Читать надо, работать надо, спать надо

 

Ты вставай, вставай, мил сердечный друг!

Все охотнички на конях сидят…

Песня

Неохотно, но спокойно

Квазинд встал с золы остывшей...

Г. Лонгфелло «Песнь о Гайавате»

 

В нашем продовольственном магазине на маленьком книжном лоточке за 6 рублей (бабушка дала) я купил два толстых тома – «Серов. Переписка и воспоминания современников». Сколько информации! Сколько радости! Половина всего объёма - комментарии мелким шрифтом! Да это целый университет! Художественная жизнь России конца ХIХ - начала ХХ века… Там я встретил в первый раз фрагменты воспоминаний Константина Коровина и был поражён в самое сердце.

Лежу-читаю… Бабушка откуда-то:

- Славка, хватит читать!.. Целое утро уже читаешь. Работать кто будет?

(Работать – имеется в виду - рисовать).

Я с дивана:

- Сейчас, сейчас… Немного ещё…

Дед откуда-то:

- Да, пусть себе парнишка читает! И слава Богу, что читает! Нам ещё Мануйлов в Худпроме говорил, что читать надо даже больше, чем рисовать!

Бабушка откуда-то (с недоверием):

- Да?.. Но работать всё равно надо… Калька, это тебя тоже касается! Давай к холсту! Хватит спать! Спит и спит! Спун какой-то!

Дед с кровати:

- Да отстань ты, Сонька, в конце-то концов! У меня голова трещит!

Бабушка, активно перемещаясь по коридору, разбираясь в шкафу:

- Голова трещит! У меня тоже давление! Но надо же как-то бодриться! А то и будем так все спать, как сурки.

Я с дивана:

- Бабушка, да пусть Дед поспит! Ну, что ты ему не даёшь?.. Ещё Мануйлов в Худпроме говорил, что спать надо!.. И спать много! Даже больше, чем читать! Он говорил!.. Мануйлов!

Бабушка из кухни, гремя вилками и ложками (обращаясь к невидимым зрителям):

- Хорошо, что есть активный человек в этом доме! Он работает, шевелится, несмотря на давление, радикулит, ишиас… стенокардию… А иначе бы мы все тут позаросли тиной болотной… А этот спит!.. Хоть земля разверзнись, он будет спать. А картину к морковкиному заговенью напишет!..

Дед скрипит кроватью:

- Ладно, всё… Надоело! Встаю!.. – кряхтит, встает... - Вот, Славочка, мальчик, не женись никогда! Будь лучше холостым!.. Да, закончу я картину, закончу! Пусть башка лопнет, на куски разлетится… но картину я закончу!.. – подходит к холсту… - А куда уже дели мастихин?! Я вчера только вот сюда положил – уже нет!.. А, вот он… под газетой… Ну-с, ладно… Что тут у нас… Та-ак…

Бабушка из кухни:

- Ну, что? Очухались никак?

Дед себе под нос:

- Очухались, очухались… - помолчал… - Ну, до чего же всё-таки хорошо пишет этот Кондратик!.. Вот, шельма!.. До чего же он хорошо пишет именно небо, сволочь… Ну какой тут Тинторетто!.. Помилуйте!.. А где у нас «капут-моортум», кстати?.. Вчера, помню, здесь лежал… Вот здесь, помню, лежал… поросёнок… - Дед копается в красках. - Куда он… делся?.. А?.. Я вас спрашиваю…

 

Гармоника

 

Не доиграна игра,

Не допета песенка,

Не забавен мой милый друг.

песня

 

Когда собирались гости, я любил сесть спиной к стене (к ковру) с карандашом и альбомом в руках и представить себе, что меня сейчас нет в этой комнате. Что я смотрю как бы из будущего… И ни на что конкретно, а так вообще… расширив глаза. Люди разговаривают, едят, улыбаются… Дед достал полуигрушечную детскую гармонику с маленькими колокольчиками. Наигрывает на ней... позванивает…

И, кажется, в эти моменты я понимал что-то очень важное… Но что именно, не знаю..

 

Скорости не жди

 

Расторопным я бываю. Но не всегда. Однажды мама и Дима (отчим) приехали в Омск, в гости. И вот, Дед с Димой собрались куда-то. (Думаю, были у них и какие-то свои, мужские, планы). Ждут только меня. Дима наивно забеспокоился:

- Слава, ну что? Ну, ты когда там?

Дед спокойно и невозмутимо повернул голову:

- Дима, скорости не жди… 

 

Весеннее настроение

 

О, весна, без конца и без краю –

Без конца и без краю мечта!

А. Блок

 

Дед рассказывает…

Собрались мы с Лёнечкой горбатым выпить немножко (это после войны уже было), на лавочку сели, недалеко от Союза Художников. Весна… Хорошо… Перед нами река, пароходы… дымы… Красота!.. Об искусстве говорим… А тут, как раз, Дора Михайловна идёт, откуда ни возьмись, секретарь правления. Лёнечка, дурачок, к ней и подскакивает (я не успел его даже за рукав ухватить):

- Дора Михайловна, выпейте с нами!.. Дора Михайловна, выпейте!..

Надо же, обалдуй! Догадался! Выпейте с нами!.. Пристал… Как же, будет она с тобой, дурачком, пить водку на лавочке, и об искусстве рассуждать!.. Нужен ты ей! Ну, нет ума у человека!..

Она замедлила шаг, повернулась. Женщина элегантная. Хорошо одетая.

- Нет, Леонид, я не хочу, спасибо, – вежливо так, культурно... и пошла.

А на следующий день – бац, собрание! Вот так!.. И начинают нас с Лёнечкой пробирать. Поговорить уже нельзя с товарищем на природе!.. Художники мы или кто?.. Ну, на меня, значит, парторг пальцем показал:

- Вот, этот товарищ…

А я встал во весь рост и от души поклонился… Все со смеху попадали... Я ещё сказал там что-то… В общем, собрание ничем не закончилось. Посмеялись до коликов и разошлись… Никого не съели… Там старичок был один, искусствовед. Как его… Так он, бедный, еле шёл, прямо трясся от смеха, всё повторял:

- Ну, Кондратий Петрович!.. Ну, Кондратий Петрович!..

 

Усы и мемуары

 

Дедушку я рисовал с натуры очень много. Дядя Слава говорил:

- Тебя можно среди ночи разбудить, ты Деда нарисуешь!

Но иногда (изредка) Дед поправлял меня. Он твёрдой рукой подчёркивал мужественность и - геометричность усов (скалы!), а подбородок делал более волевым. Он как бы говорил: мало ли что у меня сегодня с утра усы и брови обвисли! Ты же зри в корень, не будь копиистом натуры. Фотографом. Ретушером. Понимай суть! Создавай образ! 

Эту его правку можно (явным образом) увидеть на одном из рисунков в книге мемуаров Дедушки - «О моей жизни». Я говорю - «мемуаров», потому что он любил именно это слово. И с удовольствием его повторял. МЕМУАРЫ…

 

Я желаю колбасы!

 

Дед рассказывал… Возвращались они как-то с сыном (дядей Славой, молодым ещё) с Академической Дачи. Поиздержались, денег совсем не было. А рядом сидели тоже отец с сыном, только сын маленький ещё, лет пяти-семи. И, как видно, тоже денег не было совсем. Голодные.

Проходит продавщица:

- А кто желает пива? Кто желает колбасы?

И вот, этот мальчик тоненьким голоском вдруг:

- Я желаю колбасы!

Понятно, что ему, бедному, никто ничего не купил.

Дед порой вспоминал об этом, взгляд его заметно теплел (увлажнялся), и он вдруг издавал трогательный писк:

- Я желаю колбасы!

Особенно, если речь шла о колбасе.

 

Без руля, без рулика

 

Это одно из первых моих стихотворений. Детское. Оно о прекрасном, тонком живописце - Бялыницком-Бируля. Деду понравилось.

 

Бялыницкий-Бируля,

Ты художник без руля,

Без руля - без рулика,

Я люблю Бирулика.

 

Эфир

 

Тележурналисты на Дедушкиных юбилеях (в неофициальной части) всегда вспоминали, как весело и одновременно очень страшно было с Кондратом Беловым на советском телевидении…

 Дед не укладывался в рамки. Он мог увлечься и начать рассказывать (например, об адмирале Колчаке) то, что советским людям знать было совсем не положено. А ведь в то время был реальный прямой эфир! И вот, приходилось толкать его ногой под столом, наступать на ногу… 

Дед в таких случаях высоко поднимал брови и игриво-интимно спрашивал ведущую:

- А что это ты меня под столом ногой пихаешь?..

Условность голубого экрана давала трещину… И всё становилось пугающе живым…

 

Боязнь чистого холста

 

«Боюсь чистого холста». Распространённое выражение среди художников. То есть, человек не знает, что делать с холстом – белым, загрунтованным. Ремеслу, значит, его не научили. И очередной холст он видит, как будто в первый раз. Дед вспоминал одного своего приятеля, который говорил:

- Боюсь чистого холста!.. Пишу на обратной стороне!

 

 

И разошлись, как в море корабли…

 

Ах ты, палуба-палуба, ты меня раскачай…

Г. Шпаликов

 

Уверенно подхожу к столу крепкими шагами - босиком, в белых широких штанах и белой, суровой рубахе. Сажусь писать о шестидесятниках…

У дяди Славы появился друг – поэт Вильям Озолин. Помню, они вдвоём показывали мне в нашей гостиной, как прощаются «морские волки». Сложный был ритуал - много каких-то движений руками, плечами, потом - хлоп! – ладонь о ладонь, потом они разворачивались, с силой отталкивались друг от друга мягким местом со словами:

- И разошлись, как в море корабли!..

И смеялись, как дети…

 

Встречи

 

Сталкиваемся в тёмном коридоре. Дядя Слава в хорошем настроении, напевает:

- «Снова выплыли годы из мрака и шумят, как ромашковый луг…». А? Здорово?.. По-моему Есенин выше Пушкина.

- По-моему тоже.

Расходимся. В темноте. Каждый к своей настольной лампе. А Дед сидит у своей – рисует в альбом типы из гражданской войны. Уютный такой...

 

У таверны

 

Плакал конь у таверны

И жаловался на раны…

Ф. Г. Лорка

 

Было одно стихотворение Вильяма Озолина о том, как молодой сибирский художник Станислав Белов поцеловал лошадь у пивной. Это было немного странно в эпоху космической и тракторной (и заводской, и мазутной) романтики. Народ в кепках, на фоне кирпичных стен, улыбался. Под золотыми нитями заката и золотыми нитями проводов (хотел написать – золотыми зубами, но это была бы неправда) улыбался… Народ с наколотыми якорями, чайками, морскими кортиками и голубыми надписями «Север» улыбался… 

А лошадка эта (по Вильяму Озолину) долго и с нежным чувством вспоминала именно о дяде Славе.

Если бы так поступали все прохожие, животным было бы значительно легче психологически.  

 

Художник рисовал дома

 

Озолин написал и о Дедушке. Помню первую фразу – «Художник рисовал дома…». И ещё – «Дремало розовое солнце у колокольни на плече…». Про солнце, по-моему, интересно, лирично (по шестидесятниковски), но как же Деду не понравилось! В принципе почему-то не понравилось. Он возмущался:

- Художник рисовал дома!.. Художник рисовал дома, видите ли!.. Тьфу ты, прОпасть! Ничего не понимает! Художник рисовал дома!

 

Отличный результат

 

Ясный день. Дед работает… На холсте перед ним – сверкающая снегом зима, тёмная мельница, горы вдалеке… Работает и бодро напевает:

- Женился, Кондратик, и вот вам результат!.. Женился мой Кондратик, и вот вам результат!.. Женился, значит, Кендрик, и вот вам результат!.. Женился, стало быть, Кондраша, и вот вам результат!.. Женился-оженился и вот вам результат…

Бабушка проходит мимо:

- Ты что это поёшь? Кто там женился?

Дед:

- Да кто-кто… Я оженился, и вот… хороший результат.

Бабушка улыбается:

- Смотри у меня! Результат…

Дед продолжает писать…

- Хороший результат!.. Отличный результат… женился, дурачок… И вот вам результат!.. 

 

Чудачка ты, Сонька

 

Помню домашнее застолье. Праздник какой-то. Бабушка как всегда зорко наблюдает за Дедом (ему разрешалось выпить совсем немного). А тот сидит поодаль от неё. Вдруг дядя Слава наклоняется вперёд... - якобы за салатом… - перекрывая Деда… - левой рукой ставя перед ним рюмку… - Дед мгновенно выпивает… - дядя Слава садится.

Дед вытирает усы, расправляет их пальцем… с нежным умилением и радостью честного ребёнка смотрит на насторожившуюся бабушку. Взгляд у него тёплый…

- Чудачка ты, Сонька, честное слово!.. Ой, чудачка!.. 

 

Жизнь возле картины

 

Какой-нибудь внук (я, Лада или Кирилл) пробегает мимо, Дед поймает…

- Ой, ти мой маленький ти мой, ти хороший, дорогой…

А сам смотрит на картину… Тобольск, тёмное грозовое небо, светящаяся река…

Внук пищит:

- Дедушка! Ну, отпусти!

А Дед тискает внука…

- Ма-а-атушкин ты мой!.. Ма-атушкин!..

- Ну, Дед, ну не надо!.. Ну, Дед!

Дед:

- Ну, беги-беги маленький…

Отпускает... и смотрит на картину… Тобольск, белые храмы, река… Дед встаёт…

- Ну, что тут скажешь?.. Красивая вещь... Глубокая!.. Сонька, а ты ведь замужем за большим художником!.. Повезло девке!.. Простая деревенская девка, а как повезло!..

Бабушка отрывается от газеты, снимает очки, улыбается:

- Ну уж и повезло! Прямо необыкновенно как повезло!

Дед:

- В таком случае, может… не закусить ли нам? Есть хочу!

Бабушка встаёт:

- Щи вчерашние будешь? Ещё два голубца остались.

- Изъедим, Марьюшка!.. Изъедим!

 

Всякое дыхание

 

Когда я начал иногда заходить в храм, я с удивлением понял, что во всем здесь присутствует что-то знакомое, близкое… странно! Я давно это знал, но… отчасти. И даже запах ладана и свечей восковых (запах храма, вообще) казался мне знакомым…

Дед постоянно что-то приговаривал у холста, напевал… я не всегда вслушивался, и только потом уже до меня дошло, что пел-то он часто литургические песнопения, стихиры из всенощной, псалмы…

Пишет небо (огромное!) и поёт… - «Всякое дыхание да славит Господа. Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних. Тебе подобает песнь Богу». - «Свете тихий святыя славы Бессмертного Отца Небесного, Святаго, Блаженного…». - Я не очень вникал…

Баба Стеша в моей комнате пряла шерсть за прялкой (и меня иногда учила), при этом частенько крестилась, повторяя: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную». Я не обращал внимания…

И вот, все вспомнилось вдруг…

И вот… у меня уже появились свои дети. Я уже водил их иногда в церковь. И вот, сижу я как-то на кухне в одиночестве, пью чай, и вдруг слышу – снизу, прямо из под стола (из-под скатерти) - пение… Тоненький, красивый голосок (мой пятилетний сын Миша):

- Всякое дыхание да хвалит Господа… Всякое дыхание-е… да хвалит Господа-а…

 

Ефрем

 

Я очень любил Дедушкиного младшего брата Ефрема. А приезжал он к нам редко и ненадолго. Невысокого роста, он был похож на Чарли Чаплина. Только без усов и грима. Я его очень любил почему-то.

Красивое, раннекинематографическое лицо. Большие, тёмно-серые глаза, всегда удивлённо-печальные. Он (как и Дед в своё время) был актёром-любителем. А потом стал режиссёром народного театра. На Урале.

Приезжал он к нам ненадолго. Они с Дедом радовались друг другу. Естественно выпивали. Естественно, очень красиво пели на два голоса, и, естественно, бабушка шла и чуть ли не на третий день покупала ему билет. Мне было очень жаль.

Ефрем любил детей, и дети любили его. А женщины… Думаю, на первом этапе очень даже влюблялись, а потом... Я так приметил для себя, – как правило, если любят дети, то не любят женщины. И наоборот. (Но чудеса, мне недавно сказали, случаются). 

Как же хорошо было тогда! Особенно, если бабушки не было, и Ефрем чувствовал себя свободно. Он традиционно читал нам с Ладкой и Кириллом пушкинское стихотворение про гусара и ведьму. Он же был актёр. Актёр…

Он был похож на Чаплина, и, в то же время, на какого-нибудь коммивояжёра. Не слишком шустрого. Одинокого. Вот, он бреется, одеколонится, поправляет короткие, седые бакенбарды, потом подтяжки, и выходит к столу.. А потом уезжает….

Уехал… Слышу, бабушка говорит Деду:

- А Ефрем твой тоже даёт! Ладу обнимает: «Ладушка, я тебе хреновой закусочки привёз!» Нет, ну это ж надо! Ребёнку такие вещи говорить! Ребёнку!.. Я тебе хреновой закусочки привёз! У вас Беловых совсем ничего в голове нет. Совсем ничего!

Дед ничего и не ответил. Встал и ушёл к холсту.

Я слышал, что в старости (совсем уже) Ефрем просился жить у брата, но бабушка была против. Жаль. Жаль. Жаль… 

 

Ефрем и лебеди

 

Была такая история. То ли в годы войны, то ли позже, семья Беловых очень бедствовала. И вот, приходит Ефрем, говорит:

- Каля, слушай, я ковры научился делать. Как бы ковры! Беру, в общем, есть специальная ткань, пишу клеевыми красками – озеро, лебедь плывёт… Народ покупает! Ну, я-то дилетант, а ты художник, напиши лебедя, у тебя-то точно будут покупать. Попробуй!

Каля попробовал… Ефрем писал в народной, деревенской манере – условно, традиционно. Что называется «примитив», хотя это, конечно, совершенно не так. А Дед написал реалистичного лебедя – с полутонами, рефлексами, бликами – объёмно… Думаю, этот лебедь был менее изящен. Менее музыкален, что ли. И именно этого лебедя никто не купил… А у Ефремки продолжали покупать. Вот такие дела… Кто их осудит? Кто им прикажет – любите то-то и то-то?

Я, например, тоже очень люблю жостовские поднося, люблю Хохлому, люблю Гжель… Люблю базарчики на окраине, когда кружатся первые снежинки... И, попади я на эту сибирскую, послевоенную улочку, подошёл бы и купил ковёр именно у Ефрема, приятного человека с удивлёнными глазами…

Пока, дядя Ефрем!.. Пока!..

 

Уходящая планета

 

- Мальчик, а ты случайно не хочешь быть архитектором?.. Хочешь?.. А главным архитектором города? А-а-а… Высечь его, и отправить в бульдозеристы.

воображаемый разговор с будущим архитектором 

 

Дед рисовал по памяти храмы, часовни, разрушенные ныне. Рисовал удивительно точно. Не только храмы – целые города и сёла… уничтоженные и искалеченные, он помнил очень и очень подробно, и воссоздавал на своих холстах. Воссоздавал, собственно говоря, - Россию… Как уходящую от нас и гаснущую планету..

 

Собор

 

Однажды неразумные люди задумали снести в городе Никольский собор, а Дед в это время оказался в Москве, и ему удалось попасть (по этому вопросу) к какому-то важному чиновнику и как-то там на него повлиять. Это, если не ошибаюсь, и помогло отстоять собор.

На обратном пути, подъезжая к храму, он не мог смотреть от волнения (а вдруг уже взорвали?)… закрыл глаза, толкает бабушку в бок:

- Сонька смотри, стоит?

- Стоит…

И он зарыдал, как ребёнок…

 

* * *

 

Первая настоящая икона, которая пришла ко мне – икона Николая Угодника. И теперь иногда вечером мне представляется, что дом мой – это скрипящий, шевелящийся, небольших размеров синий корабль, на борту которого где-то находится и Николай Угодник. Где-то горит его красная (вишнёво-сладко-красная) лампадка… 

 

Песня

 

Шёл куда-то с чем-то в руках… с банкой почему-то… в банке вода… остановился – забыл куда иду… пел хор Жарова (казачий)… заслушался… вспомнил про Деда. Как он любил хор! Пожалуй, более, чем что-либо. Пожалуй, это было главное для него искусство. Не нравились ему современные огромные хоры, - «дудят в одну дуду!» - тосковал о настоящем хоре… Думаю, хор Жарова был бы для него идеалом.

Некоторые места в «Вечернем звоне» Дед пел очень низко - «вечерний о-о-о-н-н-н-н…» - стараясь передать звук ударов далёкого колокола. Помню, на каком-то домашнем застолье пели они вдвоём с Володей Зайцевым, моим другом. Володя пел тенором – высоко, задорно, а Дед – баритональным басом… «Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой…». Володя в этот момент казался мне молодым наивным удальцом, а Дед – матёрым (но добрым в душе) разбойником...

Дорого бы я дал, чтобы запеть вместе с ними!.. Дяде Славе тоже очень хотелось, и он пытался подпевать, но Дед всегда с негодованием запрещал ему:

- Замолчи, Славка, не мешай!

Раз дядя Слава перебил его:

- Батя, батя, погоди!.. Я знаю, как ты поёшь!.. – он сложил ладони и загудел в них:

- Ходют кони над рекою… ищут кони водопою… а-а-а…

Дед:

- Замолчи!! Я кому сказал!! Не можешь петь - молчи!

- Всё, молчу, батя, молчу!.. – дядя Слава с благоговением смотрит на Деда.

А тот начинает… густо, низко:

- Реве-ела буря, гром греме-е-ел…

 

Огонёк

 

Когда-то (ну, совсем уже неразумные) люди взорвали в Омске огромный и красивейший собор, украшенный смальтой… Народ долго потом собирал эту смальту вокруг… Я никогда этот храм не видел, его уже давно не было… но на картинах у Деда он стоял.

Есть один снежный, сумеречный (серебряный) пейзаж. Я как-то присмотрелся и увидел… там, в картине, в этом соборе горит огонёк… Значит, там внутри служба идёт! И там, внутри, представилось, маленький хор поёт - среди сибирской зимы, среди всего этого бесконечного инея:

- … Сотворил еси луну во временА, солнце познА запад свой. Положил еси тьму и бысть нощь, в нЕйже прОйдут вси звЕрие дубрАвнии; скИмни рыкАющие восхИтити и взыскати от Бога пищу себе… 

 

Прабабушкины волны

 

Полумрак. Тишина. Сижу – нога на ногу - рисую отсветы, шероховатости, блики... Прабабушка Стеша рядом, вяжет носки. Рассказывает про прадеда Василия Ивановича, про пароходы на Волге, про младшего, любимого сына Геннадия, у которого был порок сердца… Про странные сны, где Василий Иванович пьёт вино. Хотя при жизни он совсем не пил… Говорит монотонно, безостановочно… и, странное дело, - очень приятные тёплые волны - ощутимо (явственно!) - идут по моему затылку… Идут и идут… Идут и идут…  

 

Солнечные удары

 

- Слава, п-позови Кондрат это П-Петровича, – слышу я в трубке голос женщины из Союза Художников, иду в мастерскую и слышу, – Дед работает, что-то наговаривает себе под нос…

- Вот, господа, изволите ли видеть… Да, да… Милостивые государи… Именно!.. Это я понимаю!.. Понимаю… А это что за дикий такой кусок? Откуда ты взялся?.. Откуда вылез?.. И, понимаешь, не поддаётся… А, значит, ты такой!.. Вот, значит, ты какой… Такой-сякой… немазаный-сухой!.. Ну-с… Ну-с… Посмотрим… А что, если вот так?! И вот так?! И вот так… Пожалуй, что так… Пожалуй, так… Ну что, Славочкин?.. Что, мой матушкин?.. Дед-то у тебя - видал какой!.. А, к телефону! Иду-иду! Иду, мой мальчик…

Мне очень нравятся эти его «напевы». Я привык к ним… Смотрю на картину… В ней по деревянному мосточку идут ханты или манси в национальных костюмах. Удары мастихином. Ярко жёлтые (солнечные) на тёмном серебре реки и луга… Радость… Радость…

 

Как Коровин

 

Когда-то, в отрочестве, я не очень понимал самостоятельный, самобытный творческий язык Деда. Мне нравилось искусство конца ХIХ века. Врубель, Головин, Коровин… Я говорил с некоторой досадой:

- Дед, ну почему ты не пишешь, как Коровин?

Помню, я писал маслом розовую настольную лампу, отражение её в полированной тумбочке (один из первых натюрмортов). Писал, как Коровин. Так мне казалось…

Подходит Дед, посмотрел, и говорит с некоторой ядовитостью в голосе:

- А почему ты не пишешь, как Коровин?

 

Леденцы осени

 

Я стоял в лесу один и смотрел на осенние дали. Деревья стояли-сияли разноцветными нежными леденцами на палочках. Они вспыхивали и гасли. Вспыхивали и гасли… Расплывались… И снова проявлялись. Солнце светило мягко. Ласково. Во мху горели золотые и оранжевые (словно бы электрические) нити…  

Вспомнилась одна картина Деда. Осенняя. И я понял – вдруг… почувствовал, что он когда-то точно также… стоял и смотрел на эти золотые и нежные леденцы осени. Точно также…

 

* * *

 

Когда мы с ним гуляли вдвоём, он показывал мне то или другое красивое место в природе, рассказывал о теплохолодности цветов, обнимал за плечи, говорил:

- Учись, мальчик, ты у меня будешь худо-ожник….

 

В тени большого дерева

 

С осторожностью читать учащимся и преподавателям художественных вузов.

 

Иногда спрашивают – почему сейчас нет великих художников? Таких, как Рембрандт, Микеланджело? Музыкантов – таких, как Бах? Я обычно отвечаю так – великие мастера ушли (перевелись, исчезли), когда появились Академии и Консерватории.

Мне, лично, нужен один взгляд гениального человека, одно его чудаковатое слово, его хриплый голос, его шарканье ногами, его кряхтенье и даже сморканье – вместо толпы голосующих на экзамене аккуратных и благополучных людей. Которым нет до меня никакого дела, а мне до них…

Художник должен вырастать в тени другого большого художника, как в тени большого дуба – под его кроной, как отросточек тоненький. Ученик должен узнать и полюбить не столько мастера, сколько человека. Словно второго отца. Понять его. И развивать его стиль. По-своему! И даже очень по-своему.  

Об этом говорили великие мастера России и Европы. Они говорили о том, что академизм – это смерть искусства. Что дыхание его - мертвяще. Сколькие люди двумя руками подписались бы под этим! И первым был бы, наверно, великий бразильский композитор Эйтор Вилла Лобос.

А всё, что от меня требовалось – это просто жить рядом с Дедом. И радостно писать свои акварельки. И улыбаться. В его тени.

 

Одинокое гудение человека

 

На банкетах Союза Художников он всегда руководил огромным, нестройным хором, а дома частенько «гудел» перед холстом. Гудел проникновенно. Так, что порой забывал о холсте. Помню, как-то запел за работой, да и забыл о живописи… Он как бы размышлял, там - внутри этой старинной песни – о жизни, о смерти… Что-то приоткрылось неведомое… Помню его глаза, в которых читалось удивление перед таинственной красотой творчества и судьбы…