Глава 30. Принцип свободной конфедерации

Исходное русское представление о конфедерации свободных самоопределяющихся наций стало намного более сложным из-за временного явления революции, которая, подобно предшествовавшей ей Французской, добивалась немедленного (безо всяких компромиссов и промежуточных стадий) преобразования самой основы не только управления, но и общества в целом; до конца она доводилась к тому же уже под натиском разрушительной войны. Эта двойственная ситуация неизбежно вела к беспримерной анархии, а в данном случае еще и к насильственному господству экстремистской партии, олицетворявшей идеи революции в их наиболее бескомпромиссной и яростной форме. Деспотизм большевиков в этом отношении соответствовал деспотизму французских якобинцев времен террора. Он был достаточно длительным, для того чтобы могла быть осуществлена поставленная цель, а именно ― обеспечен переход, насильственный и бесспорный, от постфеодального общества к демократическому, опирающемуся на средний класс. Пролетарский деспотизм России, Власть Советов, укрепление этой власти и ее продолжительное правление позволили обществу перейти ко второй, к более передовой, претерпевшей дальнейшее развитие основе. Но нас интересует сейчас роль идеала свободы наций. С этой точки зрения вся Россия, за исключением небольшой реакционной партии, была с ним с самого начала солидарна, однако обращение к принципу руководства, построенному на насилии, вызвало к жизни противоположный элемент, сделавший опасным нормальное осуществление идеала даже в самой России и утративший тем самым силу, которую он мог бы иметь в ближайших процессах мирового развития[139]. Так как он опирается на нравственный принцип, принадлежащий будущему; в то время как управление другими народами при помощи силы ― это метод прошлого и настоящего, и он никак не совместим с принципами нового мироустройства на основе свободного выбора и свободного статуса. Поэтому рассматривать его необходимо вне какой-либо связи с его нынешним приложением, которое неизбежно оказывается ограниченным и несовершенным.

Политическое устройство мира до сих пор покоилось почти исключительно на материальной и жизненной основе, другими словами, на географии, политике и военных отношениях. Именно так складывались и развивались национальные и государственные представления. Первоначальное стремление к единству было стремлением к географическому, коммерческому, политическому и военному союзу, и после установления такого единства более ранний принцип жизни данного народа, основой которого были родоплеменные отношения, оказывался полностью преодоленным. Само представление о нации по-прежнему покоится на представлении о народе, но это по своей природе неверно. Оно связано с историческим фактом смешения многих народов и отражает естественное движение к историческому и географическому объединению. Нация, в сущности, обусловлена отчасти этим объединением, отчасти совсем иным типом общности: общности интересов, языка, культуры и всего того, что совместными усилиями создает определенное психологическое представление, психологическое единство, находящее свое выражение в идее национализма. Но нация и государство совпадают не всегда, и в большинстве случаев второе довлеет над первым; и материальная, и жизненная основа для этого всегда одна и та же: географическая, политическая и военная необходимость или выгода. В их противоборстве, как и в любой жизненной и физической борьбе, последнее слово остается за силой. Однако новый принцип предполагает[140], что каждое естественное образование, испытывающее потребность в самостоятельном выборе своего статуса и партнеров, имеет право отрицать жизненные и материальные основания и подчиняться чисто психологическому принципу свободной воли и свободного выбора, вопреки требованиям политической и экономической необходимости. Или же, точнее, жизненные и материальные основания для объединения должны служить только поддержкой тому, что получает психологическое одобрение, и сами должны на него опираться.

Как действуют оба эти противоборствующих принципа можно видеть на примере России ― примере достаточно характерном. Россия никогда не была, подобно Франции, Испании, Италии, Великобритании или современной Германии, государством чисто национальным; она представляла собой совокупность разных народов: Великороссии, Украины, Белоруссии, Литвы, Польши, Сибири (славянских, по сути, но с примесью татарской и немецкой крови), Курляндии[141] (в основном славянского происхождения, но с примесью немецкого и финского элементов, мало общего имевшими с остальной Россией), позднее азиатских народов Туркестана, которых вместе удерживали только одни узы ― власть царя. Единственным психологическим оправданием подобного союза была возможность будущего слияния в единую нацию с русским языком в качестве основы и выразителя культуры, мысли и власти, и именно такую цель преследовал старый российский режим. Добиться этого можно было только при помощи руководящей власти; этим путем долго шла Англия в Ирландии, а также Германия в немецкой части Польши и Лотарингии. Можно было бы еще вспомнить австрийский тип федерации, применявшийся по отношению к Венгрии, ее второму партнеру, ― тип давления, смягченного терпимостью, уступками и полуавтономией; но особого успеха он в Австрии не имел. Федерация не могла еще стать идеальным принципом объединения; исключения составили государства и народы или полунациональности, уже склонные к единству в силу общей культуры, общего прошлого и развитого или развивающегося чувства общей национальной принадлежности; такие условия существовали в Американских Штатах, в Германии и по-прежнему существуют в Китае и Индии, но их не было в Австрии и России. Или, если бы созрели соответствующие условия и представления, то вместо подобных устремлений могла бы быть найдена основа для свободного союза народов, и царь стал бы символом такого сверхнационального представления, центром единства; но мир к этому движению не был еще готов. Для преодоления стойкого психологического сопротивления у жизненного и материального стремления к объединению остается одно достаточно успешно применявшееся в прошлом средство ― сила: военная, административная, политическая. Россия, по-видимому, находилась на верном, хотя и медленном пути к успеху, пока это касалось славянских частей империи; в Финляндии, а также, по-видимому, в Польше она потерпела поражение, гораздо более серьезное, чем долгое английское правление в Ирландии, отчасти потому, что ни российская, ни германская авторитарии не могли не только в совершенстве, но даже в полной мере воспользоваться бескомпромиссными, чрезвычайно жестокими и разбойничьими методами Кромвеля и Елизаветы[142], а отчасти потому, что противостоящий ему психологический фактор национализма стал довольно сознательным и способным к организованному пассивному сопротивлению или, по крайней мере, к пассивному выживанию.

Но если психологическая оправданность единства была явно недостаточной или только находилась в процессе формирования, жизненный и материальный мотив для самого решительного объединения России, включая и Финляндию, был непреодолим. Действия Петров и Екатерин определялись во многом политической, военной и экономической необходимостью. С политической и военной точки зрения эти славянские народы при их разъединении очень многого лишались, потому что тем самым обрекали себя на всяческого рода притеснения со стороны любого из своих соседей, Швеции, Турции, Польши (пока Польша оставалась враждебным и мощным государством), а также Германии и Австрии. Союз с Россией украинских казаков держался на взаимном согласии как средстве защиты против Польши. Потеряв же свою силу, Польша только выигрывала от союза с Россией, избегая участи беспомощной и зажатой тремя великими и могущественными соседями страны, и ее полное присоединение было бы, вероятно, для нее лучшим решением, чем фатальное расчленение между тремя голодными державами. С другой стороны, при таком союзе возникло бы государство настолько географически цельное и вместе с тем настолько крупное и плотно населенное, настолько надежно защищенное естественными условиями и богатое потенциальными ресурсами, что, добившись достаточной организованности, оно смогло бы не только надежно за себя постоять, но и господствовать над половиной Азии, как это происходит теперь, и половиной Европы, как уже было прежде, когда оно, не имея еще надлежащей организованности и должного развития, почти добилось подобного положения, вмешиваясь в дела соседей то как освободитель, то как победитель австро-венгерского угнетателя на Балканах. С этой точки зрения оправданным становилось даже поглощение Финляндии, так как свободная Финляндия сделала бы Россию географически и экономически неполноценной, ограничив и стеснив ее выход в Балтийское море; в то же время Финляндия, захваченная сильной Швецией или мощной Германией, была бы постоянной военной угрозой Российской столице и Российской империи. Включение в свой состав Финляндии с этой точки зрения, напротив, сулило России безопасность, защиту и могущество. Можно предположить, что Финляндия сама, обретая независимость, что-то теряла, будучи слишком незначительной и слабой, чтобы противостоять империалистической агрессии соседей, и должна была бы опереться на поддержку России. Но все эти преимущества были разрушены, по крайней мере на время, высвобожденными в процессе революции центробежными силами и принципом свободного для каждой нации выбора.

Очевидно, что подобные аргументы, основанные, как в данном случае, на потребностях материального и жизненного характера и никак не связанные с их моральной и психологической оправданностью, могут завести слишком далеко. Они могли бы оправдать не только нынешнее господство Австрии в Триесте и на ее славянских территориях, так же как они оправдывали, несмотря на отчаянное сопротивление ирландцев, английские завоевания и владения в Ирландии, но, следуя данной логике, и Германскую схему пангерманизма, равно как и ее еще большие надежды на новые завоевания и дальнейшее распространение. Они могли бы даже привести к заявлениям о том, что вся империалистическая экспансия европейских народов, не имеющая сейчас никакого морального оправдания, могла бы иметь его в будущем, при создании сверхнациональных психологических единств; поскольку для этого всегда существуют жизненные и материальные основания. А также привести к утверждениям о моральной или, по крайней мере, психологической и культурной оправданности объединения российской культуры и жизни в процессе ее создания. Требование Европы на распространение и универсализацию европейской цивилизации путем насильственного присоединения к ней и навязывания своего руководства являет собой в несколько большем масштабе аналогичный пример моральной оправданности данного подхода. Такое отношение могло бы привести к оправданию предвоенного германского идеала об объединении мира под эгидой германской власти и культуры. Однако в том мире, где все еще царствует закон силы, пусть и в несколько смягченных формах, а также жизненная и материальная необходимость, слово остается, несмотря на ее склонность злоупотреблять своим значением, за жизненной необходимостью, до тех, по крайней мере, пор, пока это касается естественных географических единств, подобных России, Соединенному Королевству[143] и Австрии в пределах ее естественных границ[144].

Русский принцип принадлежит, по сути, будущему, когда у моральных и психологических принципов появится действительная возможность возобладать над жизненными и материальными потребностями; и тогда уже этим потребностям придется к ним приспосабливаться; он относится к такому положению дел, которое полностью противоположно современной международной системе. При нынешней же системе ему пришлось бы бороться с трудностями, поистине непреодолимыми. Русских много высмеивали и ругали за то, что они предложили демократический мир, основанный на свободном выборе народов, авторитарной и милитаристской Германии, склонной, подобно другим империям, к экспансии средствами нечестной дипломатии и оружия. С точки зрения практического смысла управления государством насмешка была вполне оправданной; так как такое предложение пренебрегало действительными фактами и силами и опиралось лишь на силу голой и безоружной идеи. Русские ― бескомпромиссные идеалисты ― действовали, фактически, в том же духе, что и Франция на первой волне своего революционного энтузиазма; они преподнесли свой первый новый принцип свободы и демократического мира всему миру ― а не одной Германии ― в надежде, что его моральная красота, истинность и вдохновляющая мощь будут восприняты не столько правительствами, сколько самими народами, которые смогут действовать руками своих правительств, или свергнуть их, окажи те сопротивление. Подобно французским революционерам, они показали, что в нашем мире идеалы могут иметь право на существование, только если их поддерживает преобладающая жизненная и моральная сила. Якобинцы во Франции сумели сосредоточить свои энергии и силой оружия добились того, чтобы их идеал унитарного национализма восторжествовал на время над враждебным миром. Русские идеалисты в стремлении осуществить свой принцип пришли к тому, что сам принцип стал источником их слабости; однако беспомощными перед тупоголовым германским цинизмом они оказались не потому, что были дезорганизованы ― так как революционная Франция также была дезорганизована и все-таки сумела преодолеть свои трудности, ― но по причине распада всей старой российской машины, которой позволялось угнетать их своим объединяющим и организующим действием. Тем не менее сам принцип, в основе которого лежал все же нравственный мотив, более преуспел, по сравнению с агрессивным национализмом, подаренным миру Французской революцией; для будущего он имел гораздо большее значение.

Он принадлежит будущему свободного всемирного единства, так как именно принцип свободного самоопределения должен стать предваряющим его условием или основным конечным результатом; он принадлежит такому положению дел, при котором мир, придерживавшийся в своих национальных и международных отношениях средств войны и силы, должен был бы оказаться в состоянии заменить их принципом свободных соглашений. Если такое представление сумеет утвердиться даже в пределах одной России[145] и принять форму обычного действия, хотя бы и за счет агрессивности, порождаемой централизацией национальной жизни, это будет означать появление в мире новой психологической силы. Конечно, у него не будет безоговорочного повсеместного признания, за исключением, разве что, случаев неожиданных революций; но его влияние начнет готовить мир к его принятию; когда же он будет готов, этот идеал сыграет определяющую роль в окончательном устройстве человеческого единства. Но и в случае поражения его роль, как средства подготовки мира к лучшим условиям, будет несомненной.