Глава 6. Древние и современные пути возникновения империй

Необходимо ясно различать два типа политических объединений, именуемых в наше время империями, поскольку есть империи однородные ― национальные, и неоднородные ― сложные, многонациональные. В некотором смысле все империи имеют сложный состав, особенно в эпоху своего становления, но в действительности есть большое различие между империями, составные части которых не чувствуют своей обособленности от жизни общества в целом, и империями, состоящими из психологически плохо совместимых частей. Япония до присоединения к себе Формозы[23] и Кореи была, по сути, единой нацией, и империей именовалась по традиции; после их присоединения она стала действительно неоднородной империей. То же касается и Германии, которая могла бы быть национально однородной империей, если бы не польстилась на три небольшие территории: Эльзас, Польшу и Шлезвиг-Гольштейн. Их союз поддерживался не чувством внутренней общности, но исключительно военной силой. Если бы, к примеру, Германия потеряла эти иностранные территории и вместо них получила только немецкие области Австрии, тогда она могла бы стать национально однородным обществом, состоящим из близких по духу немецких народностей, или так называемых субнаций, и только условно именуемым империей. Участникам такого союза был бы чужд дух сепаратизма; напротив, тяготея к национальной целостности, они легко и неизбежно могли бы прийти не только к политически, но и психологически единому обществу.

Но в чистом виде такая форма единства в настоящее время встречается редко. Примером подобного объединения могут служить Соединенные Штаты, но оттого, что их возглавляет избираемый всеми президент, а не наследственный монарх, у нас они с империей не ассоциируются. Тем не менее, если империи суждено из политического объединения превратиться в психологически единое общество, она, по всей видимости, должна быть mutatis mutandis [24] чем-то подобным Соединенным Штатам, то есть системой вполне самостоятельных штатов, каждый из которых обладает собственной законодательной и политической властью, но остается при этом частью единого и неделимого целого. Легче всего это достижимо там, где составляющие целое части более или менее однородны, как это было в случае Великобритании и ее колоний. В политической мысли стремление к крупным однородным союзам приобретает в настоящее время форму идеала о Всегерманской империи, о Великоросской и Всеславянской империи, идеала о Всеисламском объединении мусульманского мира[25]. Однако подобное стремление означает обычно, что к власти приходит какой-то один народ, одна нация, и удерживает свое господство над другими, действуя старым методом военного и политического принуждения: сохранение Россией в своем составе народов Азии[26], завоевания Германией, полностью или частично, стран и областей других национальностей, установление халифатом[27] контроля над немусульманскими соседями[28]. Но даже при отсутствии подобных "аномалий" переустройство мира путем превращения крупных империй в культурно и национально однородные сообщества встретит определенные трудности. Такого рода сообщества будут иметь на своей территории части, либо полностью им чужеродные, либо связанные с ними только отдаленным родством. И значит, помимо сопротивления родственных народов, не желающих расставаться со своими национальными особенностями и растворяться в общей жизни, сохранится еще и несовместимость смешанных или инородных элементов, которые будут упорно противостоять самой мысли о возможности их растворения в иной жизни и культуре. Так во Всеславянской империи Россия, как главное славянское государство, неизбежно попытается установить контроль над Балканским полуостровом; но в таком случае неминуемо возникнет вопрос не только о независимой сербской национальности и не вполне славянской Болгарии, но и о полностью несовместимых с ними румынском, греческом и албанском элементах. И потому совсем не очевидно, что стремление к созданию таких крупных однородных сообществ (хотя оно и играло одно время важную роль в мировой истории и отчасти проявляется еще и теперь) приведет к удачному решению; даже если подобное сообщество возникнет, ему придется столкнуться в той или иной мере с трудностями, порождаемыми его внутренней неоднородностью. И поэтому перед империей встает действительно серьезный вопрос: как превратить искусственное, чисто политическое, неоднородное объединение ― неоднородное и по национальному составу, и по языку и культуре ― в истинное, психологическое единство.

История предлагает нам только один значительный и ясный пример решения подобной проблемы в таком широком масштабе и с таким отношением ко всем поименованным обстоятельствам, что он мог бы вполне быть рекомендован любой из современных империй, столкнувшихся с той же проблемой: России, Англии[29], Франции. Отличавшаяся превосходной организованностью древняя Китайская империя подобным примером быть не может, поскольку входившие в ее состав пять основных народов принадлежали одной монголоидной расе и в их взаимоотношениях не возникало труднопреодолимых противоречий. А вот Римская империя может; столкнувшись с теми же самыми проблемами, с которыми приходится иметь дело современным империям, она в каком-то смысле сумела блестяще с ними справиться. В течение нескольких веков Империя сохраняла жизнеспособность и, несмотря на частые угрозы ее целостности, благодаря присущему ей внутреннему принципу единства и той могучей притягательной силе, которой отличался ее центр, преодолевала все разрушительные тенденции. Ее единственное поражение заключалось в разделении, ускорившем ее конец, на Восточную и Западную империи. И все же к гибели ее привел не распад, но загнивание центра. Только когда начала угасать жизнь самого центра, варварский мир, которому ошибочно отводится главная роль в ее смерти, смог одолеть ее великолепную сплоченность.

Свою власть Рим утверждал на основе военных завоеваний и военной колонизации; но, закрепив за собой победу, он уже не мог довольствоваться одними только искусственными политическими средствами, не мог полагаться исключительно на политические преимущества надежного, эффективного и хорошо организованного руководства, даже после того, как делал его экономически и административно приемлемым для завоеванных народов. Ему доставало политического чутья не удовлетворяться столь легким успехом; так как очевидно, что, остановись он на этом, империя распалась бы намного раньше. Народы, оказавшиеся под его властью, сохранили бы чувство своей независимой национальности и, усвоив основные принципы римского управления, неизбежно постарались бы "вкусить" их преимуществ как независимые нации. Римское управление ― где бы его власть ни простиралась ― преуспевало как раз в том, чтобы искоренить самый дух независимой национальности. Делалось это не посредством тупого злоупотребления грубой силой, как это было свойственно, например, Германии, но мирным давлением. Вначале Риму удалось соединиться со своим основным соперником, с культурой, во многих отношениях по сравнению с ним более высокой, и принять ее как часть собственной культуры, причем как наиболее ценную часть: он создает греко-римскую цивилизацию. Оставив в восточных областях греческий язык, вводит повсеместно в качестве основного средства общения латынь, а также латинское воспитание. Он доказывает, опять же мирным путем, свои преимущества над застойными или зачаточными культурами галлов и других народов завоеванных им провинций. Но поскольку одними этими мерами все же нельзя полностью уничтожить дух сепаратизма, Рим идет еще дальше и не только допускает своих латинизированных подданных к высшим военным и гражданским должностям, вплоть до императорской мантии (менее чем через сто лет после Августа славу и силу цезарей укрепляли уже и итальянский галл, и иберийский испанец[30]), но довольно быстро устраняет саму сущность исходных гражданских привилегий, а потом и формально их отменяет, распространяя права римского гражданства на всех своих подчиненных в Азии, Европе и в Африке ― на всех без исключения.

В итоге империя стала не только политически, но и психологически единым греко-римским обществом. Не одною властью Рима или преимуществами его мирного и благоразумного управления побуждались провинции к поддержанию устоев империи, но всею совокупностью желаний и отношений, гордостью за свое положение, культурной общностью. Всякое стремление местного правителя или военного наместника создать свое удельное княжество было обречено на поражение, поскольку не имело под собой никакой основы; оно не могло опереться ни на особенности национальных чувств, ни на склонность что-либо менять в жизни, не давало ни материальных, ни иных преимуществ народу, от которого обычно зависит успех подобных устремлений. И потому Рим процветал; падение же его было связано с несовершенством того принципа, который лежал в его основе. Угнетая, пусть даже мирным путем, подвластные ему народы, он лишал их источника жизни, той основы, из которой они черпали силы. Он, конечно, устранял причины распада и пассивно противодействовал любым изменениям, подрывающим его устои; но империя держалась только жизнью своего центра, и когда жизнь самого центра стала постепенно угасать, в остальных частях ее обширного организма уже не оставалось ни полноценной, ни благотворной жизненной силы, способной ее оживить. Она не могла больше рассчитывать на помощь сильных личностей ― выходцев из тех народов, чья жизнь угасала под гнетом чужой культуры; империи оставалось надеяться только на помощь пограничных варваров. Когда же она все-таки распалась, наследниками ее стали не ее возродившиеся к жизни народы, а именно эти варвары, поскольку их варварство заключало в себе, по крайней мере, некую живую силу и отличалось жизнестойкостью; тогда как греко-римская цивилизация была уже отмечена печатью смерти. Все источники жизненной силы гибли от того контакта, который мог бы видоизменить и обновить ее собственные силы. В итоге погибла и она; но форма и основа ее прижились и возродились вновь на девственных просторах жизнеспособной и мощной культуры средневековой Европы. То, чего Риму не хватило мудрости осуществить силами своей отлаженной империи ― поскольку даже самый глубокий и верный политический инстинкт это еще далеко не мудрость, ― пришлось осуществлять самой Природе в менее стройном, но зато живом единстве средневекового христианского мира.

С тех пор политическое воображение Европы заворожено примером Рима. Он незримо стоял позади Священной Римской империи Карла Великого[31], грандиозных замыслов Наполеона, поддерживал мечту Германии о мировой империи, основанной на немецкой эффективности и культуре; в той или иной мере его путем следовали все империи, включая Францию и Англию. Но каким бы замечательными не были усилия по возрождению римских достижений, они не имели успеха. Современные нации не могли полностью следовать тем направлениям, которые Рим проложил или пытался проложить, и, наталкиваясь на различные препятствия, либо терпели поражение, либо вынуждены были отступиться. Как будто Природа пыталась им внушить: "Подобный эксперимент пришел однажды к своему логическому завершению и одного раза вполне достаточно. Я создала новые условия; найдите соответствующие им новые средства или, по крайней мере, усовершенствуйте и дополните то, что в прошлом оказалось несовершенным и зашло в тупик".

Европейские нации утверждали свои империи, используя старый римский метод военного завоевания и колонизации, отказавшись, в основном, от принятого до Рима принципа простого господства или подчинения, к которому прибегали ассирийские и египетские цари, индийские княжества и греческие города. Но этим принципом, в форме протектората, пользовались иногда для того, чтобы приготовить более благоприятные для эксплуатации условия. Европейские колонии не были колониями чисто римского образца, но, скорее, смесью римского и карфагенского типа, сочетавшими власть гражданскую и военную; проводя политику равных прав в отношении местного населения, они в то же время оставались (и в гораздо большей степени) колониями коммерческой эксплуатации. Наиболее близкой римскому типу была английская колония в Ольстере, между тем как немецкая система, применявшаяся в Польше, оказалась современным вариантом старого римского способа грабежа. Но это более исключение, чем правило.

Оказавшись хозяевами завоеванных территорий, современные нации столкнулись с трудностью, преодолеть которую они, подобно Риму, не смогли ― с трудностью искоренения местной культуры и ее независимого существования. Повсюду, где бы ни водружался их флаг, такие империи были озабочены, прежде всего, необходимостью внедрения собственной культуры, руководствуясь вначале простым инстинктом победителя и потребностью всячески укреплять свое политическое господство и содействовать его непрерывному и безопасному продлению; впоследствии они прививали ее уже намеренно, в целях распространения (как они лицемерно заявляли) всех преимуществ цивилизации среди "низших" рас. Нельзя сказать, чтобы данные намерения увенчались где-либо успехом. Подобная политика достаточно планомерно и безжалостно проводилась в жизнь в Ирландии, но, хотя ирландская речь не слышна была уже нигде, кроме диких мест Коннаута, и исчезли все явные признаки старой ирландской культуры, поруганная национальность оставалась верна себе и использовала любые, пусть и весьма скудные возможности, чтобы подчеркнуть исключительность своего католицизма и своего кельтского происхождения, подвергнутая насильственной "британизации", отказывалась признавать себя Англией. Устранение или ослабление иностранного давления оборачивалось в итоге яростным протестом и настойчивым стремлением возродить гэльскую речь, восстановить старый кельтский дух и кельтскую культуру. Безрезультатными оказались усилия Германии опруссачить Польшу и своих немецкоязычных родственников, эльзасцев. Обитавшие в России финны сохранили свою самобытность. Умеренные меры Австрии дали возможность австрийским полякам остаться поляками, как и их угнетенным собратьям в немецкой Познани. Все более видна была тщетность подобной политики и возрастало понимание того, что нельзя посягать на свободу духа подвластного народа; одобрялись те действия государства, которые, способствуя созданию новых административных и экономических условий, все же ограничивали бы социальные и культурные преобразования и допускали только такие, которые могли быть легко восприняты, привиты воспитанием или же введены в действие обстоятельствами самой жизни.

Германия, неискушенная в имперских методах, цеплялась за старое римское представление об ассимиляции, осуществить которую она пыталась и римским, и неримским путями. Она даже была склонна и к более древним, бытовавшим еще до цезарей, приемам, практиковавшимся евреями в Ханаане и саксами в Восточной Британии: к изгнанию и уничтожению. Но, будучи современным государством и имея собственные экономические интересы, Германия не могла быть последовательной в своих действиях, не могла проводить подобную политику в мирное время. Тем не менее она прибегала к помощи старого римского приема и стремилась насадить среди местного населения немецкий язык и немецкую культуру, а так как мирными средствами ей этого достичь не удавалось, она использовала силу. Подобные попытки обречены на провал. Добиваясь психологического единства, она только укрепляла силу национального самосознания и взращивала глубокую и неукротимую ненависть, представляющую для империи серьезную опасность, даже способную привести ее к гибели, если противостоящий ей народ окажется достаточно сильным и многочисленным. Если невозможно устранить неоднородность культур даже в Европе, то есть там, где они представляют собой только вариации одного и того же типа, и преодолеть те незначительные различия, что между ними существуют, то это тем более невозможно в тех империях, которым приходится иметь дело с народами Азии и Африки, обладающими многовековой самобытной национальной культурой. В этих условиях психологического единства пришлось бы добиваться совершенно иными методами.

Влияние различных культур друг на друга не ослабляется, но, скорее, обостряется особенностями современного мира. Однако природа этих влияний, цели, преследуемые ими, средства, с помощью которых эти цели могут быть достигнуты, принципиально изменились. Земля движется к единой грандиозной и многогранной цивилизации, общей для всего человечества; каждой культуре, и старой, и молодой, предстоит внести в нее какой-то вклад, а всякому отчетливо выраженному сообществу быть необходимым элементом общего разнообразия. И на пути достижения этой цели неизбежно возникнет определенная борьба за выживание. Наибольшей жизнеспособностью будет отличаться все то, что более всего согласуется с тенденциями, которые поддерживает в человечестве Природа ― не только с тенденциями сегодняшнего дня, но и с теми, которые складывались в прошлом, и с теми, которые еще только зарождаются. А также ― все то, что более всего будет содействовать освобождению и созданию новых комбинаций, лучше всего служить приложению, согласованию и выявлению скрытого смысла тех усилий, которые предпринимает великая Мать. Но менее всего ее напряженной работе способствуют военная агрессия и политическое давление. По счастливой случайности или по роковому стечению обстоятельств победный марш немецкой культуры по миру завершился прежде, чем правители Германии безрассудством своей военной агрессии пробудили спящие силы противоположных идеалов. Торжество государственности и государственной организации жизни ― то есть того, что было самым существенным в немецкой культуре и общим как для германского империализма, так и для немецкого социализма ― наиболее вероятно именно теперь, после того как первому из них был нанесен войной смертельный удар.

Те изменения, которые претерпевают действующие в мире тенденции, их ход, их ориентация, свидетельствуют о другом законе взаимоотношений, указывают на то, что из соединения различных элементов родится нечто новое. Успех будет сопутствовать только тем империям, которые понимают этот новый закон и строят свои отношения в соответствии с ним, и только у них будет какая-то надежда на будущее. Конечно, силы противоположного характера могут праздновать свои временные победы и отрицать действие самого закона; но подобный сиюминутный успех обретается, как нам неоднократно на то указывала история, ценой будущего всей нации. Рост интенсивности взаимоотношений и распространение знаний способствуют постепенному признанию этой новой истины. Возросло значение разнообразия, уже ослабевали, теряя надменный тон, претензии на право самоутверждения за счет других культур, когда вдохновляемая умирающим идолом Германия занесла свой меч над миром в надежде отомстить за старый идеал. Но она добилась противоположного результата ― отрицаемая ею истина только укрепилась и стала более понятной. Роль даже таких незначительных государств, как Бельгия и Сербия, в качестве культурных элементов европейского сообщества была возведена почти до уровня святыни. Ценность культур Азии, дотоле признававшаяся лишь мыслителями, учеными и художниками, стала, благодаря общению на полях сражений, общепризнанной. Теория, разделяющая народы на "низшие" и "высшие" (где "высшее" оценивается с точки зрения собственного понятия культуры), признает, что лучше все же изменить "точку зрения", чем получить смертельный удар. Представления о новом мироустройстве пускают в сознании человечества крепкие корни.

Новый поворот в развитии отношений между культурами наиболее отчетливо проявляется там, где европейцы пересекаются с азиатами. Французская культура в Северной Африке, английская ― в Индии теряют в глазах азиатов свою национальную исключительность и становятся просто общеевропейской цивилизацией; теперь это уже не просто господство империй, живущих за счет других, но диалог континентов. Политические мотивы теряют свое значение; им на смену приходят мотивы вселенского масштаба. В подобном противостоянии нет уже более самоуверенной европейской цивилизации, дарующей свет и блага полуварварской Азии, с благодарностью приемлющей благотворное воздействие. Даже умеющая приспосабливаться Япония, воодушевленная вначале новым влиянием, вновь вернулась к истокам своей культуры; повсеместно европейское присутствие наталкивается на внутреннее противодействие, призывающее остановить его победный марш[32]. Восток же в целом, вопреки некоторым возражениям и сомнениям, стремится либо вынуждается обстоятельствами и общим ходом развития человечества перенять действительно ценные стороны современной европейской культуры, ее науку и общую любознательность, ее идеал всеобщего образования и отказ от привилегий, широту ее убеждений и либерально-демократических настроений, чувство свободы и равенства, ее призыв к разрушению всех форм ограничения и угнетения во имя обновления жизни. Но дальше этого Восток не идет и не пойдет, побуждаемый к тому очень серьезными причинами, связанными с будущим человечества, причинами, имеющими отношение к человеческой душе, к внутренним движениям разума и всей человеческой натуры в целом. Здесь снова речь идет не о "победителях" и "побежденных", но о взаимопонимании и взаимном обмене, о взаимной приспособляемости и созидании нового.

Старые представления еще живы и не сдадут без боя своих позиций. Жива мечта о христианизации Индии, о повсеместном распространении английского языка, даже о замене им местных языков, мечта об утверждении европейских социальных норм и порядков как необходимом предварительном условии для того, чтобы азиаты могли стать равными европейцам. Но это все голоса из прошлого, которые не в силах оценить значение символов, отмечающих начало новой эры. Христианство, к примеру, имело успех только там, где у него была возможность проявить самые лучшие из своих качеств и, в частности, готовность снизойти до тех, кого индуизм, скованный кастовой системой, лишал своей поддержки, ― до падших и угнетенных, возвращая им человеческое достоинство, вселяя веру, другими словами, действуя, подобно своему предшественнику буддизму, с активным состраданием и готовностью помогать.

Там, где у него не было возможности прибегнуть к подобному средству, оно терпело полное поражение и даже могло лишиться своих лучших качеств ― разбуженная этим новым для себя воздействием, душа Индии вновь начинала обретать свои утраченные свойства. Социальные формы прошлого, не соответствующие новым политическим и экономическим условиям и идеалам или несовместимые с растущим требованием свободы и равенства, претерпевают изменения; и нет оснований сомневаться в том, что в этой тяжелой борьбе родится новая Азия, раскрепощенная и свободная. Все признаки указывают на это, все силы действуют в этом духе. И Франция, и Англия не властны ― и постепенно теряют всякое желание ― разрушать и изменять исламскую культуру в Африке и индийскую в Индии. Им остается только одна возможность: поделиться всем, что у них есть ценного, и позволить этим древним народам усваивать полученное сообразно их потребностям и внутреннему пониманию.

На этом вопросе необходимо было остановиться, поскольку он является ключевым для будущего империализма. Замещение местной культуры, а по возможности и ее языка культурой и языком империи было самой сутью старого имперского идеала; но в настоящее время об этом уже не может быть и речи, и само подобное стремление должно осуждаться как нецелесообразное ― идеал старой Римской империи потерял свою привлекательность и вряд ли может способствовать решению данной проблемы. Тем не менее Рим внес свой вклад в современный имперский идеал, определив, в частности, характерные черты империализма и роль этого идеала в современной истории; но время требует новой модели. И отвечая духу эпохи, такая новая модель уже начала складываться ― родилось представление о федеративной иди конфедеративной империи. В связи с этим возникает вопрос: возможно ли создание устойчивой федеративной империи довольно крупного размера, состоящей из разнородных наций и культур; и есть ли уверенность, что будущее именно за ней? И нужно понять, может ли подобная империя, будучи вначале искусственным образованием, превратиться в естественное и психологическое единство.