенсионного возраста и отключением электричества. Им больно, когда в Киеве националисты казнят молотками гранитный памятник Ильичу. Им трудно представить, что для украинских националистов Ленин это символ «москальской оккупации», а не просто связь с нашим общим прошлым. Сохранение символического ландшафта есть воспроизводство психологического комфорта. При взгляде на советский плакат с Лениным они чувствуют ту теплую и уютную предсказуемость бытия, которой им так не хватает в мире рыночной стихийности и конкуренции всех со всеми. В мире, помешанном на перманентном обновлении.

В‑третьих, это радикалы. Нацболы, представители самых разных бунтарских субкультур и просто люди, склонные к анархистскому восприятию любой социальной системы. Совсем не обязательно молодежь.

Их Ленин – трикстер, который умел ловить ветер истории в свой красный парус. Нарушитель и разрушитель. Скорее мститель, чем строитель. Успешный агент светлого хаоса в мире темного порядка, мечтавший о принципиально новом человечестве. Его изображают со скрещенными по‑пиратски костями и лозунгом «Eat the Rich!».

Он посмотрел на груженого золотом верблюда сквозь угольное ушко, как смотрят в прицел оптической винтовки. «Живчик и гуляка» – пишут о нём контркультурные журналы. «Один наш дедушка Ленин…» – пел о нём Егор Летов. Товарищ Непредсказуемость и Мистер Радикализм. Не зря же Мартов и Каутский столько раз журили его за опасный авантюризм.

Радикалы часто используют туристический аргумент – Ленин под стеклом делает нас особенными, такого ведь нигде нет, ну кроме Пекина и Ханоя. Это «фишка», экзотика для иностранцев. Исчезновение вождя с площади сделает наш мир скучнее и пошлее. Эмпирически такой аргумент слабо подтверждается – туристы в мавзолей ходят в основном китайские, да и открыт он всего пару‑тройку часов не во всякий день.

В‑четвертых, марксистские интеллектуалы и левацкая богема нового поколения. Для них политика это то, о чем пишут модные философы Жижек и Бадью, а не то, о чем рассказывают в вечерних новостях. Коммунизм для них это посткапиталистическое царство всеобщего интеллекта и бесплатных технологий, а антикоммунизм как раз пережиток советского прошлого. В России их всё больше. Это можно воспринимать как признак постепенной европеизации. На Западе они есть везде, где открыт хороший университет или центр современного искусства. Ленин в их версии это редчайший и ценнейший случай философа у власти. Причем, не в смысле – власть сделала нашего правителя настоящим философом, а наоборот – правильно избранная Лениным философия превратилась в его руках в конкретную политическую практику и сделала его правителем вопреки воле всех прежних элит.

В отличие от красных патриотов, для леваков важнее не государство, а общество: ленинская мобилизация масс, новые социальные лифты. Большевизм как изобретение новой формы солидарности, основанной не на общем страхе или ненависти, но на общем, заранее спланированном труде. Ленин в этом уравнении это революционный тезис, реакционным отрицанием которого стал Сталин. Эти новые левые ориентированы на ролевую модель западного антиглобалиста и подчеркивают международный характер произошедшего в 1917 году. Возникла советская система, позволившая левым во всем мире изменить положение наемных работников через революционный шантаж тамошних корпоративных элит и добиться прогрессивных налогов, экономики участия и высоких социальных стандартов.

Им, конечно, должно быть всё равно где и как он похоронен. Но саму идею таких похорон они воспринимают как дальнейшее наступление правых, монархических и реакционных ценностей. Как поздний реванш белых в гражданской войне. Летом 2013‑ого в Александровском саду уничтожили первый советский монумент. Когда‑то на монархической стеле по распоряжению Ленина высекли имена самых знаменитых социалистов мира. А теперь социалистов счистили и обратно вернули туда герб Романовых. В знак протеста новые левые в течение двух месяцев, пока шла «реконструкция», еженедельно собирались у обелиска и читали публичные лекции об «упраздненных» мыслителях. Конечно, переделка стелы воспринималась ими как репетиция «перезахоронения вождя».

Ленин до сих пор слишком сильно означает. Если то, что он означает, имеет отношение к смыслу прогресса и логике истории, то все мы ежедневно и посильно участвуем сейчас в одном капиталистическом преступлении против самих себя. А если право как раз большинство россиян с их товарным фетишизмом обыденной жизни и фантомной православно‑имперской ностальгией, тогда на Красной площади до сих пор лежит преступник и безумец. Для меня ответ на этот вопрос – легкий способ почувствовать себя в меньшинстве.

 

Наша революция

 

Ошибки и результаты

 

В подмосковном посёлке, где я вырос и живу до сих пор, Революцию праздновали так: все строились в колонны, получали флаги и под советскую музыку шагали на стадион. Там с трибуны перечислялись успехи‑достижения‑обязательства. Никто не ждал неожиданностей и потому особенно не вслушивался. Дальше микрофон начинал перечислять: «Слава нашим…» Назывались номера цехов, школ, отдельные профессии. Нужно было дождаться, пока назовут твоих и кричать «Ура!!!». А потом можно было сдать флаг начальству, найти родителей под каким‑нибудь транспарантом и вместе идти домой. Это был призрак участия в политике, призрак причастности к государству, призрак классовой общности и призрак народной революции. Как и когда всё это превратится в бесклассовый мир космических сверхлюдей, описанный в «Туманности Андромеды» и «Далекой Радуге», я не понимал, но надеялся, что это понимают другие, взрослые и наделенные властью люди.

Позже, в старших классах, когда надежд на взрослых поубавилось, а главным признаком ума стал считаться смех по любому официальному поводу, мы много шутили над Революцией. Над тем, как восстание чуть не сорвалось из‑за кражи прожектора, которым предполагалось сигналить с Петропавловской колокольни матросам «Авроры», чтобы они давали свой исторический залп. Или над тем, как партийная цензура вырезала из «Октября» Эйзенштейна «порнографические» кадры: стреляющие по Зимнему Дворцу пулемёты были сняты как стальные фаллосы гранитных атлантов.

– Молодой человек, это в феврале случилась революция, а в октябре был только переворот – назидательно поправил меня маститый советский писатель на собеседовании при поступлении в Литинститут в 1992ом. Рискуя провалиться, я спорил, но не подозревал тогда, что мне придется говорить и действовать в интересах революции всю дальнейшую жизнь.

Уже тогда я обнаружил, что принадлежу к мировому братству людей, разочарованных в капитализме. Такие люди любят выяснять, когда всё пошло не так? Как оборвалась связь с коммунистическим горизонтом Истории? Кем и где была допущена фатальная ошибка?

Когда большевики «слили» своих ближайших союзников: эсеров и анархистов? Или когда профсоюзы стали частью государства, а партмаксимум упразднили? Или когда Сталин отказался от дальнейшего разворачивания международной революции ради «социализма в отдельной стране»? Или когда Хрущев провозгласил «мирное сосуществование» с Западом, поссорился с Мао и начал потакать частнособственническим инстинктам советского обывателя?

Меня, впрочем, больше интересовали вовсе не ошибки и даже не причины нашей революции, но её необратимые результаты для всего мира. Только регулярно повторяясь, Событие становится великим в наших глазах. Без опыта и анализа 1917‑го трудно представить себе маоизм и геваризм в третьем мире, классических и новых левых на Западе, вплоть до антиглобализма и «Оккупая» наших дней. Даже «розовый» вариант капитализма с его прогрессивными налогами, экономикой участия и высокими социальными стандартами был бы невозможен без появления советской половины мира, ставшей для западных левых идеальным инструментом шантажа корпоративных элит.

Набоков как‑то сказал в интервью, что социализм это «стремление к тому, чтобы решительно все стали полусыты и полуграмотны». К этому остроумному замечанию хочется адресовать только один вопрос: а каково было положение дел ДО того, как наивные и глуповатые люди увлеклись этой утопией? Фраза Набокова незаметно предполагает, что ДО этого все или хотя бы большинство людей в обществе были полностью сыты и очень даже грамотны, а потом пришли хамы с красным флагом и навязали всем свой пагубный эксперимент по расчеловечиванию человека. И такое описание верно для опыта самого Набокова, сына аристократа и промышленницы, семья которого дружила с высшей богемой и входила в политическую элиту. Все, кто окружал Набокова с детства, были утончены, развиты, образованы и не бедствовали. Они входили в тот самый 1%, о котором любит поговорить движение «Оккупай». Страна же, как и мир в целом, состояла из не грамотных и весьма нуждающихся, а подчас и попросту недокормленных людей. И если исходить из этого, то перспектива «сделать всех полусытыми и полуграмотными» это очень хорошая переходная программа для старта будущих проектов. Мои предки, параллельные родителям Набокова, не умели читать и писать, работали в поле, а в скудный год варили лопух и ели эту похлёбку самодельными деревянными ложками. В связи с чем я чувствую себя несколько обязанным по отношению к советской системе и социалистическому проекту.

 

Сценарии и волны

 

Меньшевики возражали против ленинского плана восстания, ссылаясь на незрелость условий, а он отвечал им в том смысле, что дело революционера – условия менять, а не учитывать, покушаться на сам код, задающий события. Марксизм помог ему найти слабое звено в империалистической миросистеме и уникальный момент в истории своей страны.

На Востоке и вообще в третьем мире революция начинается с окраин, долго движется к столице, и после всех партийных разборок власть достается самым крайним и последовательным радикалам. В Европе наоборот, начинается в столице, долго добирается до провинций, и власть по окончании всех актов драмы оказывается в руках довольно умеренных революционеров. Наш 1917‑й год имел смешанный сценарий – реальная граница между Европой и Азией проходила внутри страны. Началось в Петрограде, но власть досталась в итоге крайним радикалам.

Буржуазия в тогдашней России была слабой, робкой и традиционно пряталась за спину самодержавия в любой непонятной ситуации. Она пережила монархию всего на несколько месяцев. Ждала немцев как своих избавителей от скифского варварства темной толпы, но вместо немцев, после ареста буржуазного правительства балтийскими матросами, началась власть советов и военный коммунизм.

Прогресс, понятый слева это переход от открытого доминирования одних людей над другими к манипуляциям, от манипуляций к честному соперничеству, от честной конкуренции к партнерству и, наконец, к глубокому содружеству на основе осознания общих интересов. На каждом из этапов накапливаются препятствия. Их уборка и есть революция, которую ведет коллективная воля к следующей ступени прогресса. В такой оптике революции образуют несколько волн.

Первая волна, прокатившаяся по миру, была направлена против монархий, империй, сословий и церквей. Позитивные ценности – нация, республика, рационализм Просвещения. Действующая сила – третье сословие. Главный и один из первых примеров – Франция.

Вторая волна революций поднялась против частной собственности, рыночной эксплуатации, классового неравенства и парламентского надувательства. Позитив – коллективное владение и управление, социализм, диалектика. Действующая сила – организованные в партию трудящиеся. Первыми и главными в этой волне стали наши «десять дней, потрясшие мир».

В 1917 году начался самый массовый и самый пока долговременный эксперимент по созданию посткапиталистической цивилизации. Изобреталась новая форма коллективности, основанная не на общем страхе или ненависти к общему врагу, но на общем, заранее спланированном труде, ведущем нас в мир, обещанный советской фантастикой.

 

Мотивы и жертвы

 

Наиболее близкими к революции по накалу политической страсти событиями моей жизни были, видимо, баррикады 1993‑его. Они казались обратной перемоткой 1917‑ого. В 17‑ом всё закончилось повсеместным учреждением народных советов, а в 93‑ем всё началось с их роспуска.

Там я понял, зачем люди, даже безоружные, добровольно лезут под пули, в чем их главный психологический мотив участия в революции. Эти пули – уникальная форма признания. Ты кто‑то важный, раз в тебя стреляет государство. С тобою в первый раз считаются. В стальном огне было нечто комплиментарное и это вызывало взвинченный энтузиазм у тех, кто <