М. Салтыков-Щедрин, «Дневник провинциала в Петербурге»

 

Маша пришла в здание, обозначенное как склад, раньше капитана и, оказавшись в той же самой комнате, в которой он разговаривал с Холодковским, недоуменно озиралась. Ее озадачило убожество обстановки, а вид из окна – какой-то покосившийся дощатый забор и чахлое дерево, чьи ветви скрылись под снегом, – довершил безрадостное впечатление. Не удержавшись, она осторожно выдвинула один ящик стола, затем второй и третий. Все они оказались пусты. Маша прогулялась на лестничную клетку, потрогала заколоченные двери и неожиданно увидела, как вдоль плинтуса бежит мышь. Девушка подумала, что дворник, встретивший ее у входа (Маша поняла, что это не дворник, но мысленно называла его так), мог бы завести кота. Ее неожиданно позабавила мысль, что кот таким образом оказался бы служащим НКВД и, стало быть, имел бы право на чин.

«Сначала он был бы лейтенантом… это ведь низшее звание? Потом, когда наловил бы достаточно мышей, его бы произвели… произвели в капитаны… Ну, допустим, в капитаны. А потом он бы поймал крысу, и его бы сделали полковником».

Заскрипели ступени, снизу послышались шаги поднимающегося по лестнице человека. Маша вернулась в комнату. Капитан Смирнов вошел через минуту и стал отряхивать от снега шинель и фуражку.

– Зачем пришли раньше? – коротко спросил он. – Я же сказал – через сорок минут.

– Я не была уверена в дороге и боялась заблудиться, – сказала Маша, надувшись. Она терпеть не могла, когда ее отчитывают.

– Докладывайте, – приказал капитан. Он снял шинель, повесил ее на стоячую вешалку, а фуражку бросил на стол. – Только сядьте, не стойте передо мной.

Маша села.

– Я перепечатала статью, о которой меня просил профессор, и сегодня пришла ее отдать. – Она глубоко вздохнула. – Я поднималась по лестнице и просто так бросила взгляд в окно на лестничной площадке. Они были внизу, во внутреннем дворике – Мила, профессор Солнцев и шофер. На Миле была норковая шуба. Шофер вылезал из машины. Мила о чем-то спорила с мужем. Я побежала вниз по ступенькам, мне хотелось отдать профессору статью и поскорее получить деньги. Этажом ниже я снова их увидела, только шофер успел уйти, а профессор сел за руль. Мила стала обходить машину спереди, и в это мгновение я увидела, как он…

Маша замолчала, борясь с волнением. Ей до сих пор делалось не по себе при одном воспоминании об этом.

– Договаривайте, – приказал капитан Смирнов.

– Он нажал на газ и сбил ее. Она… она даже не успела закричать. Машина протащила ее несколько метров… Потом он затормозил. Я увидела, как он открыл дверцу, но вышел не сразу. Подошел к ней… то есть к тому, что от нее осталось… А потом заговорил, жалобным, очень тонким голосом: «Вот видишь, Мила, что ты наделала. Что ты наделала». А потом прибежал дворник, его жена, еще какие-то люди. Жена дворника побежала звонить в милицию… А профессор стал очень убедительно говорить, что ничего не понимает, что произошел несчастный случай, что он хотел отвезти жену в распределитель, но машина сама поехала. Он заплакал, снял очки, стал вытирать глаза платком. Но это не случайность… Я видела, что он сделал это нарочно. Он ее убил.

Капитан Смирнов вздохнул.

– И что? – коротко спросил он.

– Как что? – вскинулась Маша. – Вы… вы разве не понимаете? Он старый, но вовсе не глупый. Он понял, что она ему изменяет… И он убил ее, понимаете, убил! И это моя вина! Ведь это я… я свела ее с этим… как его… Юрой из угрозыска… Это я виновата, что ее больше нет! – отчаянно вскрикнула она. По щекам ее текли слезы.

Смирнов встал, обошел стол и подошел к ней. В его движениях не было ничего угрожающего, но Маша отчего-то сжалась.

– Или ты сейчас же прекратишь рыдать, – негромко проговорил капитан, – или я дам тебе пощечину.

Он и сам не знал, какой эффект должны произвести его слова. Но Маша стиснула губы, перестала плакать и только смотрела на него полными слез глазами. То, что она готова была подчиниться, ему понравилось – он терпеть не мог того, что считал ненужными эмоциями.

– А теперь разберем по пунктам, – проговорил Смирнов. Заложив руки за спину, он зашагал по комнате. – Профессор Солнцев овдовел, но ему не впервой, так что переживет. Конечно, потрясение, то-се, придется за ним приглядывать, но я думаю – обойдется. То, что он ее убил, знаем только мы с тобой. Ты правильно сделала, что обо всем мне рассказала. Теперь, Аврора, ты можешь просто все забыть и вернуться домой.

– Забыть? – пролепетала Маша.

– Да, забыть. Ты ничего не видела и ничего не знаешь. Если кто-нибудь станет тебя допрашивать, говори, что профессор Солнцев обожал свою жену и никак не мог причинить ей вред. Если тебе вдруг начнут досаждать, звони так же, как звонила сегодня, я разберусь.

– А убийство?

– Что убийство?

– Неужели оно сойдет ему с рук?

Капитан Смирнов пожал плечами.

– То, чем он занимается, слишком важно для нашей страны. Поэтому профессор Солнцев нам нужен. А жизнь его жены не имела никакой ценности.

– Вот, значит, как, – устало пробормотала Маша.

– Конечно. Ты же сама знаешь: она была обыкновенная шлюха. Только не надо мне рассказывать сказочки про хор, Большой театр и великое искусство. Меня этим не проймешь.

– Если бы не ваше поручение… – начала девушка.

– Опять двадцать пять! – Капитан стал раздражаться. – Да пойми же, наконец: с твоей помощью или без, но она бы все равно нашла себе развлечение на стороне. Не этот… как его… Казачинский, так другой кто-нибудь бы подвернулся. И точно так же бегала бы с ним встречаться. И ладно еще Казачинский, он, в конце концов, свой, а вот то, что эту Милу могли использовать совсем другие люди – вот это уже плохо. Совсем.

– Вы хотите сказать, что…

– Да, она была просто идеальным объектом для этого. Выведать нужные сведения через постель – классический трюк, и вполне эффективный. Так что в общем и целом ее исчезновение нам на руку. Конечно, кто знал, что профессор окажется таким чувствительным старым дураком, но что сделано, то сделано. Ее уже не воротить, а его трогать нельзя.

– Значит, ему можно убивать кого угодно?

Странное дело: умом она вроде бы понимала, что со Смирновым спорить бесполезно, и все же никак не могла успокоиться. То, что при ней обдуманно, жестоко и вместе с тем до жути просто убили человека, с которым она разговаривала только вчера, потрясло ее.

– Кого ты жалеешь? – спросил капитан.

– Я…

– Она театральная шлюха. Что она есть, что ее нет – никакой разницы! – Он с раздражением одернул форму. – Не трать свою жалость на всякое… Думай о деле, думай о себе! И хватит размазывать сопли. Со своим заданием ты справилась на отлично, и издержки тебя волновать не должны.

– Я хочу уйти, – неожиданно проговорила Маша.

– Что?

– Я хочу уйти. – Она подняла голову и посмотрела ему в глаза. – Но вы ведь не отпустите меня, верно? Вы арестуете меня и… и всех, кто мне дорог.

– Хочешь вернуться в свою жалкую нищенскую жизнь и снова существовать, как таракан за печкой? – Капитан Смирнов подошел к двери и распахнул ее. – Ступай. Я даже не буду тратить время на то, чтобы раздавить тебя.

– Вы не можете ничего мне предложить! – сказала Маша с ожесточением. – У вас ничего нет для меня взамен этой жалкой жизни. А когда я погибну из-за ваших дел, вы тоже запишете меня в издержки, верно?

– Ну почему, кое-что я предложить могу, – хмыкнул Смирнов. – Например, отличную комнату – да, в коммуналке, но с приличными соседями, которые не воруют. И это, между прочим, только начало, да, только начало. – Он прищурился. – Ты, Аврора, слишком нетерпелива, а в жизни надо уметь ждать и копить силы для решительного удара. Все и сразу не бывает никогда. Чтобы получить хотя бы часть задуманного, приходится вкалывать в два раза больше, чем планировал. А иногда, несмотря на все усилия, не получаешь вовсе ничего. И к этому тоже надо быть готовой, Аврора.

– Не надо звать меня Авророй, – попросила Маша. – Вы же знаете мое имя.

– Конечно, я знаю все твои имена, – Смирнов усмехнулся, затворил дверь и вернулся на свое место за столом. – Так как насчет комнаты? Я слов на ветер не бросаю.

Маша опустила голову. Она колебалась.

– Вы хотите, чтобы я заняла место Милы и вышла замуж за Солнцева, чтобы контролировать его? – наконец спросила она.

– Нет. Ты должна проявлять сочувствие, деликатность и… почтительность, во. Смотри на него снизу вверх, говори о том, какая Мила была тебе хорошая подруга, но упоминай ее имя не слишком часто. Ты должна закрепиться в его доме на положении секретарши или кого-то вроде того, без постели. Следи, чтобы он больше ни с кем не связался. Чтобы ни одна баба не пролезла в жены с расчетом стать богатой вдовой, ясно? За ним нужен глаз да глаз. А новую комнату твоя мать вскоре получит, так удобнее. Она в театре работает дольше, чем ты, так что ни у кого не возникнет лишних вопросов. На ворошиловского стрелка норматив сдавала?

– Нет, – призналась Маша, которую удивил столь странный поворот разговора.

– Придется сдать. И вообще надо будет научить тебя обращаться с оружием.

По правде говоря, об оружии он упомянул только для того, чтобы заинтриговать Машу и внушить ей, что на нее имеются далеко идущие планы. Но у нее так заблестели глаза, словно ей только что сообщили, что собираются подарить ей шкаф, набитый шубами, и капитан Смирнов посмотрел на нее с невольным интересом.

«А все-таки я не ошибся… Есть у нее данные для нашей работы, есть. Вот только мягковата она немножко… порывиста… Но ничего. Со временем это пройдет».

– Будь умницей и держи эмоции в узде, – неожиданно попросил он. – Верь мне, в нашей работе они только мешают.

Маша поглядела на него с удивлением. Но капитан, словно показав ей краешек нормального человеческого лица, снова напустил на себя бесстрастный вид.

– На сегодня все, – сказал он. – Можешь идти.

– Я хочу задать вопрос, – проговорила она, волнуясь.

– Попробуй.

– Правда ли, что мой отец умер?

– Правда.

– От чего?

– Никто его не убивал, если ты об этом. У него был рак.

– А его жена?..

– Жива.

– А-а, – протянула Маша неопределенным тоном.

В кабинете воцарилось молчание.

– Я вас не очень разочаровала? – внезапно спросила она.

– Ты? Не очень.

– А у вас много таких, как я?

– Это тебя не касается. Ступай.

Она поднялась с места, застегнула шубейку, надела варежки.

– До свиданья, – сказала она, как примерная школьница.

– До свиданья, Аврора.

На улице светило холодное зимнее солнце. Снег сверкал золотыми звездочками. Маша подумала, что ей можно возвращаться домой, но вместо того отправилась в театр – чтобы найти комсорга Колпакова и узнать у него, как сдавать на ворошиловского стрелка.

 

Глава 29

МАНУХИН

 

Любит высокое небо и древние звезды поэт,

Часто он пишет баллады, но редко ходит в балет.

Николай Гумилев

 

Дмитрий Манухин, которого знакомые обычно называли просто Митяй, был недоволен.

На него свалили расследование трех убийств, сложных, муторных, да еще связанных с Большим театром. Манухин, возможно, не обладал особым интеллектом, но у него было феноменальное чутье. Раз театр – значит, проблем не миновать; раз два из трех убийства произошли уже достаточно давно – значит, на новые свидетельские показания и какие-то обстоятельства, проливающие свет на случившееся, можно не рассчитывать. Кроме того, хотя Митяй не жаловал Опалина, понятие солидарности было ему вовсе не чуждо, и он считал, что раз Григорьич до сих пор во всем не разобрался, значит, дело вообще швах.

– Что будем делать? – спросил Лепиков, когда они оказались в кабинете Манухина.

Митяй посопел, бросил папку с бумагами на стол и, засунув руки в карманы, прошелся по кабинету. Лепиков преданно глядел на него, готовый исполнить любое приказание.

– Вот что, – сказал Митяй наконец, – принеси-ка мне компот. И это, пяток баранок, что ли. Мне подумать надо.

– Ага, – кивнул Лепиков и помчался выполнять поручение.

Опалин никогда не гонял своих людей за едой, но Манухин не считал зазорным отправлять своего адъютанта в расположенную на первом этаже столовую за чаем или, как сейчас, за компотом. В ожидании Лепикова он сел за стол и принялся вновь просматривать материалы, связанные с Павлом Виноградовым.

Изредка Митяй бормотал себе под нос слова, которые попадались ему в жизни впервые.

– Кор-де-ба-лет, значит… Премьер! Ну-ну…

Вошел Лепиков, который в одной руке нес компот, в другой – блюдце с баранками, а дверь ухитрился открыть носком ноги.

– Ты прям как в балете, – буркнул Манухин.

Он отхлебнул компота, с шумом втянув его в себя, и принялся грызть баранку. Лепиков сел за свой стол и стал ждать новых поручений.

– Виноградов ел в театре один раз, – сказал наконец Манухин. – Ваня сказал, труп был уже окоченевший. Да еще костюм этот балетный… Короче, его убили в театре. – Он доел баранку и почесал шею. – Мне нужен вахтер, который дежурил в ту ночь. Как его звали – Благушин? Вот с ним я прежде всего и буду говорить.

 

Через несколько часов Благушин сидел в кабинете перед столом Манухина. Вел себя вахтер спокойно и не производил впечатления человека, который чего-то боится.

– Скажите, это надолго? – спросил старик. – У меня сегодня смена…

Манухин не избрал себе никакой особенной стратегии; его стратегией было всегда – прислушиваться к своему чутью и действовать по обстоятельствам. Кроме того, его простое, даже туповатое лицо работало на него, и он знал это. Преступники, завидев его, расслаблялись; они опрометчиво считали, что человек с таким лицом не может быть им опасен. Вот и сейчас Манухин улыбался, а сам пристально следил за реакцией Благушина. Старик держался практически безупречно, он выглядел, как человек, ни в чем не замешанный.

Но именно его спокойствие наводило на подозрения. Когда тебя приводят на Петровку, должен же ты хоть чуть-чуть волноваться.

– Я принял дело от другого дознавателя, – пояснил Манухин, – вхожу, так сказать, в курс. Скажите, вам нечего добавить к показаниям, которые вы дали моим коллегам?

– Нечего, – твердо ответил старик. – Там все записано. Я подписал.

– И вы не знаете, кто убил Павла Виноградова, артиста кордебалета Большого театра, тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения?

– Не знаю.

– Закрой дверь, – сказал Манухин Лепикову. Тот метнулся к двери и запер ее.

Манухин поднялся с места и стал засучивать рукава.

– Что вы делаете? – растерялся Благушин.

– Бить я тебя буду, вот что, – лаконично сообщил Манухин. После чего подошел к старику и ударил его один раз – коротко, но сильно.

Благушин согнулся надвое, ловя ртом воздух.

– Говори правду, сука! – Манухин повысил голос.

– Я ничего…

Манухин ударил его снова. Благушин упал со стула на пол.

– Все ты знаешь, – безжалостно объявил Митяй. – Ну? Говори! Еще раз скажешь мне, что ты ни при чем и невинный одуванчик, я так тебе врежу, что костей не соберешь, гнида старая…

– Я не могу… – залепетал Благушин, корчась на полу. – Пожалуйста… У меня внучка учится балету… Они мне сказали, что я пожалею… И она тоже пожалеет…

Лепиков глядел на своего начальника с восхищением. Тот сразу же безошибочно выделил слабое звено, которое могло привести их к разгадке, и методично принялся это звено обрабатывать.

Вообще было бы неправильно считать Манухина садистом или каким-то недоумком. В его представлении физические методы воздействия позволяли сократить время следствия, и прибегал он к ним лишь тогда, когда не видел другого выхода. Именно поэтому, а также потому, что он ни разу еще не ошибся с выбором виновного, его до сих пор терпели на Петровке.

– Кто тебе сказал, что ты пожалеешь? – спросил Манухин у лежащего жалкого старика.

– Генрих Яковлевич… Директор.

Манухин схватил Благушина за отвороты пиджака, приподнял его на ноги и усадил на стул.

– А теперь с самого начала. Откуда взялся труп Виноградова?

– Я так понял, его нашли в гримерке… в шкафу.

– В какой еще гримерке?

– В той, где Алексей Валерьевич сидит.

Манухин напрягся, припоминая.

– Это Вольский, что ли?

– Ну да.

– Его убил Вольский?

– Да не знаю я! – отчаянно вскрикнул вахтер. – Людвиг Карлович нашел, у него и спрашивайте…

– Людвиг Карлович – это Бельгард?

– Да! Он искал Вольского, но тот уже уехал. Бельгард зашел в гримерку, а из шкафа выпал труп… Людвиг Карлович испугался, вышел в коридор, попросил Сотникова принести ключ от гримерки, а сам стал караулить дверь, чтобы никто не вошел. В тот вечер опера шла, а гримерки же и для оперных, и для балетных. Представляете, что было бы, если бы тело нашли… Бельгард запер дверь и объяснил, что с потолка упал пласт штукатурки, там опасно сидеть… Послал Сотникова за директором, но не сказал концертмейстеру, в чем дело, просто попросил привести директора. Генрих Яковлевич решил, что это какой-то каприз, и не пришел, а Бельгард боялся отойти от двери. Оперные же обидчивые, а у Вольского лучшая гримерка, на одного человека. Вдруг возьмут запасной ключ и откроют. В общем, Людвиг Карлович ждал, когда кончится опера, но после нее директор сразу же уехал из театра. Бельгард позвонил ему домой, а тот… словом, он был не дома, а у Капустиной. Пришлось ждать, когда Капустина ответит.

– Сотников знал, что в гримерке нашли труп?

– Я так понял, что нет, не знал. Бельгард посвятил только директора… Ну и меня им пришлось посвятить. Когда Генрих Яковлевич узнал, что случилось, то стал рвать и метать. Они ссорились при мне, ну… так я и узнал в подробностях, что произошло. Бельгард говорил, что надо избавиться от тела. Директор орал, что их всех посадят, и накинулся на меня, что, если я проговорюсь, мне крышка. Он угрожал Бельгарду, мне угрожал… Потом схватился за сердце, стал причитать и побежал в кабинет за лекарством. Людвиг Карлович велел мне вытащить тело из гримерки и снести его к дверям. Он, говорит, покричит, потом успокоится, и мы придумаем, что делать. Я ответил, что я никуда отлучиться не могу, надо ему таскать трупы – пусть сам этим занимается. Он так нехорошо на меня посмотрел, но все-таки пошел за телом и на плече притащил его ко мне. Представляете? Крепкий старик какой…

– Представляю, – буркнул Манухин. – Дальше что было?

– Он пошел за директором, а тот, наверное, по другой лестнице вниз сошел, и они разминулись. Генрих Яковлевич увидел труп, вздрогнул, заорал мне: «Убери его отсюда» и ушел, но прежде, чем уйти, добавил… ну… насчет внучки… Что если я хоть слово кому скажу, ее выкинут из училища. А она талантливая… все так говорят… Я решил, ладно. Велели мне убрать тело, я его уберу. И потащил его наружу…

– Да ты совсем дурак, дядя, – прокомментировал Манухин. Вахтер озадаченно заморгал.

– Ну… Мне ж велели… Да я его подальше оттащить хотел… А тут слышу в ночи – шаги. Парочка какая-то… И фары машины светят, которая по улице едет… Я его бросил, убежал в театр и дверь запер. Но вот… не повезло… заметили его… А тут и директор с Бельгардом вернулись. Где тело, говорят? Я – так, мол, и так… Они на меня накинулись: что ты наделал? Зачем ты его вытащил наружу? Его просто спрятать надо было. Недопонял я их, словом… Бельгард сказал, пусть Генрих Яковлевич отправится за своей машиной, они погрузят труп в багажник и где-нибудь оставят… Тут парочка убежала, я пошел труп обратно в театр затаскивать… А они, ну, прохожие которые, с милиционером вернулись. Хорошо, вином от того мужика пахло… не поверили ему…

– Труп в Подмосковье вывез директор Дарский на своей машине? – спросил Манухин. Вахтер кивнул.

– А что с вещами Виноградова? У него куртка была, костюм…

– Бельгард их забрал, потом отдал мне и велел от них избавиться. Что ж избавляться-то? Вдруг деньги понадобятся, а вещи хорошие. Куртка на меху же дорого стоит… Я все спрятал у себя, думал – время пройдет, продам…

– Ты мне все сказал? – спросил опер. Благушин горько вздохнул.

– Эх, выгонят мою внучку… И все из-за вас…

– Сейчас будем оформлять твои показания по всей форме, – объявил Манухин. Он вернулся на свое место и достал чистый лист бумаги.

…Когда Благушина увели, Митяй обратил внимание на то, что Лепиков хмурится.

– Ну? – спросил Манухин. – В чем дело-то?

– Да не нравится мне все это, – признался Лепиков. – Ладно вахтер, но директор Большого… и тот заслуженный старик замешаны… Как бы нам по голове не настучали, а? И убийца – Вольский…

– Он не убийца, – возразил Манухин.

– Потому что он народный артист СССР? – усмехнулся его собеседник.

– Не, – Митяй почесал шею ниже затылка, – Сотников был ухажером Каринской, убили Виноградова – и Сотников опять оказался поблизости… Пора его разъяснить.

 

И Сотников был разъяснен на следующий день, причем тут Манухин обошелся даже без рукоприкладства.

– Ты пойми, твой допрос – простая формальность, мы и так всё знаем, – доверительно гудел он. – Ты ненавидел Вольского, потому что девушка, которую ты любил, из-за него покончила с собой. Ты убил Виноградова и спрятал труп в шкафу в гримерке Вольского, чтобы свалить все на него, а когда ничего не вышло, в буфете бросил яд в одну из чашек на подносе, зная, что на этот раз убийство будет громким и его не смогут замять. Только вот незадача – что бы ты ни делал, Вольский все равно оставался на свободе, и тогда ты убил заодно и Модестова… Верно ведь?

Концертмейстер долго молчал. Но когда он заговорил, удивился даже видавший виды Манухин.

– Это я ее убил, – произнес он безжизненным голосом.

– Кого?

– Леночку, – Сотников слабо усмехнулся, – Елену Каринскую. Она знала, что я на все для нее готов. Она… она сказала мне: «Достань мне опийную настойку, мне нужно». Я спросил: «Для чего?» А она возьми и скажи: «Хочу Алексея отравить…»

Лепиков откинулся на спинку стула и, пораженный, вытаращился на Сотникова.

– Да, так она сказала, – продолжал тот, кривя рот. – Мне бы понять, что она шутила… Но я не понял. Я принес ей настойку, а когда она спросила… спросила, какая должна быть доза, чтобы отравить, но не сильно… я ей ответил, что она может смело наливать хоть тридцать капель… Тридцать капель! Ее же… совсем маленькими дозами принимают… – Он заплакал. – Я думал, Лена для него… А она сказала мне неправду! Понимаете?

– Постой, – начал Манухин. – Так, значит, Каринская…

– Она умерла из-за меня! – пронзительно закричал Сотников. – Я ее убил… Хотел, чтобы умер он, но умерла она! Боже мой… Вам не понять, что я чувствовал тогда! Я убил ее – я, который жизнь бы отдал за нее… Но ей этого было не нужно! А Вольский даже на ее похороны не пришел – у него очередная репетиция была… Конечно, репетиция – это же так важно! Важнее всего на свете… А о представлении нечего и говорить…

Лепиков хотел закурить, но поймал свирепый взгляд Манухина и сделал вид, что просто ищет что-то в ящике.

– Я знал, что никогда, ни за что его не прощу… Но мне было мало его уничтожить. Я хотел, чтобы он мучился… Чтобы ему было так же плохо, как мне! Но мне ничего не приходило в голову… А потом Виноградов поругался с ним… Юноша с мерзким языком, который после смерти Лены сказал о ней: «Очередная потаскушка отправилась туда, где ей самое место… Теперь она долго будет лежать на спине…» Я возненавидел его за эти слова. А когда он снова поссорился с Вольским, я подумал: все же просто… Убивают парня из кордебалета, труп у Вольского в гримерке… И пожалуйста! Он убийца! Конец сцене, конец всему… И сколько бы он ни твердил, что невиновен, никто ему не поверит… Я улучил момент, когда Виноградов был один, ударил его по голове и удавил его же подтяжками… Но дурак Бельгард обнаружил труп раньше времени…

– Это ты вложил пуговицу Вольского в руку трупа? – спросил Манухин.

– Я. Я не ушел из театра… Прятался там и почти все видел. Как Дарский ругался с Бельгардом, как Благушин вытащил труп, а потом затаскивал его обратно… Тело засунули под лестницу, вахтер стал заговаривать зубы милиционеру… Я подумал – но ведь тела-то все равно находят. Надо бы оставить какую-нибудь улику… Ну и оторвал пуговицу от колета Вольского… Труднее всего было вложить ее в руку мертвецу, пальцы плохо сгибались, но я все-таки добился своего… И что? Да ничего. Исчезновения Виноградова почти никто не заметил… И я понял, что нужна жертва покрупнее, чтобы все зашевелились. Думал, думал, потом придумал отравить одну из чашек на подносе… Мне еще было интересно, кто умрет: Касьянов? Головня? Бельгард? Не повезло заведующему… Но и мне не повезло, потому что пузырек из-под яда я хотел подбросить Вольскому, только не вышло. И опять – ничего! Представляете, Вольский даже лучше танцевать стал. Но его подозревали, конечно, этот ваш коллега со шрамом кружил вокруг него, кружил… Я понял, что нужна еще одна жертва. Ну, Модестов подошел – он все мечтал занять место Вольского, а тот этого не терпел…

– А если бы и Модестов сошел ему с рук, что тогда? – поинтересовался Манухин. – А?

– Смеетесь, да? – Сотников побледнел. – Вам смешно… Вы просто не понимаете, что значит быть концертмейстером! Артисты – одни в опере, другие в балете… у оркестра тоже все хорошо… а концертмейстер – что это такое? Так, пустое место, которое что-то наигрывает на рояле во время репетиций… Тапер! Так меня называли… Ты не артист, не музыкант, даже не служащий канцелярии… Я для них значил меньше, чем стул, на котором я сидел! Если бы я был танцовщиком, разве Лена обошлась бы со мной так, как она обошлась?

– У меня вопрос, – сказал Манухин. – Кто напал на моего коллегу поздно вечером в театре?

– Я не знаю, – пробормотал Сотников. Но по выражению его лица собеседник сразу же понял, что он лжет.

– Я щас тебе все пальцы переломаю, тапер паршивый, – ласково промолвил Митяй. – Не заставляй меня. Ну?

– Мой отчим понял, что что-то неладно, – пробормотал Сотников, пряча глаза. – Он… он заставил меня сказать ему… Это он напал на вашего друга.

Манухин не стал уточнять, что Опалин никогда не был ему другом. Вместо этого опер спросил:

– Как зовут отчима?

– Осипов. Он… он главный осветитель.

– А! Тот, кто будто бы с перитонитом валяется? – Манухин повеселел. – Ну ничего. Мы его быстро вылечим… как и врача, который согласился его покрывать!

– Это моя мама, – ответил Сотников дрожащим голосом и заплакал. – Что я наделал… Я же не хотел…

– По-моему, ты мне не все рассказал, – заметил Манухин. – Почему приятель Виноградова попал под машину?

– Не кричите на меня, – забормотал Сотников, – мать на меня кричала, когда отчим пришел домой, весь израненный… теперь вы… Она сказала – надо, чтобы подумали на кого-нибудь другого, не на Осипова… Я вызвал Володю по телефону, сказал ему, что знаю, кто убил Павлика… Надо было, чтобы Володю нашли мертвого… с порезами… и синяками… Но я плохо соображал, нес всякую околесицу… Он посмотрел на меня, сказал: «Это ты» – и побежал от меня… И угодил под машину.

Манухин посмотрел на него, покачал головой и стал заполнять протокол.

 

 

Глава 30

ЕЛКА

 

Слишком уж все удачно сошлось… и сплелось… точно как на театре.