Откуда берется вера. Незаслуженный дар

Я думаю, для христианина нет ничего труднее, чем говорить о Христе. Можно знать наизусть Евангелие, можно годами изучать все, что сказали и написали о нем ученые-богословы и философы, можно всю жизнь прожить в Церкви, Им, Христом основанной и Ему ежедневно молящейся, и все-таки испытывать невероятное затруднение, когда тебе в лоб обращен вопрос: почему ты веришь во Христа? В чем заключается эта вера и что дает она тебе?

Все знают, как бесконечно трудно говорить о самом заветном и сокровенном. Туг действительно на память приходит строчка Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь»329. И быть может, все, что оказалось в нашей жизни решающим, все, чем она на глубине своей определялась, остается до конца невысказанным. Так и Христос для верующих в Heroи этой верой хоть отчасти живущих не есть, как правило, объект отвлеченной мысли и анализа, как предметы внешнего мира. Ибо размышлять о Нем, и не столько о Нем, сколько о нашей вере в Hero, мы начинаем, лишь сталкиваясь с отрицанием этой веры, с попытками «развенчать» Христа, или, попросту, со всем, что Ему враждебно. Тогда мы стараемся привести в какую-то систему и выразить в общезначимых словах то, что само по себе в этом, по существу, не нуждалось. Именно так возникли христианские догматы, вероопределения и т.п. – все то, что составляет предмет богословия. Но совершенно очевидно, что человеку, который еще не уверовал, еще не принял Христа в свое сердце, все утверждения и определения Церкви о Нем ничего не скажут. Как с их помощью убедить неверующего в том, что Христос – совершенный Бог и совершенный Человек, что Он Сын Божий, ставший Человеком, по слову церковного Символа веры, «нас ради... и нашего ради спасения»? Очевидно, что эти утверждения и определения, имеющие такой огромный и поистине решающий смысл для верующего, только потому так и важны, что выражают нечто уже ставшее очевидным, то есть саму веру; что они символичны и, как всякий символ, понятны и нужны тем, кто знает, символом чего они являются.

Но тогда остается вопрос: как же все-таки поведать о своей вере, чтобы другому возможно было если не понять, то хотя бы ощутить, в чем она? И остается, очевидно, только один путь: рассказать, насколько возможно, о собственном опыте этой веры – о том, как входит Христос в душу и как овладевает ею. Вот мы, говоря о религии и рассуждая о ней, всегда противополагаем верующих неверующим. Но ведь мало кто из верующих имеет нравственное право сказать о себе, что он верующий всегда, что он все время живет своей верой. И потому нет, в сущности, слишком большой разницы между теми, кто, как я, например, родились и всю жизнь прожили в Церкви, и теми, кто в какой-то момент своей жизни обратились к вере от неверия. Нет разницы потому, что даже истово верующий человек вновь и вновь обращается к вере, ибо время от времени не то что теряет веру, но как бы перестает ею жить, выпадает из нее.

И вот, может быть, самое лучшее – внутренним взором, духовной памятью проследить все эти наши обращения, этот всегда новый опыт встречи с Христом, ибо в нем всякий раз что-то происходит с самой верой. Принято говорить, что вера в этом опыте углубляется. А может быть, лучше сказать, что она упрощается, хоть на малую долю приближаясь к той детской вере, про которую Сам Христос говорит: «Если кто не примет Царство Божие как дитя, тот не войдет в него» (ср.: Мк.10:15). Для многих, но, увы, далеко не для всех, особенно в наше страшное время открытого восстания на веру, опыт ее связан прежде всего с детством. Безбожники знают, что делают, стараясь именно детей, именно детство лишить веры и религиозного опыта. Об этом недавно писал А.И.Солженицын: «...Мы должны отдать детей беззащитными, не в нейтральные руки, но в удел атеистической пропаганды, самой примитивной и недобросовестной»330. Ибо для того, кто имел этот детский опыт веры, он навсегда остается опытом рая, в который нужно вернуться, который нужно воскресить, восстановить в себе. И вера здесь – совсем не знание, не мысль, не рефлексия. И нет еще здесь никакой личной, осознанной встречи с Христом, но есть все, без чего, пожалуй, и встреча, и обращение – уже личное, т.е. всего моего сердца, ума и сознания ко Христу, – остается неполным. Есть то, что Достоевский называл касанием, «прикосновением души мирам иным», есть чистая радость, чувство светлой тайны, пронизывающей всю жизнь, весь мир, есть безотчетное, но несомненное убеждение, что все в этой жизни, в этом мире – таинственный, радостный, чудесный дар. И всякая вера, всякое обращение всегда начинаются с этого детского ощущения дара, как если бы не я приходил к вере, а она приходила ко мне, как дар, ничем не заслуженный. И об этом слова Христа: «Будьте какдети» (ср.: Мф.18:3).

Из света и радости

«Никакие аргументы – логические, исторические, психологические, философские, – не могут доказать (здесь и далее курсив Н. Арсеньева. – ред.) душе Бога, а только, в лучшем случае, предрасположить ее к вере или содействовать укреплению веры. Бог нами, нашими аргументами недоказуем»335.

Так пишет в своей недавно вышедшей за рубежом книге профессор Николай Сергеевич Арсеньев. Называется она «О жизни преизбыточествующей» и посвящена тому, с чего, по существу, всегда нужно начинать всякий разговор о вере, – религиозному опыту. Ибо «есть один путь, – продолжает Арсеньев, – одно решающее, единственно веское, убедительное доказательство Бога: когда Бог Сам Себя доказывает душе, когда Он встречается с душой и касается ее... Встреча Бога и души – вот стержень и смысл религиозного опыта»336.

Неверующий, позитивист337 или просто «здравомыслящий» человек улыбнется: «Какая путаница! Мы не знаем, есть ли Бог, и сами вы не можете доказать Его существования, но тут же говорите о встрече Бога с душой». Да, пожалуй, нелогично. Но нелогично совершенно в ту же меру, в какую нелогична, например, любовь, пока не ударит она в наше сердце, пока не станут для нас вот это лицо, эти глаза, эти руки единственными, ни с чем не сравнимыми – всей жизнью, всей радостью, всей тоской. До этого можно много, долго и умно говорить о любви, но все эти разговоры и останутся словами. Реален ли в мире и жизни религиозный опыт – вот основной вопрос. Антирелигиозная пропаганда (и это, конечно, не случайно) не отвечает на него и предпочитает вести бой на поле «научных доказательств», развенчания христианских догматов или, еще проще, отрицания за религией ее универсальности.

Правда, и на этом поле она частенько терпит поражения. Toокажется вдруг, что какой-нибудь крупный ученый тайно, а то и явно верует в Бога и даже служит диаконом, как это случилось несколько лет назад в Ленинграде. Toпридется признать (как совсем недавно журналу «Наука и религия»), что отрицать историческое существование Христа, после того как отрицание это сорок лет выдавалось за давно доказанную «научную истину», далее невозможно338. To, наконец, на съезде пропагандистов откроется, что в религию и Церковь идут девушки и юноши, сдавшие на «отлично» экзамены по диалектическому материализму. Но все это – тактические неудачи. Что же касается религиозного опыта, то его-то больше всего и боится антирелигиозная пропаганда, ибо, согласно выработанным ею принципам, трудно спорить с человеком, который говорит, что видел, слышал, знает, и все это с такой уверенностью, с такой радостью, против которых не устоят никакие слова. Если же это не один человек, а тысячи, миллионы, в том числе бедные и богатые, образованные и малограмотные, больные и здоровые, – тогда опыт этот нужно принять во внимание, тогда от него нельзя просто отмахнуться как от единичного и потому незначительного явления, а нужно как-то его объяснить. Но чем? Психозом, истерией, избытком воображения, нервной неуравновешенностью? Но как подвести под это Паскаля и Серафима Саровского, Франциска Ассизского и Владимира Соловьева, Достоевского и в особенности такого уравновешенного, такого жизнелюбивого и «земного» Пушкина?

Итак, этот религиозный опыт имеет центральное значение в религии как ее самосвидетельство, как ее лицо. Но прежде чем делать отсюда первые выводы, хорошо хотя бы вслушаться, вглядеться в него, почувствовать, в чем его суть. И один из самых общих видов этого опыта – религиозное восприятие природы. Вот перед нами живший в XVII веке брат Лаврентий Воскресный (le frère Laurentde la Resurrection)339, выходец из французских крестьян, который стал впоследствии великим учителем духовной жизни. Смолоду он ничем особым не выделялся – ни умом, ни талантами, и казалось, что ему доступна одна черная работа. Раз вышел Лаврентий на дорогу, увидел обнажившееся дерево (дело было в ноябре), и вдруг представилось ему, что весною заново покроется оно листьями и цветом и соки распространятся по всем его ветвям. Внезапное откровение о величии и всемогуществе Божием потрясло юношу. С этой минуты он стал человеком большой духовной глубины, пылавшим любовью к Богу и людям. Бог, как мы видим, открылся ему в голом дереве.

А вот другое свидетельство – рукопись № 9202, до сих пор хранящаяся в парижской Национальной библиотеке и содержащая, казалось бы, бессвязные слова. Эту бумажку нашли вшитой в одежду Паскаля, величайшего французского философа и математика XVII века, после его смерти. На ней дрожащей рукой написано: «Огонь», и дальше: «Понедельник, 23 ноября, приблизительно с половины одиннадцатого вечера до половины первого ночи: огонь, огонь, слезы радости»340. И сколько их, свидетельств об этом опыте как об опыте именно огня! «О, блистание огня!» – пишет величайший испанский мистик Иоанн Креста341 о том, что испытал сам. И сколько раз в самом Новом Завете повторяется: мы видели, мы слышали, мы осязали и мы свидетельствуем о том, что знаем (ср.: Ин.1:14, 21:24; 1Ин.1:1–3).

И главное, конечно, то, что в этом религиозном опыте – а о нем собран теперь колоссальный материал, относящийся ко всем временам и цивилизациям, – нет ничего болезненного, никакой подавленности и страха. Всюду и везде, в Индии и Древней Греции, в Ветхом Завете и христианстве он выражен почти теми же словами: огонь и свет, радость и тишина, счастье и слава. «Счастье того, кто через глубокое созерцание омыл свой дух от всякой нечистоты... не может быть описано никакими словами: это нужно самому испытать в глубине сердца». Это из индийского религиозного трактата «Упанишады»342. А вот греческий текст: «Я вышел из круга тяжелого и горестного, достиг желанного венца... блаженнейший и счастливейший»343. И Ветхий Завет: «Небеса поведают славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь» (ср.: Пс.18:2). И наконец, Новый Завет: «О том, что было от начала, что мы слышали, что мы видели, что мы рассматривали нашими глазами, что руки наши осязали, – о Слове жизни. Ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем и возвещаем вам эту вечную жизнь, которая была у Отца и теперь открылась нам» (cp.: 1Ин.1:1–2). Подобные примеры можно умножить до бесконечности, и на их основании, я думаю, нельзя уже оспаривать, что в опыте, который мы называем религиозным, нет тех признаков, какие стремится отыскать в религии антирелигиозная пропаганда. Этот опыт – в первую очередь положительный, светлый и радостный.

Тогда возникает следующий вопрос: в чем же его конкретное содержание? Можно ли в нем найти некую логику? Или, еще лучше: о чем он свидетельствует?