Когда невообразимое становится очевидным

Двадцать первого декабря 1941 года через две мрачные недели после атаки на Перл-Харбор, президент Франклин Рузвельт объявил на собрании Объединенного комитета начальников штабов в Белом доме, что Японию необходимо разбомбить как можно скорее – и ради поддержки боевого духа американского народа, и чтобы посеять семена сомнения у японцев, чьи лидеры внушили им, что Япония неуязвима. Вопреки безотлагательности этой задачи, она казалась невыполнимой: не существовало такого бомбардировщика, какой долетел бы до Японии.

Холодным днем еще через несколько недель капитану подводной лодки Фрэнсису Лоу вспомнился вызов, брошенный Рузвельтом, когда капитан наблюдал тренировочные полеты бомбардировщиков на военно-морской авиабазе в Норфолке, Вирджиния[129]. Тренировочной целью бомбардировщикам служил прямоугольный силуэт палубы авианосца, нарисованный на взлетно-посадочной полосе. Как и все прочие, кому сообщили о пожелании Рузвельта, Лоу разводил руками. Всю жизнь прослужив во флоте, профессиональный капитан субмарины, в бомбардировщиках Лоу не разбирался. Но, пока он наблюдал за тенями самолетов, пересекавшими нарисованный контур, у него в сознании вдруг вспыхнула идея. Эксперт отмахнулся бы от нее как от абсурдной. А что если запускать бомбардировщики с палубы авианосца?

То был как раз случай, где ключом к решению задачи было невежество – или по крайней мере способность сделать вид, будто наличное знание не истинно. Лоу не был совершенно не осведомлен – он понимал кое-какие причины, почему его идея «несостоятельна», но решил ими пренебречь. Он позволил себе допустить, что все должно получиться, и принялся прикидывать, как преодолеть препятствия.

А их было множество. Авианосцы проектировались так, чтобы перемещать юркие легкие истребители, а не бомбардировщики – для коротенькой взлетно-посадочной полосы авианосца они слишком тяжелые. Кроме того, бомбардировщики не очень-то маневренные, потому их легко сбить, а следовательно, их приходится сопровождать истребителями, но на авианосце места не хватит, чтобы везти и то, и другое. Однако самое главное – вот в чем: даже если удастся как-то разместить бомбардировщик на авианосце, и авианосец подвезет его достаточно близко к Японии, чтобы бомбардировщик долетел, высокий и хрупкий хвост такого самолета не позволит вмонтировать в него тормозной гак, и возвращающиеся с задания бомбардировщики невозможно будет посадить обратно на авианосец. У Лоу не было почти никаких ответов на все эти вопросы, но с невозможностью их отыскать он не смирился.

Вернувшись в Вашингтон, он отправился повидать своего командира, адмирала Эрнеста Кинга. В присутствии начальника Лоу всегда было неуютно, а на той встрече – и подавно. Его предложение наверняка покажется суровому адмиралу дурацким. Лоу подождал, чтобы они с Кингом остались один на один, и, когда в разговоре возникла пауза, – возьми да ляпни о своей идее.

Хотя план выполнимым не казался, времена были отчаянные. А потому в следующие несколько месяцев бомбардировщики облегчили, как только смогли, и добавили им дополнительные топливные баки, чтобы летали дальше. Летчиков обучали взлетать с короткой палубы авианосцев и держаться пониже, чтобы не попадаться японцам на радарах, тем самым отменяя необходимость сопровождающих истребителей. Неувязку же с невозможностью посадки «устранили», приняв неизбежность того, что после сбрасывания бомб летчикам надлежало лететь к ближайшей суше или же бросать самолеты в китайской или советской глухомани. Эти страны отказали американцам в позволении использовать свои территории для организации атак, но если нужно просто посадить самолеты, китайское и советское руководства можно даже не ставить в известность. Экипажам брошенных самолетов, увы, предстояла устрашающая задача самостоятельно выбираться к союзникам.

Организовать и провести налет на Японию начальник штаба военно-воздушных сил генерал Хенри Х. Арнолд поручил технически подкованному полковнику Джимми Дулиттлу, Дулиттл собрал восемьдесят добровольцев, которым предстояло управлять в этой операции шестнадцатью самолетами «Б-25». Поскольку мысль о том, что американские бомбардировщики способны добраться до Японии, казалась такой несусветной, почти никакого противовоздушного огня они не встретили – более того, многие японцы на земле приветственно махали им, думая, что это тренировочный полет японских же военно-воздушных сил. Короче говоря, самолеты сбросили шестнадцать тонн бомб на Японию, в основном – в районе Токио. После того налета команды всех бортов совершили аварийную посадку или попрыгали с парашютами в китайской глубинке; не выжили всего шестеро летчиков.

Чтобы понять, до чего безумным показался замысел Лоу экспертам того времени, вдумайтесь: у японцев, отчаянно желавших предотвратить риск дальнейших подобных налетов, в голове не умещалось, что бомбардировщики можно привезти на авианосце. Они уверились, что атака произошла с атолла Мидуэй, единственного возможного участка суши, и заслали флот, чтобы захватить тот остров. Американские военные корабли, опередив японцев на один шаг, ждали в засаде и потопили все японские авианосцы, кроме одного. Японский флот оказался, по сути, уничтожен, и это поражение военный историк Джон Кигэн назвал «самым убийственным и решительным ударом в истории морских войн»[130].

Иногда мощнейшее возможное озарение состоит в том, чтобы понять: поменялись обстоятельства. Правила, к которым привык, более не действуют. Успешной может оказаться тактика, отвергаемая по старым правилам. В результате случается освобождение. Оно способно подтолкнуть вас сомневаться в своих убеждениях и помочь подняться над закрепленными парадигмами, реструктурировать мышление.

В нашем примере авианосец – фрагмент привычной военной мозаики. Как и бомбардировщик. В обычных обстоятельствах эти фрагменты не стыковались. Лоу необходимо было осознать, что в результате событий в Перл-Харборе мозаика поменялась. Соответствующим требованиям тех исторических обстоятельств был порядок действий, со всей очевидностью не соответствовавший игре традиционной войны. История – как и обычная человеческая жизнь – полна возможностей, упущенных из-за того, что не распознали возникшие перемены и то, что ранее немыслимое теперь стало посильным.

Когда его спрашивали, как он додумался до этой идеи, Лоу отвечал, что она просто ему «удачно подвернулась»[131], – можно подумать, будто он зашел в китайский ресторан, и в печенье с предсказанием оказалась бумажка с соответствующей надписью. Несомненно, так его сознательный ум это и воспринял. Но теперь-то мы знаем, что подобные озарения, как у Лоу, возникают не на ровном месте. Это результат сложного процесса, который происходит у нас в бессознательном мозге после того, как сознательное логическое рассуждение, ограниченное общепринятыми правилами и установками, не приносит плодов.

В предыдущей главе мы узнали о пассивном режиме работы мозга и выяснили, что наш мозг обустраивает ассоциативные связи, даже когда мы сознательно не сосредоточены ни на чем конкретном. Эти связи в основном так и не всплывают в нашем сознательном уме. В случае с Лоу отчаянное положение подтолкнуло его ум обдумать крайнюю меру, мысль, какая иначе была бы отвергнута. В этой главе мы рассмотрим механизм, посредством которого подобные ассоциации попадают в поле нашего сознания, и что определяет, обыденные ли представления явлены нашему сознанию или же гениально свежие озарения.

Рассекаем мозг

Роджер Сперри размышлял над тем, что́ обнаружил[132]. На дворе был конец 1950-х. Сперри экспериментировал с животными, которым предварительно рассек мозолистое тело – структуру, находящуюся между правым и левым полушариями мозга. Ученый отдавал себе отчет, что большинство его коллег считает его работу потерей времени: что мозолистое тело играет в мозге неинтересную техническую роль. Эту структуру считали своего рода корсетом, не позволяющим полушариям «обвисать». Сперри же представлял себе более значимую функцию – сообщения между полушариями. Но совершенным открытием он поразил даже самого себя.

Согласно тогдашним привычным представлениям, коммуникация между полушариями виделась почти совсем ненужной. Считалось, что левая сторона мозга отвечает за функции в диапазоне от понимания языка до арифметических рассуждений и управления произвольными движениями. Правое же полушарие, напротив, вроде как в целом не имеет высших когнитивных функций – оно немое, не способное ни говорить, ни писать, даже у левшей. В результате врачи обычно сообщали пациентам, у которых случался инсульт, поражающий правую сторону мозга, что им повезло, поскольку это полушарие «мало чем занято». Некоторые коллеги Сперри даже считали правую сторону мозга «относительно умственно отсталой»[133]. С учетом всего этого, с чего бы сообщению между полушариями быть значимым?

Сперри на привычные представления не покупался. Они основывались на наблюдениях за пациентами с поражениями мозга, а Сперри таким исследованиям не доверял, поскольку ученые в них мало чем управляли: пациенты никогда не приходили поучаствовать в экспериментах с повреждениями именно тех структур мозга, какие хотелось бы поизучать. Сперри рассудил, что можно добиться большего. Применив свои блестящие навыки лабораторного хирурга, он сумел точно вырезать те или иные участки мозга и наблюдать, как влияет на поведение отсутствие той или иной конкретной структуры, – пусть и, конечно, только у животных. Как раз это он проделал, взявшись разбираться с ролью мозолистого тела: он хирургически удалил эту структуру. Мозг животного с рассеченным мозолистым телом ученые называют расщепленным.

Поначалу Сперри разочаровался[134]. Он обнаружил, как его и предупреждали, что на повседневное поведение животного эта процедура почти никак не повлияла. Но тут Сперри придумал новую обойму экспериментов, чтобы тщательнее отделить одно полушарие от другого. Результаты как раз этих опытов его и поразили.

В одном из них Сперри прикрывал котам с рассеченным мозолистым телом один глаз. Коты смотрели на мир одним глазом, Сперри учил их различать треугольник и квадрат. Геометрия – не самый любимый кошачий предмет, но в конце концов удалось добиться некоторых успехов. Затем Сперри прикрыл своим подопытным другой глаз и вновь провел с ними эксперимент. Удалось ли натренировать другое полушарие? Сперри выяснил, что при перерезанном мозолистом теле коты оказались «неспособны различать зрительные образы одним глазом, если обучали их через другой»[135]. Перерезав мозолистое тело, ученый прервал сообщение между полушариями.

Посредством целой череды подобных тщательных экспериментов Сперри выяснил, что с каждым из полушарий животного мозга можно взаимодействовать по отдельности, и в переработке данных они, как оказалось, поразительно самодостаточны. «И у того, и у другого полушария, – писал он позднее, – протекают свои независимые процессы восприятия, обучения, памяти и другие. Словно одно полушарие не ведает, что творится в другом»[136].

Иными словами, заявлял Сперри, у животных вроде как два ума. Их индивидуальные способности и потенциал независимого мышления обычно не очевидны, поскольку в здоровой особи эти умы сильно взаимосвязаны посредством мозолистого тела и работают в гармонии друг с другом. Однако если связь эту прервать, два ума проявляют свои индивидуальные самости.

Сперри счел полученные результаты революционными, но окружающим так не показалось. Они считали, что подобные выводы применимы лишь к «низшим животным». Сперри понимал, что его задача – доказать то же самое на людях, но как? Не притащишь же человека в лабораторию и не рассечешь ему мозолистое тело, как зверьку.

И вот тут-то нейрохирург Джозеф Боген показал Сперри очерк собственного авторства, посвященный эпилепсии, – «Довод в пользу рассечения мозолистого тела человека»[137]. В 1940-е годы хирурги экспериментировали с рассечением мозолистого тела, чтобы уменьшить силу припадков у людей с тяжелой эпилепсией, и Боген подумывал воскресить этот подход. Он предложил Сперри исследовать пациентов с рассеченным мозолистым телом, если Богену доведется такую операцию произвести.

В 1962 году Боген провел первую в серии из шестнадцати таких операций и позвал Сперри поэкспериментировать с пациентами. Результаты тех экспериментов подтвердили то, что Сперри выяснил в работе с животными: привычные взгляды на роль левого и правого полушария ошибочны. Полушария нашего мозга и впрямь представляют собой некое подобие независимых сущностей. Например, одну пациентку спросили, сколько припадков случилось с ней за последнее время[138]. Правая рука у нее вскинулась и показала на пальцах два. Левая же рука, управляемая противоположным полушарием, потянула правую руку вниз. Затем вскинулась левая рука и показала один палец. Правая рука схватила левую, они сплелись и принялись драться, как сердитые дети. В конце концов пациентка заявила, что ее чудачка левая рука частенько «действует сама по себе».

Назвав свою левую руку чудачкой, пациентка вроде бы приняла сторону правой. Это оттого, что правой рукой управляет левое полушарие – оно же управляет и речью. Это иллюстрирует важное соображение: хотя правое полушарие мозга не «умственно отсталое», как было принято считать, разница в способностях у полушарий действительно есть. Например, правое полушарие способно понимать устную речь, но производить речь не может. Поэтому, когда пациенты с рассеченным мозолистым телом разговаривают, это выражает себя левое полушарие.

Понимание различий между полушариями позднее окажется ключом к выявлению источника идей, подобных тому внезапному наитию, какое посетило Фрэнсиса Лоу. Но во времена Сперри ученые отнеслись к этим новым результатам скептически, и исследования Сперри вскоре вызвали всплеск противоречий. Дело даже не только в том, что Сперри усомнился в устоявшихся научных идеях – его находки угрожали философским и даже теологическим взглядам. Что же получается: то, что любой из нас есть «я», – иллюзия? Если в нас две «сущности», означает ли это, что любой из нас – это два человека или что у нас по две души? Этими вопросами наука себя не занимала, но Боген не желал подвергать себя возможным сокрушительным нападкам ни ученых, ни кого бы то ни было еще. Он попросил убрать свое имя из публикаций Сперри. Эти работы, впрочем, выдержали испытание временем, и в 1981 году Сперри получил за них Нобелевскую премию.

Сперри умер в 1994 году – примерно через тридцать лет после своего революционного исследования. Все эти годы ученые продолжали изучать роли полушарий, но все продвигалось медленно. Дело пошло быстрее как раз вскоре после смерти Сперри – благодаря доступности фМРТ и других новейших методик получения изображений мозга.

В истекшие два десятилетия произошел настоящий прорыв в понимании ролей полушарий и их внутренних структур. А один из поразительных выводов последних лет состоит в том, что правое полушарие, над которым когда-то насмехались, наделено особым талантом производить оригинальные идеи, в каких велика потребность, когда организм сталкивается с новизной и переменами – или же с непреодолимыми на первый взгляд трудностями.